а говорит,
однако, что нет!  не забыть вам, потому что "дождь начинается"  сказала она,
когда после часа ожидания на условленной скамье вы прикоснулись  губами к ее
узкому запястью и она проговорила с той самой немыслимой, захватывающей  дух
интонацией:  "дождь  начинается",  а  дождь  начался  только что,  внезапно,
мгновением прежде, когда вы еще только взяли ее ладонь в свою и  наклонились
для  поцелуя,  а она  тотчас со  своей  невероятной улыбкой  добавила: "Увы!
Прогулка не  состоится.  Видно, не  судьба!" -- и вы,  еще осязая  на  губах
дразняще упоительное ощущение, смотрите в ее глубокие, страстные глаза и как
бы растворяетесь в них, язык деревенеет, выражение лица, должно быть, ужасно
глупое,  а потухший  взгляд ваш не гармонирует  вынужденной улыбке на устах,
ибо, ожидая  в продолжении  часа на скамье,  вы успели побороть дрожь первых
минут перед встречей,  к вам успело вернуться  успокоительное равнодушие, вы
вполне уверились, что обмануты в который раз, но помня, что ваша незабвенная
способна совершенно искренне  (чему вы сами свидетель)  не заметить  течения
времени или перепутать по легкомыслию час свидания, придя  не в четыре, а  в
пять,  вы уже почти хладнокровно ожидали  пяти  часов, чтобы  с пустой душою
итти  домой,  как  вдруг  ее внезапное  явление всего вас  перевертывает, вы
вскакиваете со скамьи  с опрокинутым лицом,  сердечная  лихорадка  разливает
трепетание по каждому нерву, по каждому суставу, и  вот вы стоите перед нею,
еще  держа ее легкую  ладонь  в  своей,  но  как  бы уже  снова теряя ее, не
замечая,  как  мелкие  дождевые  капли  быстро  осыпают   ваш  лоб  и  слыша
повторенные  слова: "дождь начинается" - теперь уже более с  отчуждением,  а
затем  с  тою же  улыбкой  и  с тем же  тайным,  неизъяснимым смыслом, каким
наполнены  бывали  самые  незначущие  ее  фразы:  "Ведь вы  придете  сегодня
вечером? Нет,  нет! Не вздумайте прекословить. Умоляю  вас.  Я этого хочу. Я
вас  жду"  --  и,  запретив  вам провожать себя,  она исчезает  за поворотом
дорожки, и вы идете с закружившейся  головой в другую сторону, а, явившись к
ней вечером, застаете у нее А***, В***, С***, Т***, Д***, позже вас приходят
еще  несколько  человек,  и  вам  не  удается сказать ей двух слов, ибо  она
перепархивает  от  гостя  к гостю,  затевает игру,  смеется,  вам  улыбается
особенно -- и только, и вы уходите с немыслимой досадой и тоской, клянясь не
видеть ее более, но все равно приходите и завтрашним вечером,  и потом почти
каждый  вечер, и  в конце концов однажды поцелуй  бесповоротно  решает  вашу
судьбу, но  оказывается, что  он-то, поцелуй,  и станет  последней  наградой
вашей  любви,  и долго  еще  суждено  вам страдать,  молить,  искать встреч,
тосковать, пока  наконец  ум  ваш  не осветлит  холодом  рассуждения  ноющее
сердце, пока не вселится отталкивающая мысль о том, что  сердце заблуждалось
насчет любви вашей незабвенной к  вам,  ибо ее взоры, улыбки, слова  -- лишь
следствие непомерного кокетства и какого-то вывернутого наизнанку честолюбия
--  честолюбия  чисто  женского,  --  пока   сам  ход   времени  и  перемена
обстоятельств  не  отлучат вас  от ее  гостеприимного  дома, --  вам суждена
тоска,  средоточием которой будет ваше безответное чувство, и, даже когда вы
уже  вытесните бесповоротно  свое чувство, оно нет-нет,  а будет  вспыхивать
резко и непредвиденно от каких-нибудь ничтожнейших причин, так же пронзающе,
как  когда  вы,  минуя  мостки, задели ладонью перила  и подумали про  себя:
"дождь начинается".
