еперь  один благородный  финляндец,  генерал,
командующий  которой-то  из  гвардейских  бригад,  он  был  это  время  моим
поручиком, и потому рота  наша была одна  из первых, несмотря  на то, что  я
глядел на нее сквозь какую-то волшебную призму. Как свежо в сердечной памяти
это  время.  В Финляндии, в  этой пустыне,  где есть небо,  но нет земли,  а
вместо ее какие-то развалины, утесы и водопады, был уголок, блиставший раем,
уголок Европейской образованности и поэзии!
     * KB : Коншину было в 820-м году 27 лет, Боратынскому -- 20.

     Представьте себе зимнюю  ночь 1819 года  * вы  едете из  Фридрихсгама в
глубь  Финляндии, на  дороге горы,  пропасть  и какие-то  странные  каменные
громады,   мимо   которых  ночью  проезжаешь  как  через  деревни,  когда-то
оставленные и окаменелые. Дорога пустая, ни встречи, ни жизни по сторонам, и
вдруг  вы   усматриваете  направо  и  налево  одноэтажные  длинные,  длинные
постройки: это Ликоловские казармы.
     * Описка Коншина: 1820-го года.

     Одна из  них  ярко  освещена:  милости  просим  остановиться,  войти  и
полюбоваться тому, как у нас весело... Вот командир нашего полка Лутковский,
впоследствии один  из храбрых  генералов, отличившихся на штурме Варшавы,  в
ней  и  умерший: тип великана, богатыря, готового  на  приступ  как  на бал;
беззаботного   ребенка   душой.   Между  тысячами   странностей,   он  бреет
густоволосую голову,  и  носит  турецкую  феску,  послушайте похождения  его
молодецкой жизни, романтических рассказов о Молдавии,  о Польше, о немцах...
Вот  полковник  Хлуденев,  бывший  позднее  командиром  Белозерского  полка,
взлетевший на воздух с одного из  редутов Варшавских. Это  отпечаток старого
русского характера:  барин,  хлебосол, правдолюб и  товарищ;  обстрелянный в
битвах, строгий по службе, но привлекательный в обращении с молодежью...
     Вот   блестящий,  остроумный   Комнено,   русский   потомок   греческих
императоров,  умерший  лейб-гренадерским  капитаном,  моривший со смеху даже
нашего ветерана графа Штейнгейля, начальника Финляндии... Вот барон Клеркер,
аристократ   края,   в  то  время  благовоспитанное   дитя,  внук  шведского
генерала-аншефа, отстаивавшего от русских Финляндию...
     Здесь огненный  швед Эссен, служивший потом  в л. г. Финляндском полку,
постоянно рассеянный и углубленный  в  науку военного искусства, -- это  три
пажа, старые  товарищи  Боратынского. К этому кругу с гордостью принадлежали
все  финляндцы,  носившие  нейшлотские  мундиры,  Аммонт,  теперь  бригадный
генерал, Рамсай, нынешний губернатор в Финляндии, Левстрем, потом полковник,
подле которого  убит  Хлуденев,  Брун  и многие другие. Кроме их, вы  иногда
могли  встретить  здесь и нашего  храброго  бригадного  начальника  генерала
Ридингера,  старинного  гвардейца,  память  которого  будет  нам  до  смерти
любезною.  Среди  всего  этого  видите ли юношу,  грациозного, как камергер,
высокого,  стройного,  с  открытым  большим  лбом,  через  который  небрежно
перекинуты  длинные черные волосы; он один только во фраке посреди мундиров,
право на этот запрещенный фрак дало ему несчастье: это Боратынский.  Заезжий
путешественник удивился бы разнообразию и жизни этого круга друзей в далекой
-на севере  деревянной казарме, полузанесенной снегами финскими.  В  этом-то
кругу Боратынский читал свою первую финляндскую поэзию.
     Я  помню  один  зимний вечер, на дворе была  буря;  внимающее  молчание
окружало нашего Скальда, когда он, восторженный,  читал нам на торжественный
распев,  по  манере,  изученной у  Гнедича, взятой  от  греков,  принятой  и
Пушкиным и всеми знаменитостями  того  времени, -- когда он пропел  нам свой
гимн к Финляндии:
В свои расселины вы приняли певца,
Граниты финские, граниты вековые,
Земли ледяного венца
Богатыри сторожевые.
Он с лирой между вас. Поклон его! Поклон
Громадам миру современным!
Подобно им да будет он
Во все годины неизменным и пр.
