ного молодежи, принадлежавшей  к  Тайному
обществу".
     Je veux  йtendre les  bienfaits  du mode Constitutionnel  sur tous  les
peuples que la  Providence a confiй а mes soins *, -- сказал тогда государь.
Еще  в  815-м  году  была напечатана  конституция  Польши. "Польша  получила
конституцию, а Россия -- военные поселения!" В Петербурге ходили слухи: царь
влюблен в Польшу и  ненавидит Россию. "Разводы,  парады  и военные смотры...
почти его единственные занятия".
     Je n'ai pas  pu  donner  encore  la Constitution  а  la  Russie **,  --
говорят, сказал Александр, обращаясь к мадам де  Сталь, когда в  812-м  году
она была у нас в Петербурге.
     "Je  n'aurai pu  donner jamais..." ***, -- говорят,  думал  он  в 818-м
году.
     Некто пустил шутку под именем мадам де Сталь, что у нас le gouvernement
est un despotisme  mitigй par la strangulation ****. Словом, тебя! твой трон
я  ненавижу!.. Кочующий деспот... Бич  народов  --  самовластье... Ах, лучше
смерть, чем  жить рабами... -- И все это было еще до  Занда, до  Чугуева, до
Шварца, до Ипсиланти.
     *  Я  намерен  даровать  благотворное  конституционное  правление  всем
народам, Провидением мне вверенным (фр.).
     ** Я не мог еще дать конституцию России (фр.).
     *** Я не смогу никогда дать... (фр.).
     **** Правление есть самовластие, ограниченное удавкою (фр.).

     До  цареубийства не  доходило,  но  еще неизвестно,  что  более чревато
потрясением основ -- ежели один пылкий юноша из благородной фамилии по своей
вольнодумной  легкомысленности вонзит в бок тирана (или пособника тирана) --
кинжал, или когда  о  такой возможности говорят, хотя и за бутылками V.C.P.,
хотя и не на улицах, хотя и дома, но зато все  юноши из благородных фамилий.
Вот они -- сидят и поют в голос:
Не плачь дитя, не плачь, сударь;
Вот бука, бука -- русский царь!
     Потом они  опять пьют и читают  друг другу стихи:  о любви, о дружбе, о
лени, о праздности, о пирах,  о проказах, о прелестницах, о друзьях, о неге,
об унынии, о рабстве, о свободе.
Люблю с красоткой записной
На ложе неги и забвенья
По воле шалости младой
Разнообразить наслажденья.
Ум их не утоплен в вине, и они трезвы.
Я люблю вечерний пир,
Где Веселье -- председатель,
А Свобода, мой кумир,
За столом законодатель.
     Или -- не так! Ум утоплен, ибо ум высокий можно скрыть безумной шалости
под легким покрывалом.
В углу безвестном Петрограда,
В тени древес, во мраке сада,
Тот домик, помните ль, друзья,
Где наша верная семья,
Оставя скуку за порогом,
Соединялась в шумный круг
И без чинов с румяным богом
Делила радостный досуг?
     И до утра слово "пей!" заглушает крики песен.
     Они  пьют.  Гордый ум  не терпит  плена, и слова любви перемешиваются с
историями  о  том,  как  в  недалекие  времена батюшке нынешнего милостивого
монарха  попался навстречу  один из  них,  а  он  не снял с  головы  картуз.
Император Павел (а это ему попался на дороге один из них) мог бы упечь его в
Соловки, но  по рыцарству своему только пожурил его няньку, которая лишь тем
оправдалась, что дитя еще неразумное и говорить не умеет (ибо  одному из них
в ту пору, когда это случилось, едва исполнился год).
     Другой  рассказывает,  как в  ночь  смерти  Павла  его батюшка оказался
арестован  в Михайловском замке:  выпросив у Палена  дозволение проститься с
телом  покойного, он прошел мимо  первых  двух часовых у внешних  дверей, но
двое других  часовых по  другую сторону дверей скрестили свои ружья,  ибо не
слышали разрешения Палена. Батюшка бросился назад, но первые часовые тоже не
пропустили его (а Пален ушел). Часа только через два его освободил кто-то из
проходивших заговорщиков.