     Может быть, объяснение не вполне  ясное. Что  ж  делать? Коснеющий язык
прозы  мертвит  любые чувства. Приправленная любовным унынием, наша и так-то
безвеселая жизнь  наполняет душу однообразным  немым  воем. Если  нет в  уме
необходимой в таких  случаях музыки слов, дающих этому  немому унынию форму,
-- раны сердечные могут оказаться смертельны.
     Если  ж  вам дано заключить  этот вой  в  гармонические  звуки,  можете
считать  себя до  некоторой  степени счастливцем, ибо  окружающие смогут без
ущерба  для вашего самолюбия сострадать вам эстетически: уныние, оформленное
поэтическими звуками, уже  как бы  отделено от вашего  тела и, не переставая
оставаться подробностью вашей любви, превращается  одновременно в факт жизни
всякого,  кто  любил (а кто  из нас не  любил?), делает всякого, кто прочтет
вашу зарифмованную скорбь, как  бы  совыразителем этой скорби,  ибо если  он
прочитал ее,  понимая вас,  то  уже сам себе признался  в таком же  чувстве.
Наконец, магия  гармонических звуков и стихотворных строк такова,  что в них
как бы уходит часть  нашего недуга,  оберегая душу от распада и предоставляя
кипению сердца выход.
Где ж обреченная судьбою?
На чьей груди я успокою
Свою усталую главу?
Или с волненьем и тоскою
Ее напрасно я зову?
     В конечном счете есть славное, придуманное древними мудрецами лекарство
--  равно  пригодное  для  всех  недугов  бытия  -- ирония,  спасающая  нашу
репутацию от унижающего сострадания:
Подобно мне любил ли кто?
И что ж я вспомню не тоскуя?
Два, три, четыре поцелуя!..
Быть так; спасибо и за то.
     Нет сомнений,  можно  описать  все  горести несчастливой  любви.  Новая
любовь -- повторение старой  схемы  общей жизни: встреча -- игра воображения
(тоска об отклике  и отзыве) -- желание нравиться ей и мечта быть ею понятым
-- объяснение --  взаимность -- восторги -- охлаждение  (ее или  ваше -- все
равно).   Эта  элегия   жизни  должна  быть   пережита.  Поздно,   если   вы
спохватываетесь  в сорок лет о  том,  что  выбились  из  общего  распорядка.
Сомнительна  длительность упоения,  если первая же ваша любовь счастлива. Не
имея опыта разочарований, как оценить счастье? -- Пусть лучше судьба помучит
в молодости...

     * * *
     Итак,   П.-бургский  период   Боратынского   оказался  в   распоряжении
узкоглазой  красавицы,  на  чьих  вечерах  бывал,  считайте,  весь   пишущий
Петербург, кроме, разумеется, Пушкина, который жил тогда в Кишиневе, и людей
солидных, вроде Карамзина или Шишкова.
     Рассказывать  подробности  любви --  не  наше  дело.  Любовные предания
стыдливо  обобщают частные подробности,  наполняющие своими  изгибами  общую
схему всякого увлечения. Не  всегда понятно, говорит  ли влюбленный о  своей
мечте, или слова его лепечут о  действительном факте. Для нас  это не  имеет
ровно  никакого  значения,  ибо  поэтически  высказанная мечта иногда бывает
реальнее любого факта, а в стихах они слиты до полного неразличения.
     И потому - как ни отнекиваться от романа -- без романа нам не обойтись.
Но пусть автором романа будет сам  герой истинной повести -юноша с усмешкой,
всегда  готовой заскользить  на губах, ироническим взглядом на вещи и унылой
думой на сердце.
