ь всю желчь
и всю досаду на выходки баловней:
Сурков Тевтонова возносит;
Тевтонов для него венцов бессмертья просит;
Барабинский, прославленный от них,
Их прославляет обоих.
     (Логика  обидных  кличек  всегда   имеет   свое   затаенное  коварство.
Пересмеять  Дельвига  Федоров  не   умел  (его  "Дельвига  баронки  пакостны
стишонки"  не  установили за  Дельвигом  сего  прозвища  так, как "мадригалы
горьки"  утвердили  Борьку  --  Борькой.)   Более  чем  новым  указанием  на
сонливость в имени Суркова Федоров Дельвига не уязвлял. --  Кюхельбекер стал
Тевтоновым, ибо  был  немец. --  Не  вполне  ясно, почему  Боратынский  стал
Барабинским: то ли Борька хотел сказать, что он родом из Барабинских степей,
то ли имел в виду, что ему место в тех степях. -- Нет нужды знать.)
     Дальше Борька мстил и за Фофанова, и за Борьку, и за трудится он, а Феб
хохочет, и за ввек того не приобресть, что не даровано природой, и вообще за
всех певцов 15-го класса.
Тевтонова Сурков в посланьях восхвалял :
О Гений на все роды!
Тевтонов же к нему взывал:
О баловень природы!
А третий друг,
Возвысив дух,
Кричит: вы баловни природы!
А те ему: о Гений на все роды!
Слепую нас толпу, счастливцы, забавляйте --
И свой отборный слог любя,
Хвалите вы -- самих себя!
     Впрочем,  за всю  слепую  нас толпу Борька  зря  обижался. Певцы  15-го
класса  себя в обиду  не  дают,  и  первый из  них  --  давний наш  знакомец
Александр  Ефимович Измайлов,  чья  рука,  лишь только  в  нее  попал список
"Певцов 15-го класса", уже выводила быстроумное продолжение:
Барон я! баловень Парнасса.
В Лицее не учился, спал
И с Кюхельбекером попал
В певцы 15-го класса.
Я унтер -- но я сын Пегаса.
В стихах моих: былое, даль,
Вино, иконы, б...ди, жаль,
Что я 15 класса.
Не только муз, но и Пегаса
Своею харей испугал
И, совесть потеряв, попал
В писцы 15 класса.
     Тою же рукой Александр Ефимович переписал "Певцов" в новом составе (для
себя) и велел, видимо,  снять копии (для добрых людей). Такими штуками он не
мог  оскорбиться, ибо сам столько раз затевал  подобные  рукопашные бои, что
видел в них только практику  для обточивания быстро тупевшего от бездействия
языка. Он любил подлепарнасский  шум, ибо не считал себя, как Панаев, первым
поэтом эпохи.
     И волны площадных острот стали заливать петербургские стогны.
Остер, как унтерский тесак,
Хоть мыслями и не обилен,
Но в эпитетах звучен, силен --
И Дельвиг сам не пишет так!
Он щедро награжден судьбой,
Рифмач безграмотный, но Дельвигом прославлен!
Он унтер-офицер, но от побои
Дворянской грамотой избавлен.
Долги -- на память о поэте --
Заимодавцам я дарю...
Стихотворенья -- доброй Лете,
Мундир мой унтерский -- царю.
Хвала вам, тройственный союз!
Душите нас стихами! Вильгельм я Дельвиг, чада муз,
Бард Баратынский с вами!
Собрат ваш каждый -- Зевса сын
И баловень природы,
И Пинда ранний гражданин,
И гений на все роды!
     Боратынский отвечал походя тоже площадным  четверостишием. Оно дошло до
нас в пересказанном виде:
Я унтер, други! -- Точно так,
Но не люблю я бить баклуши,
Всегда исправен мой тесак,
Так берегите -- уши!
     Но  все же  не в его натуре было прощать глупости глупцам, да и шуточки
благонамеренных про унтерский мундир стоили ответа не менее оскорбительного,
но  более  искусного, чем  четырехстрочная отмашка  тесаком. И вот,  видимо,
осенью 822-го года, озирая из Мары все дальнее пространство подлепарнасского
поля  битвы, Боратынский  стал готовить  шестистопный  залп по  певцам 15-го
класса -- послание "Гнедичу, который советовал сочинителю писать сатиры".