     Этот час памятен. Один из нас тогда заметил, что тени Одена и богатырей
его  слетели слушать эту песнь и стучали к  нам  в окна метелью, приветствуя
поэта. Скоро за этим мы  услышали здесь же послание к Дельвигу, любимцу души
его,  привязанность  к которому  питал,  как  страсть. Прочитанные  в уголку
снежной Финляндии, громко отразились эхом в  П. Бурге четыре последние стиха
этого послания и нашли сочувствие к милому юноше во всем, что чувствовало:
И я, певец утех, пою утрату их,
И вкруг меня скалы суровы,
И воды чуждые шумят у ног моих,
И на ногах моих оковы!
     Петербург ему откликнулся и участием и уважением: в ответ на эти первые
произведения   С.-П.   Бургское   Вольное   Общество  Любителей   Российской
Словесности прислало поэту диплом на звание члена своего.
     Настала весна..."

     * * *
     (И в апреле Боратынский, кажется, успел  слетать ненадолго в Петербург.
Осталась даже запись в журнале соревнователей за 820-й год о том, что  19-го
апреля он был в собрании общества и что в тот  день была читана "Финляндия".
Но никаких иных  следов его тогдашнего пребывания  в Петербурге -- нет. Быть
может, он оказался здесь проездом, предузнав кончину Богдана Андреевича?  --
тот умер 23-го апреля в Москве.)

     * * *
     "...Настала весна. Засыпанный снегами скелет Финляндии встал в каменной
торжественности и поразил поэта своим диким великолепием. Снега,  обратясь в
воду, сбежали быстро в трещины скал; в  месяц все было уже сухо, и смолистый
лес  благоухал  на  ярком  солнце. Мы  выступили в лагерь, в  Вильманстранд,
город, полный  воспоминаний: тут  дрались русские  при  Петре;  недалеко  от
гласиса   стоит   верста,   исстрелянная  пулями  старого   времени,  и  как
драгоценность охраняемая; самое  имя города звучит от какой-то  давней были:
Will-man  Strand  значит дикого  человека берег. Боратынскому понравились  и
оставленные валы крепости,  и  ее воспоминания, и новизна  походной жизни, и
картина лагеря -- полотняного города, выросшего  на пустынных берегах Сайма.
Он  сознавался,  что  в  жизни еще  не  имел такого  поэтического  лета, что
чувствует  себя  как  бы  перенесенным  в  мир  баснословной  старины  с его
колоссальными размерами и силы и страсти.
     В  Финляндии есть  чудо:  это  водопад  Иматра,  река  Бокса,  суженная
гранитными берегами, с оторванным  дном,  летит  в бездну.  После лагеря  мы
поехали  посмотреть  этого   водопада.  Долго   стоял  поэт  над  оглушающей
пропастью, скрестя  руки  на груди. Кто не прочитал с  наслаждением  стихов,
выразивших чувство, владевшее им на скалах Иматры:
...Зачем с безумным ожиданьем,
К тебе прислушиваюсь я?
Зачем трепещет грудь моя
Каким-то вещим трепетаньем?..
Как -- скованный стою
Над дымной бездною твоею
И мнится, сердцем разумею
Речь безглагольную твою!.."
     * * *
     Здесь снова придется прервать славного штабс-капитана, чтобы  напомнить
читателю, как  выглядит водопад, -- с  помощью  другого очевидца: "Тропинка,
ведущая к водопаду, извивается по густому дикому лесу... По мере приближения
нашего к водопаду, его  шум и гул все усиливались  и наконец дошли  до того,
что  мы  не  могли расслышать  друг  друга;  несколько  минут мы  продолжали
продвигаться  вперед  молча,  среди  оглушительного  и  вместе  упоительного
шума...  и  вдруг  очутились  на  краю  острых  скал, окаймляющих  Иматру!..
Представьте  себе широкую, очень широкую реку, то быстро, то тихо текущую, и
вдруг  эта река  суживается  на  третью  часть своей ширины  серыми,  седыми
утесами, торчащими с боков ее, и, стесненная ими, низвергается по скалистому
крутому скату на пространстве 70 сажен в длину. Тут, встречая препятствия от
различной  формы камней,  она бьется  о  них, бешено  клубится,  кидается  в
стороны и, пенясь и дробясь о боковые утесы,  обдает  их брызгами мельчайшей
водяной  пыли, которыми покрывает, как легчайшим туманом,  ее берега.  Но, с
окончанием  склона,  оканчиваются ее неистовства: она  опять  разливается  в
огромное  круглое озеро, окаймленное  живописным лесом, течет  тихо, лениво,
как бы усталая; на ней не видно ни  волнения, ни малейшей зыби. -- При своем
грандиозном  падении  она обтачивает мелкие камешки  в разные фантастические
фигуры, похожие на зверей,  птиц, часы, табакерки  и  проч. ... На некоторых
береговых камнях написаны были разные имена, и одно из них было  милое и нам
всем знакомое Евгения Абрамовича Баратынского".