С.Д.П. ПЕТЕРБУРГСКИЙ РОМАН *
Глава I
     Когда б вы менее прекрасной
     Случайно слыли у молвы;
     Когда бы прелестью опасной
     Не столь опасны были вы...
     Когда б еще сей голос нежный
     И томный пламень сих очей
     Любовью менее мятежной
     Могли грозить душе моей;
     Когда бы больше мне на долю
     Даров послал цитерский бог, --
     Тогда я дал бы сердцу волю,
     Тогда любить я вас бы мог.
     Предаться нежному участью
     Мне тайный голос не велит...
     И удивление, по счастью,
     От стрел любви меня хранит.
     * Роман  был написан в 1821-24-м годах; впоследствии автор неоднократно
исправлял слог отдельных глав, эти главы вошли в книги его стихотворений, но
вразбивку, а не подряд и доселе  не были собраны вместе. Помещаем их здесь в
той  последовательности, в какой они,  по нашему разумению, сочинялись, но в
том окончательном виде, какой придала им в продолжении времени рука автора.
Глава II
Приманкой ласковых речей
Вам не лишить меня рассудка!
Конечно, многих вы милей,
Но вас любить плохая шутка!
Вам не нужна любовь моя,
Не слишком заняты вы мною,
Не нежность, прихоть вашу я
Признаньем страстным успокою.
Вам дорог я, твердите вы,
Но лишний пленник вам дороже,
Вам очень мил я, но увы!
Вам и другие милы тоже.
С толпой соперников моих
Я состязаться не дерзаю
И превосходной силе их
Без битвы поле уступаю.
Глава III. В альбом
Вы слишком многими любимы;
Чтобы возможно было вам
Знать, помнить всех по именам,
Сии листки необходимы;
Они не нужны были встарь:
Тогда не знали дружбы модной,
Тогда, бог весть! иной дикарь
Сердечный адрес-календарь
Почел бы выдумкой негодной.
Что толковать о старине!
Стихи готовы. Может статься,
Они для справки обо мне
Вам очень скоро пригодятся.
Глава IV
Когда неопытен я был,
У красоты самолюбивой,
Мечтатель слишком прихотливый,
Я за любовь любви молил;
Я трепетал в тоске желанья
У ног волшебниц молодых;
Но тщетно взор во взорах их
Искал ответа и узнанья!
Огонь утих в моей крови;
Покинув службу Купидона,
Я променял сады любви
На верх бесплодный Геликона.
Но светлый мир уныл и пуст,
Когда душе ничто не мило:
Руки пожатье заменило
Мне поцелуй прекрасных уст.
Глава V
О своенравная София!
От всей души я вас люблю,
Хотя и реже, чем другие,
И неискусней вас хвалю.
На ваших ужинах веселых,
Где любят смех, и даже шум,
Где не кладут оков тяжелых
Ни на уменье, ни на ум,
Где, для холопа иль невежды,
Не притворяясь, часто мы
Браним указы и псалмы,
Я основал свои надежды
И счастье нынешней зимы.
Ни в чем не следуя пристрастью,
Даете цену вы всему:
Рассудку, шалости, уму,
И удовольствию, и счастью.
Свет пренебрегши в добрый час,
И утеснительную моду,
Всему и всем забавить вас
Вы дали полную свободу;
И потому далеко прочь
От вас бежит причудниц мука,
Жеманства пасмурная дочь,
Всегда зевающая скука.
Иной порою, знаю сам,
Я вас браню по пустякам.
Простите мне мои укоры;
Не ум один дивится вам,
Опасны сердцу ваши взоры;
Они лукавы, я слыхал,
И, все предвидя осторожно,
От власти их, когда возможно,
Спасти рассудок я желал.
Я в нем теперь едва ли волен
И часто, пасмурный душой,
За то я вами не доволен,
Что не доволен сам собой.
Глава VI
Мне с упоением заметным
Глаза поднять на вас беда:
Вы их встречаете всегда
С лицом сердитым, неприветным.