     Они пьют. Ум трезвеет, мысли становятся логичными, надежды злыми. Может
ли Нерон, спрашивают  они, родить  Тита или тирану  самой  природой  не дано
порождать ничего, кроме рабства и цепей? -- Тиран отмечен печатью проклятия,
и,  как  стыд  природы,  обречен  на бесплодие? --  Увы!  насильники истории
плодят,  и плодят  с наслаждением, рабство, называемое ими  преданностью,  и
подлодушие, называемое ими усердием.  -- Но Тит? Милосердый  Тит,  с которым
так любят сравнивать нашего милостивого монарха, -- он-то что может плодить?
--  Обман  надежд  на  грядущее просвещение? --  Нового  Нерона? --  История
необратима! Новый Нерон не будет! Во  всяком случае, у  нас.  Довольно  было
кратковременного  Павла!  --  Следует ждать  у нас  своего Бонапарта!  -- Но
наш-то Тит основал лицей! Он взял Париж! -- Париж взяли казаки! -- В Париже,
между  прочим,  особенный  воздух. В Париже  вольнодумцы растут на  открытом
воздухе, а в Петербурге в теплицах. --  Не помню, по какому  поводу Карамзин
сказал : "Ибо и власть самодержцев имеет свои пределы", или что-то подобное.
В  Европе  это  почли бы  un lieu commun *, пошлою истиною,  у нас -- верно,
дерзостию, которую вслух говорить опасно. -- Так как все же быть с Титом? --
У каждого Тита должно быть по Бруту! -- За Брута! Они пьют.
     * Общим местом (фр.).

Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил,
Что, коль судьбой ему даны б Нерон и Тит,
То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил --
Нерон же без него правдиву смерть узрит.
Дельвига нельзя, однако, представить с мечом.

     * * *
     Отчасти они и вправду жили, как писали, и писали, как жили.
     Лет  через  десять,  когда  все  кругом  остепенилось,  когда  годы  их
переменили, когда  они уже носили перчатки, чтобы не прятать руки  в карманы
от  холода, имели квартиры  не в Семеновских  ротах, а  ближе  к Невскому, и
обедали большей  частью дома, --  в  них все по-прежнему сохранялось подобье
жизни молодой.
     Случай,  который  вспоминается,  состоялся  в 830-м  году. Времени жить
тогда у них оставалось уже в  обрез, хотя  со стороны можно было думать, что
они  только  начинают.  И  вот  в их  кругу  оказалось два юноши  из  нового
поколения -- которым было  столько,  сколько им в  818-м году. Один из  этих
юношей впоследствии записал свое воспоминание:
     "Дельвиги жили на берегу Невы, у самого Крестовского перевоза... Пушкин
был  в это  время уже женихом.  Общество  Дельвига  было оживлено в это лето
приездом  Льва  Пушкина...  Слушали  великолепную  роговую  музыку   Дмитрия
Львовича Нарышкина, игравшую  на реке... Вечером на заре закидывали невод, а
позже  ходили гулять  по  Крестовскому острову.  Прогулки  эти  были тихие и
покойные... Раз только  вздумалось Пушкину, Дельвигу, Яковлеву и  нескольким
другим  их  сверстникам  по  летам показать  младшему  поколению, т.  е. мне
17-летнему  и  брату моему Александру 20-летнему, как  они вели себя в  наши
годы и до какой степени молодежь сделалась вялою сравнительно с прежней.