     * * *
"...И мнится, сердцем разумею
Речь безглагольную твою!
     Боратынскому оставалось увидеть  открытое море, и потому осенью поехали
мы в  Роченсальм.  Погода была ветреная, и когда мы взобрались на прибрежные
скалы,  море играло во всей красоте своей. Прекрасно, --  воскликнул  поэт и
умолк.  Я оставил его, удалясь в сторону. Он сел при подошве  огромной башни
маяка и долго любовался на торжественное явление.
     Если вы будете в пустынном Роченсальме, подойдите  к маяку, поклонитесь
месту, где творческая природа, играя  необъятной бездной,  создавала  бурю в
груди поэта, стихотворение, полное думы и чувства:
... Кто, возмутив природы чин,
Горами влажными на землю гонит море?
Не тот ли злобный дух, геены властелин,
Что по вселенной розлил горе,
Что человека подчинил
Желаньям, немощи, страстям и разрушенью
И на творенье ополчил
Все силы, данные творенью!
... Когда придет желанное мгновенье,
Когда волнам твоим я вверюсь, океан?
Но знай, красой далеких стран
Не очаровано мое воображенье ;
Под небом лучшим обрести
Я лучшей доли не сумею;
Вновь не смогу душой моею
В краю цветущем расцвести!
     Так прошел год со времени приезда к нам поэта *.
     Осеннее  ненастье  опять  усадило нас к домашнему камельку в  казармах.
Боратынский с нетерпением ожидал зимы и по  первому снегу поехал в отпуск. Я
не  знавал человека более  привязанного  к  месту своего  рождения;  он, как
швейцарец,  просто  одержим  был этой,  почти  неизвестной у  нас  болезнью,
которую  французы  называют  mal  du  pays  **.  Питая  надежду  на   скорое
производство в офицеры,  он обнаруживал смело перед нами  желание  тотчас же
оставить службу и поселиться дома.
     * Меньше, чем год, -- месяцев восемь.
     ** Тоска по родине (фр.).

     Стихотворение, написанное им во время осенних дождей и дорожных сборов,
посвящено  Родине,  оно  дышит  стремлением  к  жизни  уединенной,  дельной,
человеческой.
     -- В кругу семьи своей, -- говорит он, -- я буду издали глядеть на бури
света.
     Там  дружба  некогда  сокроет  пепел мой И  вместо  мрамора положит  на
гробницу И мирный заступ мой, и мирную цевницу.
     Надобно  сказать, что  и  Боратынский  и  все мы надеялись, что  он  не
прослужит до офицерства долее года. Участие, какое в нем приняли все власти,
с  нижних  до   высших,  его  благородная  чистая  жизнь  и  высокое  личное
достоинство поддерживали нас в этой  вере. Почти  убежденный  в том,  что не
воротится в Финляндию, он обратил к ней прощальную песнь свою, грустную, как
осеннее небо, над ним тяготевшее:
Прощай, отчизна непогоды,
Печальная страна,
Где мрачен вид нагой природы,
Безжизненна весна...
...Где, отлученный от отчизны
Враждебною судьбой,
Изнемогал без укоризны
Изгнанник молодой... и пр.
     Простясь с  Финляндией, окончив  песнь к Родине, поэт дождался снега  и
помчался к своим домашним иконам, с тем, чтобы не воротиться..."