Я полон страстною тоской,
Но нет! рассудка не забуду
И на нескромный пламень мой
Ответа требовать не буду.
Не терпит бог младых проказ
Ланит увядших, впалых глаз.
Надежды были бы напрасны,
И к вам не ими я влеком.
Любуюсь вами, как цветком,
И счастлив тем, что вы прекрасны.
Когда я в очи вам гляжу,
Предавшись нежному томленью,
Слегка о прошлом я тужу,
Но рад, что сердце нахожу
Еще способным к упоенью.
Меж мудрецами был чудак :
"Я мыслю, -- пишет он, -- итак,
Я несомненно существую".
Нет! любишь ты, и потому
Ты существуешь : я пойму
Скорее истину такую.
Огнем, похищенным с небес,
Япетов сын (гласит преданье)
Одушевил свое созданье,
И наказал его Зевес
Неумолимый, Прометея
К скалам Кавказа приковал,
И сердце вран ему клевал;
Но дерзость жертвы разумея,
Кто приговор не осуждал?
В огне волшебных ваших взоров
Я занял сердца бытие:
Ваш гнев достойнее укоров,
Чем преступление мое;
Но не сержусь я, шутка водит
Моим догадливым пером.
Я захожу в ваш милый дом,
Как вольнодумец в храм заходит.
Душою праздный с давних пор,
Еще твержу любовный вздор,
Еще беру прельщенья меры,
Как по привычке прежних дней
Он ароматы жжет без веры
Богам, чужим душе своей.
Глава VII
Неизвинительной ошибкой,
Скажите, долго ль будет вам
Внимать с холодною улыбкой
Любви укорам и мольбам?
Одни победы вам известны;
Любовь нечаянно узнав,
Каких лишитеся вы прав
И меньше ль будете прелестны?
Ко мне примерно нежной став,
Вы наслажденья лишены ли
Дурачить пленников других
И строгой быть, как прежде были,
К толпе соперников моих?
Еще ли нужно размышленье!
Любви простое упоенье
Вас не довольствует вполне;
Но с упоеньем поклоненье
Соединить не трудно мне;
И, ваш угодник постоянный,
Попеременно я бы мог --
Быть с вами запросто в диванной,
В гостиной быть у ваших ног.
Глава VIII
Любви приметы
Я не забыл,
Я ей служил
В былые леты!
В ней говорит
И жар ланит
И вздох случайный...
О! Я знаком
С сим языком
Любови тайной!
В душе твоей
Уж нет покоя;
Давным-давно я
Читаю в ней:
Любви приметы
Я не забыл,
Я ей служил
В былые леты!
Глава IX
На кровы ближнего селенья
Нисходит вечер, день погас.
Покинем рощу, где для нас
Часы летели как мгновенья!
Лель, улыбнись, когда из ней
Случится девице моей
Унесть во взорах пламень томный,
Мечту любви в душе своей
И в волосах листок нескромный.
Глава X
Сей поцелуй, дарованный тобой,
Преследует мое воображенье.
И в шуме дня и в тишине ночной
Я чувствую его напечатленье!
Сойдет ли сон и взор сомкнет ли мой,
Мне снишься ты, мне снится наслажденье;
Обман исчез, нет счастья! и со мной
Одна любовь, одно изнеможенье.
Глава XI (Д-гу)
Я безрассуден -- и не диво!
Но рассудителен ли ты,
Всегда преследуя ревниво
Мои любимые мечты?
"Не для нее прямое чувство:
Одно коварное искусство
Я вижу в Делии твоей;
Не верь прелестнице лукавой!
Самолюбивою забавой
Твои восторги служат ей".
Не обнаружу я досады,
И проницательность твоя
Хвалы достойна, верю я;
Но не находит в ней отрады
Душа смятенная моя.