     Между тем,  среди  прочих событий,  настал  823-й год;  благонамеренным
друзьям   просвещения  пришел   на   подмогу   блаженный   князь   Цертелев;
"Благонамеренный" запестрел уже не одними эпиграммами да куплетами Федорова,
но и  глубокомысленными  разборами Цертелева, и вообще не было ни одного его
номера, где  бы Александр Ефимович не  публиковал хоть  небольшой  сентенции
против  баловней,  союза  поэтов  и новой  школы словесности.  --  823-й год
отсчитывал месяц  за  месяцем.  Боратынский  снова оставил родные  пенаты  и
вернулся  в  Финляндию;  там, наверное,  и  довершил  сатиру  к  Гнедичу.  В
продолжение  времени  он  это  послание  многажды  переделывал;  Бируков  не
допустил  его  к печати,  и,  разошедшись  в  списках,  оно  породило  массу
разночтений.
     Конечно, обилие  личностей, тут  содержавшихся, вряд ли возвышало певца
пиров, да и  некоторые  остроты уже  не  были  и  остротами,  а  срывались в
неблагопристойность (одна  из них  вызвала благородное  негодование всех без
исключения,  независимо от класса  в  парнасской табели о  рангах  -- "Сомов
безмундирный непростительно. Просвещенному ли человеку, русскому ли сатирику
пристало  смеяться   над  независимостью  писателя?  Это   шутка,  достойная
коллежского  советника  Измайлова"  *.  Что ж! Сатира --  не эпиграмма.  Это
эпиграмма  бьет  тесаком  наотмашь,  вылетает   стрелой  из  засады,  жужжит
неотвязной мухой. Сатира -- род  более тяжелый: в нем потребно не мгновенное
остроумие, а  некоторое  постоянство язвительного  расположения мыслей. Да и
легкость,  сама  собой  движущая  четырехстопную  эпиграмму,   не   к   лицу
сатирическим шестистопникам, чьи остроты более  напоминают афоризмы лукавого
философа, сторонне наблюдающего жизнь, чем задиристые кличи эпиграмматиста.
     * Смысл шутки был в том, что Сомов не  служил нигде и, не имея чина, не
имел никакого служебного мундира.

     Лукавство  сатиры  к  Гнедичу  было в  том, что, во-первых, Боратынский
беседовал в ней с поэтом,  не сочинявшим эпиграмм, старшим его на пятнадцать
с  лишком лет  и стоявшим  как бы  вне и над литературными  сшибками. Гнедич
переводил  "Илиаду". Этот смысл его жизни определял его особенное положение,
ибо переводить Гомера русскими  гекзаметрами и переводить,  судя по читанным
вслух отрывкам, хорошо --  это совсем не то,  что переделать две-три  элегии
Парни  или  приноровить  какую-нибудь  сатиру  Буало  к  нашим нравам.  Кто,
спрашивается, не  переводил Парни, не приноровливал Буало или не переделывал
какой-нибудь Лебреневой эпиграммы? -- Сколько времени это у вас занимало? --
Вспомните!
     А  Гнедич -- трудился;  он в прямом  смысле  служил Музам; каждый день,
строка  за  строкой,  он  двигался  к  одолению  всех  24-х Омировых  песен.
Разумеется,  у Гнедича было еще множество дел  в текущей жизни: и в обществе
соревнователей  он  действовал,  и  декламационному  трагическому  искусству
актеров учил, и  в императорской библиотеке упорядочением книг занимался. Но
главным  оставался Гомер, и Гнедич был убежден, что  истинных  поэтов влечет
высокая цель. А  посему, видя в стихах и Пушкина, и Дельвига, и Боратынского
действительно поэзию,  не  мог не  сетовать на  то, что нет  у  них главной,
значительной,  высшей  цели,  которая  соединяла  бы в одно  великое  разные
песнопения.
     У Боратынского с ним никогда не было коротких отношений: он помнил, что
он и младше, и занят, по сравнению с "Илиадой", в сущности, безделками. (Вот
образчик их  дружбы:  "Почтеннейший  Николай  Иванович, больной  Боратынский
довольно еще здоров душою, чтоб  ему глубоко быть тронутым вашей дружбою. Он
благодарит вас за одну из приятнейших минут его жизни, за одну из тех минут,
которые действуют на сердце, как  кометы  на землю,  каким-то  електрическим
воскресением, обновляя  его от времени  до времени. -- Благодарю за рыбаков,
благодарю за прокаженного *.  Вы сделали, что все  письмо  состоит  из однех
благодарностей.  -- Еще более буду вам благодарным,  ежели сдержите  слово и
навестите  преданного Вам Боратынского. -- Назначьте  день,  а мы  во всякое
время  будем  рады и готовы". -- Письмо это было  писано в  конце февраля --
начале марта 822-го  года.  За полгода в его отношениях с Гнедичем не многое
изменилось. Тот  по-прежнему писал "Илиаду";  он -- элегии, и вот теперь еще
"Певцов 15-го класса".)