     * * *
     Мы еще  вернемся  к мемориям Коншина,  а  здесь  заметим только: добрый
штабс-капитан  не лгал,  когда писал свои воспоминания, но запомнившийся ему
Боратынский   --   конечно,  Боратынский  элегий   Боратынского.  Что   этот
Боратынский  --  лишь  отблеск  того  Боратынского,  который  некогда  жил в
Финляндии,  -- легко догадаться,  а в  подтверждение нашей догадки прочитаем
отрывок из  воспоминаний второго финляндского друга Боратынского  -- второго
не  по существу, а  по  времени: с ним -- Николаем Васильевичем  Путятой  --
Боратынский  познакомится  в  824-м  году,  через  несколько  месяцев  после
окончательного  отъезда  из  Финляндии Коншина.  Путята  был  на  год моложе
Боратынского;  впоследствии оба долго были влюблены в  одну женщину; их жены
были  родными сестрами;  они  имели общие  хозяйственные заботы по Муранову,
оставшемуся  им после их тестя --  Льва  Николаевича Энгельгардта; на  время
дальних отъездов они оставляли своих младших детей друг у друга,  -- словом,
Путята знал  Боратынского  не то чтобы лучше Коншина, но дольше  и, главное,
хорошо знал уже в зрелом возрасте, когда душа очерчена контурами несравненно
более четкими, чем  в юности. Конечно,  и  Путята искал  подтверждение своим
воспоминаниям в стихах Боратынского. Но под пером Путяты вырисовывалась тень
не гонимого страдальца, а твердого духом подвижника:
     "Неблагоприятные  обстоятельства  забросили  Баратынского на службу,  в
Финляндию. Разлука с родиною и близкими  сердцу, уединенная жизнь в  стране,
чуждой по языку и  обычаю, имевшей в то время, лет около 25 тому назад, мало
сношений   с  столицею,  сама  природа,  его  окружавшая,  величественная  и
оригинальная,   но  угрюмая  и  дикая,   все  это   усилило  меланхолическое
расположение  души Баратынского. Это  расположение сильно  отозвалось  в его
произведениях, но  элегический тон его был верен и самобытен. Баратынский не
увлекался  в  этом  модою,  требованиями  тогдашней  публики  и  современной
направленности.  В  элегиях  его  ничего  нет неопределенного,  туманного  и
безотчетного.  Грусть  выражалась  в  его  поэзии  потому,  что  он  глубоко
чувствовал и подвергал чувства анализу ума, так сказать, анатомировал его, а
сердце человеческое, обнаженное таким образом, не могло не представлять  ему
печальных  истин.   Он  не  предавался  отчаянию  и  не  унывал  духом.  Его
подкрепляла живая вера, вера в искусство, в Поэзию, которую он любил для нее
самой без  всякой  примеси тщеславных помыслов и которая служила ему заменою
всех благ земных.
Я, не внимаемый, довольно награжден
За звуки звуками, а за мечты мечтами.
     Угнетаемый судьбою,  он не ропщет  на нее, напротив. Посмотрите,  как в
пиесе "Отъезд" он прощается с страной, где провел, можно сказать, в изгнании
большую часть своей молодости.
Я вспомню с тайным сладострастьем
Пустынную страну,
Где я в размолвке с тихим счастьем
Провел свою весну,
Но где порою житель неба,
Наперекор судьбе,
Не изменил питомец Феба
Ни Музам, ни себе.
     Прочтите еще в подтверждение этого стихи в послании Гнедичу.
Судьбу младенчески за строгость не виню.
И взяв с тебя пример, поэзию, ученье
Призвал я украшать свое уединенье.
Леса угрюмые, громады мшистых гор,
Пришельца нового пугающие взор,
Чужих безбрежных вод свинцовая равнина,
Напевы грустные протяжных песен финна,
Не долго, помню я, в печальной стороне
Печаль холодную вливали в душу мне.
Я победил ее и не убит неволей.
Еще я бытия владею лучшей долей.
Я мыслю, чувствую; для духа нет оков..."
     * * *
     Числа 12-го декабря  возок подполковника Лутковского, едущего  по делам
службы, скрипя  полозьями,  влетел  в завьюженный Петербург. Кроме командира
Нейшлотского  полка,  возвращался  из  Финляндии  (полагая,  что   навсегда)
20-летний унтер-офицер, поэт и повеса. Унтер-офицер считался в  трехмесячном
отпуску.
     Полагаем,  что  у  полковника  и  унтер-офицера  имелся  некоторый план
дальнейших действий:
     1.  По  приезде  Лутковский  подает начальству  рапорт  о  производстве
унтер-офицера  в  прапорщики  (конечно,  сердце  сжимается   в  предчувствии
худшего, но воображение уже рисует жизнь свободную и немятежную:
Укрывшись от толпы взыскательных судей,
В кругу друзей своих, в кругу семьи своей
Я буду издали глядеть на бури света).
     2. Тем временем унтер-офицер едет на родину -- в Мару:
Не призрак счастия, но счастье нужно мне.
Усталый труженик, спешу к родной стране
Заснуть желанным сном под кровлею родимой.
О дом отеческий! о край, всегда любимый!