     Была темная  августовская  ночь. Мы все зашли в  трактир на Крестовском
острове; с  нами была  и жена  Дельвига.  На террасе трактира сидел какой-то
господин совершенно одиноким. Вдруг Дельвигу вздумалось, что это сидит шпион
и что его надо прогнать. Когда на это требование не поддались ни брат, ни я,
Дельвиг сам пошел заглядывать на тихо сидевшего господина  то с  правой,  то
елевой стороны,  возвращался к нам с  остротами  на счет того же господина и
снова  отправлялся к нему. Брат  и я  всячески упрашивали Дельвига перестать
этот  маневр. Что  ежели этот господин даст пощечину? Но наши  благоразумные
разговоры ни к чему не привели. Дельвиг довел сидевшего на террасе господина
своим приставаньем до  того, что последний ушел.  Если бы Дельвиг послушался
нас, то, конечно, Пушкин или кто-либо другой из бывших с нами их сверстников
по  возрасту  заменил бы его.  Тем страннее  покажется  эта сцена,  что  она
происходила в присутствии  жены Дельвига,  которую  надо  было  беречь,  тем
более, что она кормила своею грудью  трехмесячную дочь. Прогнав неизвестного
господина с террасы трактира, мы пошли гурьбою, а с нами и жена Дельвига, по
дорожкам  Крестовского  острова,  и некоторые из  гурьбы приставали  разными
способами к проходящим мужчинам, а когда  брат Александр или  я старались их
остановить, Пушкин и  Дельвиг нам рассказывали о  прогулках,  которые они по
выпуске из Лицея совершали по петербургским улицам, и  об их разных при этом
проказах, и  глумились над  нами, не только ни к кому не придирающимися,  но
даже останавливающими других, которые 10-ю и более годами нас старее...
     Прочитав описание этой прогулки, можно  подумать, что Пушкин, Дельвиг и
все другие с ними  гулявшие мужчины, за исключением брата Александра и меня,
были пьяны,  но я  решительно  удостоверяю,  что  этого  не было,  а  просто
захотелось им  встряхнуть  старинкою  и показать ее нам, молодому поколению,
как бы в укор нашему более серьезному и обдуманному поведению".

     ПРЕДИСЛОВИЕ
     к Части третьей
     Взгляни на лик холодный сей...
     Между  тем,  как  мы воображали, что язык  чувств  уже не  может у  нас
сделать новых опытов в своем искусстве, явился  такой поэт, который разрушил
нашу уверенность. Я говорю о Баратынском. В элегическом  роде он идет новою,
своею  дорогою.  Соединяя  в  стихах  своих  истину  чувств  с  удивительною
точностью мыслей, он показал опыты прямо классической поэзии.
     Первые произведения Баратынского обратили на  него внимание. Знатоки  с
удивлением увидели в первых опытах стройность и зрелость необыкновенную.
     --  От  природы получил он  необыкновенные способности:  сердце глубоко
чувствительное,  душу,  исполненную  незасыпающей  любви к  прекрасному,  ум
светлый,  обширный  и  вместе   тонкий,  так  сказать,  до  микроскопической
проницательности  и   особенно  внимательный  к   предметам  возвышенным   и
поэтическим, к вопросам глубокомысленным,  к движениям  внутренней  жизни, к
тем  мыслям, которые  согревают  сердце,  проясняя  разум, к тем музыкальным
мыслям,  в которых  голос сердца  и голос разума  сливаются созвучно  в одно
задумчивое размышление.
     --   Воспитание  его,  как  видно,   было  больше   блестящее,   нежели
основательное.
     В  первом  детстве получил он  самое тщательное воспитание;  оно  Много
помогло впоследствии развитию необыкновенно утонченного вкуса.
     Страсть и  способности  к Поэзии обнаружились в  нем  с ранних  лет, но
необыкновенное, можно сказать, болезненное чувство скромности, сохранившееся
во  всю  жизнь, долго не позволяло ему  явиться на суд  публики, испытать ее
приговора.  Вероятно, он навсегда бы укрылся от ее внимания, если б один  из
друзей его,  барон Дельвиг, не  напечатал без  его ведома одну из его первых
пиес.  Баратынской  часто вспоминал  о  том  тягостном  впечатлении, которое
произвело в нем это неожиданное появление его стихов, и говорил, что никакой
впоследствии успех не мог выкупить этой мучительной минуты.

     -- Однажды спрашивали у Баратынского: что есть  Поэзия? -- он отвечал :
"Поэзия есть полное ощущение известной минуты".
     -- Любовь к Поэзии владела  им вполне, без всякой мысли об известности.