     *  Рыбаки  --  это "Рыбаки", отменная  по  вкусу  и  исполнению идиллия
Гнедича; в 822-м году она была по произведенному эффекту то же, что, скажем,
через три года  первая глава "Онегина". А прокаженный -- это "Прокаженный из
города Аосты",  французская  повесть Ксавье де  Местра; Боратынский  перевел
"Прокаженного"  на  русский и,  если  не  считать повести "Перстень", ничего
более длинного в прозе он никогда не писал. Гнедич,  видимо, споспешествовал
тому, чтобы "Прокаженный" был напечатан.

     Не  знаем,  был ли  отдельный  разговор между Боратынским и Гнедичем  о
полезном  и приятном в поэзии; доказывал ли Гнедич Боратынскому, что его дар
достоин лучшего применения; указывал ли ему Гнедич  на то, что  в куплетах о
певцах 15-го  класса смысла не более, чем в ребяческих дразнилках; советовал
ли  он  ему и впрямь,  едкой желчию  напитывая  строки,  сатирою восстать на
глупость и порок --  иначе говоря,  не  бросать отдельные камни  в отдельных
певцов, того не стоящих, а сойти с ними  в арену и разделаться однажды разом
со  всеми и навсегда. -- Это нам  неизвестно. Известен  результат  -- сатира
получилась,  несмотря  на безмундирного, хотя Пушкин говорил, что в ней мало
перца. Быть может,  он прав,  но мы все же поместим --  в  оправдание своего
мнения -- некоторые наиболее примечательные,  как говорят нынешние  критики,
места.
Признаться, в день сто раз бываю я готов
Немного постращать Парнасских чудаков,
Сказать хоть на ухо фанатикам журнальным:
Срамите вы себя ругательством нахальным.
Сказать Панаеву: не музами тебе
Позволено свирель напачкать на гербе;
Сказать Измайлову: болтун еженедельной,
Ты сделал свой журнал Парнасской богадельной,
И в нем ты каждого убогого умом
С любовью жалуешь услужливым листком.
И Цертелев блажной, и Яковлев трактирный,
И пошлый Федоров, и Сомов безмундирный,
С тобою заключив торжественный союз,
Несут к тебе плоды своих лакейских муз.
Меж тем иной из них, хотя прозаик вялый,
Хоть плоский рифмоплет -- душой предобрый малый!
Измайлов, например, знакомец давний мой,
В журнале плоский враль, ругатель площадной,
Совсем печатному домашний не подобен,
Он милый хлебосол, он к дружеству способен:
В день Пасхи, Рождества, вином разгорячен,
Целует с нежностью глупца другого он;
Панаев в обществе любезен без усилий,
И, верно, во сто раз милей своих идиллий.
Их много таковых -- за что же голос мой
Нарушит их сердец веселье и покой?
Зачем я сделаю нескромными стихами
Их из простых глупцов сердитыми глупцами?
Нет, нет! мудрец прямой идет путем иным.
И, сострадательный ко слабостям людским,
На них указывать не станет он лукаво!

     * * *
     Различие между разумением поэзии у людей со вкусом и у  людей без вкуса
в  том,  что  первые  знают,  что есть  хорошие  стихи  и дурные; вторые  же
убеждены,   что  хорошие  стихи  --  это  стихи  правильные,  а   плохие  --
неправильные,  и  для  них  всякое  новое  словосовмещение  или  неожиданное
выражение  плохо только  потому,  что  непривычно  или  не освящено перечнем
наставлений Горация и Боало.
     "Шиллер,  Бейрон,  Мур,  Жуковский  и  Пушкин,  почитаемые  образцовыми
писателями в  романтическом  роде, скорее отказались бы  от славы своей, чем
согласились  считаться  однородными  певцам  любви  кипящей, Гетер и  проч.,
окружающим  свои  он,  она,  ее сплетением  бессмысленных  и  противоречивых
понятий:  беспокойством тихих дум,  говорящим молчанием, веющим сном..."  --
так писывал Федоров, который, помимо  сих выражений, не  мог постичь  также,
"как  можно, дав  уму свободу,  пить слезы в  чаше  бытия! Очей, увлажненных
желаньем, уста, кипящие лобзаньем, -- я -- как шарад -- понять  не мог",  --
восклицал  Борька.   Напрасно,   конечно,  он  привлекал  под  свои  знамена
Жуковского и  Пушкина, именно благодаря которым наша словесность обогатилась
подобными метафорами. "И лишь молчание понятно говорит", -- Жуковский сказал
у нас первый. Тут бы можно было продолжить, да не спорить же, в самом  деле,
с Федоровым о свободе поэтического словоупотребления!