     3. Император Александр отдает повеление о производстве в прапорщики.
     4.  Новоиспеченный  прапорщик  высылает  во  Фридрихсгам  свидетельства
тамбовских докторов о своей болезни.
     5.   Лутковский  докладывает   по   начальству  о  болезни   прапорщика
Боратынского.
     6.  Время идет.  Весна.  Лето. Боратынский  живет  в  Маре.  И  вот  --
сентябрь.
     7.После  1-го  сентября  Лутковский  пересылает  в  Петербург  прошение
прапорщика Боратынского об отставке.
     8. К новому, 822-му году прапорщик Боратынский уволен в отставку
     по прошению.
     Касательно  последних пяти  пунктов мы весьма  сомневаемся,  --  так ли
было;  но первые  три истинно соответствуют мечтам  Боратынского. Однако  до
822-го года далеко. Идет декабрь 820-го.

     * * *
     В Петербурге уже нет  многих, с кем  он прощался,  уезжая в  Финляндию:
Пушкин  надолго  в  Кишиневе,  Кюхельбекер  --  при  Нарышкине  во  Франции,
Жуковский  при великой княгине -- в Берлине, Яковлев -- при миссии в Бухаре,
Креницын -- в  солдатах  в 18-м егерском, Рачинский -- капитаном в Муромском
пехотном. Рачинский  из гвардии попал в армию, как и прочие семеновцы, после
октябрьского возмущения,  подробности  которого  Боратынский узнал, конечно,
еще  в  Финляндии. Дельвиг уточнил, наверное,  детали.  В  Семеновском полку
вышло  неповиновение  из-за полкового командира  Шварца.  Этот  злодей  стал
главной причиной  беспорядка. На  плацу он выдернул из  строя одного солдата
первой роты и, плюнув ему  в  лицо, велел каждому повторить то же наказание.
Вечером  первая  рота  решилась  жаловаться  на Шварца  и  отказалась идти в
караул. На следующий  день роту строем отвели  в  крепость.  Шварц  скрылся.
Другие роты сказали, что они  без первой  в  караулы не выйдут.  Семеновские
роты  были оцеплены конногвардейцами и лейб-егерями.  Бистром уговаривал,  а
семеновские солдаты просили его быть их командиром  и хотели видеть  Шварца.
Того, однако, не нашли. Начальство решило ждать письменного решения государя
из Троппау, а пока  отправить, весь полк  в крепость. Через две недели, 2-го
ноября,  пришел  высочайший  указ:  полк  раскассировать,  солдат  выпороть,
офицеров  разослать   по   разным   пехотным   полкам,   соблюдая,  впрочем,
производство в чины обычным порядком.
     С Дельвигом он виделся мало.
     Был вместе  с ним 13-го декабря у соревнователей  и, видимо,  сам читал
"Пиры".
     И должно быть, на той же неделе, а может быть, на  следующий день после
того, как он поразил соревнователей "Пирами", выехал из Петербурга в Мару --
чтобы успеть туда к Рождеству. Кончался пятый год его скитаний...
     Кончался пятый  год его скитаний,  и вот  наконец впервые он мог дышать
полной грудью. Он приехал к маменьке уже почти прапорщиком. Теперь надо было
решать, как жить дальше. Но сердце его не  могло не предчувствовать худшего:
"Иной человек посреди всего, что, казалось бы, делает его  счастливым, носит
в себе утаенный яд, который его снедает и  делает неспособным к какому бы то
ни были  наслаждению. Болящий дух, полный тоски и печали -- вот что он носит
среди  шумного веселья..." -- На эти слова юноши  можно возразить только его
же словами, сказанными через 15 лет:
Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжелое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.

     * * *
     Полагая, что  все уже  привыкли к провалам в  наших  знаниях о домашней
жизни  Боратынских,  мы  сошлемся  на  единственное  известие  из той  зимы,
благодаря  которому  знаем,  куда  отправился  Боратынский  на время  своего
отпуска.  Как  раз  в то  время из Петербурга домой,  тоже в краткий отпуск,
прискакал 17-летний мичман Беляев. Он не был в дружбе  с Боратынскими, да  и
потом не  поддержал состоявшееся знакомство -- не успев, будучи  отправлен в
каторгу  за  14-е декабря. Но благодаря  бога он остался цел и в Сибири и на
Кавказе,  куда  перевелся  солдатом,  а  на склоне лет (он жил очень  долго)
вспоминал свою голубоглазую юность и, в  частности, тот приезд домой