Я вспоминаю голос нежный
Шалуньи ласковой моей,
Речей открытых склад небрежный,
Огонь ланит, огонь очей;
Я вспоминаю день разлуки,
Последний, долгий разговор,
И полный неги, полный муки
На мне покоившийся взор;
Я перечитываю строки,
Где, увлечения полна,
В любви счастливые уроки
Мне самому дает она,
И говорю в тоске глубокой:
"Ужель обманут я жестокой?
Или все, все в безумном сне
Безумно чудилося мне?
О, страшно мне разуверенье,
И об одном мольба моя:
Да вечным будет заблужденье,
Да век безумцем буду я..."
Когда же с верою напрасной
Взываю я к судьбе глухой,
И вскоре опыт роковой
Очам доставит свет ужасный,
Пойду я странником тогда
На край земли, туда, туда,
Где вечный холод обитает,
Где поневоле стынет кровь,
Где, может быть, сама любовь
В озяблом сердце потухает...
Иль нет: подумавши путем,
Останусь я в углу своем,
Скажу, вздохнув : "Горюн неловкой!
Грусть простодушная смешна;
Не лучше ль плутом быть с плутовкой,
Шутить любовью, как она?
Я об обманщице тоскую.
Как здравым смыслом я убог!
Ужель обманщицу другую
Мне не пошлет в отраду бог?"
Глава XII
Зачем, о Делия, сердца младые ты
Игрой любви и сладострастья
Исполнить силишься мучительной мечты
Недосягаемого счастья?
Я видел вкруг тебя поклонников твоих,
Полуиссохших в страсти жадной:
Достигнув их любви, любовным клятвам их
Внимаешь ты с улыбкой хладной.
Обманывай слепцов и смейся их судьбе:
Теперь душа твоя в покое;
Придется некогда изведать и тебе
Очарованье роковое!
Не опасался насмешливых сетей,
Быть может, избранный тобою
Уже не вверится огню любви твоей,
Не тронется ее тоскою.
Когда ж пора придет, и розы красоты,
Вседневно свежестью беднея,
Погибнут, отвечай : к чему прибегнешь ты,
К чему, бесчарная Цирцея?
Искусством округлишь ты высохшую грудь,
Худые щеки нарумянишь,
Дитя крылатое захочешь, как-нибудь,
Вновь приманить... но не приманишь!
В замену снов младых тебе не обрести
Покоя, поздних лет отрады;
Куда бы ни пошла, взроятся на пути
Самолюбивые досады!
Немирного душой на мирном ложе сна
Так убегает усыпленье,
И где для каждого доступна тишина,
Страдальца ждет одно волненье.
Глава XIII
Мне о любви твердила ты шутя,
И холодно сознаться можешь в этом.
Я исцелен; нет, нет, я не дитя!
Прости, я сам теперь знаком со светом.
Кого жалеть? печальней доля чья?
Кто отягчен утратою прямою?
Легко решить: любимым не был я;
Ты, может быть, была любима мною.
Глава XIV
Чувствительны мне дружеские пени,
Но искренно забыл я Геликон
И признаюсь: неприхотливой лени
Мне нравится приманчивый закон;
Охота петь уж не владеет мною:
Она прошла, погасла, как любовь.
Опять любить, играть струнами вновь
Желал бы я, но утомлен душою.
Иль жить нельзя отрадою иною?
С бездействием любезен мне союз;
Лелеемый счастливым усыпленьем,
Я не хочу притворным исступленьем
Обманывать ни юных дев, ни муз.
Эпилог
Взгляни на звезды: много звезд
В безмолвии ночном
Горит, блестит кругом луны
На небе голубом.
Взгляни на звезды: между них
Милее всех одна!
За что же? ранее встает,
Ярчей горит она?
Нет! утешает свет ее
Расставшихся друзей:
Их взоры, в синей вышине,
Встречаются на ней.
Она на небе чуть видна;
Но с думою глядит,
Но взору шлет ответный взор
И нежностью горит.
С нее в лазоревую ночь
Не сводим мы очес,
И провожаем мы ее
На небо и с небес.
Себе звезду избрал ли ты?
В безмолвии ночном
Их много блещет и горит
На небе голубом.