     Его   сочувственник,  Житель   Васильевского  Острова   (как  он  часто
подписывал свои  критические  мнения) князь Цертелев, по  крайней  мере,  не
ссылался на  романтические авторитеты  Жуковского  и  Пушкина, ибо  в поэзии
вообще не смыслил;  он попросту  делил все вообще в поэзии на старую и новую
школы:  "пиитическая нагота (по  старой школе неблагопристойное), дивное (по
старой  школе  вздорное)  и  таинственное  (по  старой  школе   бестолковое)
составляют главнейшие красоты поэтов новой  школы". Доказательством Цертелев
брал   стихи   Пушкина,   Жуковского,   Батюшкова,  Боратынского,  Дельвига,
Вяземского. Даже Федоров мог по  праву считаться мыслителем  по сравнению  с
Жителем   Васильевского  Острова,  нанесшим  своим  псевдонимом  нестерпимое
оскорбление этому благословенному уголку Северной Пальмиры.
     Ни  в чьих  силах  --  изменить людское естество;  не  скажет ни единый
осине: дубом  будь; не  докажете вы  глупцу, что он глуп, а  сочинителю,  не
имеющему вкуса, что он не имеет вкуса, -- он все будет делить словесность на
школы  и  направления, во всем будет  ему мниться должное  (хорошее,  в  его
понятиях) и сущее (дурное,  по его правилам). И потому, если кто  собирается
оспоривать  Федорова или  Цертелева, рекомендуем  отослать  его  к "Вестнику
Европы" за 819-й год, где  напечатана статья  одного  виленского профессора,
сумевшего своим  --  ученым  чистосердечием  еще  за пять  лет  до  споров о
преимуществах поэзии классической и романтической предугадать суть того, как
будут  понимать все грядущие невежды разницу между классиками и романтиками:
"В  моем  понятии  все то называется  классическим, что сходно  с  правилами
Поэзии,  предписанными  для  французов  стихотворцем  Боало;  ...  для  всех
образованных  народов Горацием;  романтическим  же  называется  все то,  что
несообразно с оными правилами, что грешит против них, что им не повинуется".
     Федоров,  Цертелев и  их  однодумцы в  Вильно, в  "Благонамеренном",  в
"Вестнике Европы"  и  прочих диких  местах необъятных окраин  нашей империи,
чувствуя   посягновение  и   видя   новизны,  не   умели  найти   им   иного
противодействия, кроме  публичных сомнений  в целомудрии и благонамеренности
новой школы. Эти сомнения, при  нашей тогдашней  журнальной  публичности, не
имели еще прямых  политических следствий, но все же,  не забудьте: многие из
тех,  на  чей  счет  сыпались   двусмысленные   намеки,  и  без  напоминаний
общественности  находились на особом  счету  у правительства.  Пушкин был  в
Кишиневе без  права  возвращения  в  Петербург,  Боратынский  --  как  бы  в
солдатах, Вяземский -- в отставке, в Москве, под тайным надзором. -- Словом,
на всех сих невинных упражнениях в злословии был свой, особый отпечаток.

     * * *
     Однако если бы о классическом и  романтическом говорил только Цертелев,
а   против   чаш   бытия   восставали   только   в   "Вестнике   Европы"   и
"Благонамеренном", не стоило о том вспоминать. Но дело  приняло иной оборот.
Мало, что сами слова классическое и романтическое вошли в обиход,  но и люди
мыслящие  ввергли свои  умы  в раздумья  о  разных школах в словесности и  о
направлении  нашей литературы  в последнее  десятилетие. Особенно Вяземский,
Бестужев и Кюхельбекер потрудились в арене критических ристалищ.
     Как  всегда  бывает во  всяких спорах, то,  что  одним  кажется истинно
прекрасным, другим видится прямо в ином свете. Для доказательства сей истины
довольно двух рассуждений. Вот они:
     -- Поэт некоторым  образом перестает  быть человеком,  для него уже нет
земного счастия. Он постигнул высшее сладострастие... Вернейший признак души
поэтической --  страсть к высокому и прекрасному: для холодного, для вялого,
для  сердца  испорченного необходимы правила,  как цепь для  злой собаки,  а
хлыст для ленивой лошади; но поэт действует по вдохновению...