Не первой вставшей сердце вверь
И, суетный в любви,
Не лучезарнейшую всех
Своею назови.
Ту назови своей звездой,
Что с думою глядит
И взору шлет ответный взор
И нежностью горит.
24 сентября 1824 *
Послесловие
     Она умерла 4-го  мая 824-го года.  Боратынский  был  тогда в Финляндии.
Другой эпилог написал Дельвиг:
Жизнью земною играла она, как младенец игрушкой.
Скоро разбила ее: верно, утешилась там.

     * * *
     Однако романный сюжет опередил события повести. Вернемся.

УНТЕР
     О! Rendez-moi mes steppes!
Delille **.
     Осенью  821-го  года  или  в начале зимы Лутковский,  видимо, подал  по
начальству  новое  представление  унтер-офицера  Боратынского в  прапорщики.
Видимо,  были  и  прошения  от  родственников,  наверное, и  устно  пытались
замолвить словечко. Но наш милостивый монарх твердо следовал своим правилам:
Боратынский остался унтер-офицером.
     В феврале 822-го исполнялось три года, как  он вступил в службу и шесть
лет со дня катастрофы.  Быть может, государь выказывал своей твердостью, что
он помнит, как  Боратынский после повеления  о выключке из  корпуса три года
никуда не вступал? быть может, он полагал,  что за попытки избежать службы в
солдатах теперь  надо отслуживать вдвойне те три года? Но как узнать, что на
уме  у  нашего  милостивого  государя?  Какими  сроками  мерять  финляндское
изгнание? Ведь не вечно Нейшлотскому полку оставаться в Петербурге. Вернется
гвардия, и -- ту native land, adieu! ***
     * 25 сентября был день рождения С.Д.П.
     ** О! Верните мне мои степи! Делиль (фр.).
     *** Прощай, моя земля! (англ.).

1822
     К  24-му  апреля  Боратынский прожил ровно  половину  своей  жизни.  На
оставшиеся полдороги ему отводилось  столько же, сколько  было истрачено: 22
года 2 месяца и 2 дня. Что он мог сказать?
Желанье счастия в меня вдохнули боги.
Я требовал его от неба и земли,
И вслед за призраком, манящим издали,
Не ведая куда, прошел я полдороги.
Довольно! Я устал, и путь окончен мой.
Счастливый отдыхом, на счастие похожим,
Стою, задумчивый, над жизненной стезей, --
И скромно кланяюсь прохожим.
     Через пять лет, готовя  издание  своих стихотворений, он переправил две
строки  в  этой  полудорожной исповеди, решительно изменив ее первоначальный
смысл:
Но прихотям судьбы я боле не служу:
Счастливый отдыхом, на счастие похожим,
Отныне с рубежа * на поприще гляжу
И скромно кланяюсь прохожим.
     * Не ведаем, по недосмотру или  намеренно он  допустил до слуха  нежных
читательниц эту школьную двусмыслицу. Если  намеренно  --  то зачем? Но мы и
сами вправе спросить любезного читателя: а зачем в  заключении повести "Бал"
потребовалась  эпиграмма  на  "Дамский журнал" Шаликова?  зачем  другое свое
создание Боратынский назвал так, что  тот же Шаликов, закрасневшись, не  мог
произнести   его  заглавия  вслух?  зачем  на  страницах  помянутого  "Бала"
избранника  героини  зовут  Арсением,   хотя  всем  известно,  что  это  имя
принадлежит   ее   супругу,   герцогу   всея   Финляндии   генерал-адъютанту
Закревскому? -- Все  сие из числа вопросов, на  которые невозможно  получить
более внятный ответ, кроме одного: нет явления без творческой причины.

     Что ж? Через пять лет он знал и  путь и поприще? А ныне, в двадцать два
года, и путь окончен и довольно? -- Быть так. Ныне, в двадцать два  года, он
твердо  знал, что он поэт, но знал ли, что поэ