     --  Поэт  не  знает пределов,  пламенное  воображение его  объемлет всю
вселенную, ...вкус его отличен от  других; образ выражения  особенный,  если
хотите, странный и даже иногда неудобопонятный, ибо самая темнота имеет свою
прелесть; в творении его  видна гениальная небрежность, и  от сего-то оно не
имеет определенного цвета, но сливает в себе, так сказать, все цветы.
     Если вы не угадали, кто именно что говорит,  загляните в примечания, но
уверяем вас,  что  первый говорит действительно любимую мысль,  а второй  --
дразнится.
     Вообще же разделение поэзии на классическую  и романтическую -- занятие
неблагодарное в той же  мере, в какой  было некогда разделение  писателей на
древних и новых и в  какой стало  впоследствии распределение словесности  по
направлениям.  Любые  классификации  хороши  на большом расстоянии и подобны
делению,  например всех женщин на пылких и страстных. А стоит приблизиться к
предмету нашего  любопытства,  окажется, что общая судьба воплотилась  в нем
совершенно особенным  образом, разрушающим все дальнозоркие схемы. -- Однако
устройство нашего  разума  таково,  что он  по  самой  природе  своей обязан
постоянно все видимое, слышимое  и осязаемое делить: на  левое -- правое, на
сырое  --  вареное,  на   горячее  --  холодное,  на  высокое  --  низкое...
Протестовать против этой привычки разума --  значит противиться  природе. --
Что ж! Будь каждый при своем -- мы покорны сей истине и, не желая ни ссорить
вновь, ни мирить классическое с романтическим  или древнее с новым, вернемся
в Мару  -- в тот  уголок земли,  где  небесная ширь сливается  у горизонта с
полевым простором.
     Итак,  зима.   Снег.  Мороз.  Шорох  ударов  вьюги  в  ставни.  Комнаты
натоплены. Из гостиной доносятся  звуки рояля.  Горят  свечи.  --  Вечер. Но
Боратынского  здесь уже  нет. Пока  длились  наши  рефлексии о  классиках  и
романтиках, он снова покинул родной предел, проскакал  и Москву и Петербург,
сделал последнюю смену лошадей  в Фридрихсгаме и миновал Кюмень-город. И вот
уже  леденящий ветер  с  залива бьет шуршащими порывами  в  кожух его возка,
въезжающего в главную улицу крепости Роченсальм.
1823
     И вот февраль.
     Проклятый  месяц.   В  Тамбове  уже  солнце  бьет   прямыми  лучами  по
последнему, с черными разводами, снегу. Уже  к концу месяца побегут ручьи, и
зашумит оголодавшее воробьиное племя. А  здесь  -- раз  в две  недели сквозь
мутную  пелену просветит  желто-серый  круг, обозначающий  в  северных краях
небесное  светило, --  вяло просветит,  и  снова сырая мгла оденет свинцовой
тяготой все вокруг.
     Холодно жить в здешней земле.
     Медленно идет время.
     Побережье  застлано снегом, лед сковывает  воду залива.  Дует сильный и
томительно  однообразный ветер.  Роченсальмский маяк угрюмо и  одиноко стоит
без действия:  "Да,  жизнь кончена!"  -- говорит он всякому  проходящему  по
неровным роченсальмским улочкам.
     Что горевать, коли не на что надеяться!
     Впрочем, так  не  бывает,  чтобы  не нашлось предлога  для  надежды. --
"Надежда имеет почти то же могущество,  какое имеет  и  Вера. Доброе желание
рождает  силу;  а  кто  желает сильно,  приобретает. --  ...Сие-то  усердное
желание,  порождающее  силу  духа, есть истинный Гений человека.  Оное имеет
творческий  дар и производит жажду, ничем  не утолимую..."  Врагиня  всякого
живого движения сердца, всегда ждущая мгновения,  чтобы  из  засады поразить
какой-нибудь новой истиной  доверчивую душу, мысль! Не ты ли одна и врачуешь
душу, когда  она,  изнемогая в вынужденном бездействии,  уже  готова  верить
тому, что жизнь  кончена? -- Нет! жизнь не кончена в  23  года. Для духа нет
оков.
Учусь покорствовать судьбине я моей;
То занят свойствами и нравами людей,
В их своевольные вникаю побужденья,
Слежу я сердца их сокрытые движенья
И разуму отчет стараюсь в сердце дать!
     Бесконечная   роченсальмская   зима   медленно   начинает   отсчитывать
мартовские дни.
То вдохновение, Парнаса благо