Она  служила  ему заменою всех  благ земных.  Он  жил  ею в  уединении, куда
забросила  его  судьба  в молодости, и  остался ей верен в  счастливые эпохи
своего бытия. Никогда  не  допускал он ее  как  средство... и находил,  что,
стихотворение, совершенное в полноте  значения, может  быть холодно по одной
цели, его  внушившей. Он не  переставал повторять, что сама Поэзия есть цель
для Поэзии. Прозою он писал мало. Признавался, что не находил в этом большой
привлекательности и что даже с  большею легкостию мог  выражать  свои  мысли
стихами.

     -- Я уверен, что  если бы он не почитал себя поэтом и занялся теорией и
критикой  литературы, он  написал бы  в этом роде много умного, прекрасного,
пояснил бы много  идей для своих современников. Его ясный  ум, строгий вкус,
сильная и глубокая душа давали ему все средства быть отличным критиком.
     -- Баратынский никогда  не бывал пропагандистом  слова. Он, может быть,
был  слишком  ленив для  подобной деятельности,  а  во всяком случае слишком
скромен и  сосредоточен в себе. Едва ли можно было  встретить человека умнее
его,  но  ум  его  не  выбивался  наружу  с  шумом  и  обилием.  Нужно  было
допрашивать,  так сказать, буровить этот  подспудный родник, чтобы добыть из
него чистую и светлую струю.
     --  Он не  был  фанатиком ничьим, ни даже самого Пушкина,  несмотря  на
дружбу свою с ним и на похвалы, какими тот всегда осыпал его.
     --Я еще вспомнила  несколько литературных суждений, которые мне удалось
слышать  от Александра Сергеевича... после Дельвига он, кажется, больше всех
любил Евгения Баратынского как человека и как поэта!
     -- Отчасти он обязан поэтическою славою своею Пушкину, который всегда и
постоянно говорил и писал, что Баратынский  чудесный поэт, которого не умеют
ценить. Почти то же говорил он о Дельвиге и готов был  иногда  поставить  их
обоих выше себя. Трудно  понять, что  заставляло  Пушкина  доходить до таких
преувеличений. Правда,  что  он называл Баратынского одним  из  лучших своих
друзей;  но дружба не могла  ослепить  необыкновенной его  проницательности.
Говорили,  что  он  превозносил  Дельвига  и  Баратынского, чтобы тем больше
возвысить  свой гений, потому что если они были необыкновенные поэты, то что
же сказать о Пушкине? Может ли  быть какое-нибудь сравнение между ними и им?
Но я не предполагаю такой мелкой хитрости в нашем великом поэте.
     -- Баратынский  не был с ним искренен, завидовал ему, радовался клевете
на него, думал  ставить себя выше его глубокомыслием, чего Пушкин в простоте
и высоте своей не замечал.
     Это сущая клевета.
     -- Я  помню,  когда  приводили имена  лучших литераторов того  времени,
...стали   говорить:  Жуковской,   Батюшков  и  Пушкин;  ...позже:   Пушкин,
Баратынской, Дельвиг.
     --  Доволен  я собой,  и по сердцу  мне  труд, Когда сдается  мне,  что
выдержал бы суд  Жуковского; когда надеяться  мне можно,  Что Батюшков,  его
проверив осторожно, Ему б на выпуск дал свой ценсорский билет; Что сам бы на
него  не   положил   запрет  Счастливый  образец   изящности  афинской,  Мой
зорко-сметливый  и  строгий Баратынской;  Что  Пушкин, наконец, гроза плохих
писак, Пожав бы руку мне, сказал: "Вот это так!"
     -- Они были... по большей части люди  с дарованиями, но и  с непомерным
самолюбием...  Дельвиг,  Кюхельбекер,  Баратынский старались войти со мною в
короткие  отношения:  моя  разборчивость  не  допускала  сближения с  такими
молодыми людьми; я старался уклониться от их короткости, даже не заплатил им
визитов.
     --  Пушкин  с Баратынским были  не  совсем  еще  обелены. Я, в качестве
редактора журнала,  боялся  слишком  часто показываться  в  обществе  людей,
подозрительных для правительства.
     -- Чем  более вижусь с Баратынским, тем более люблю его  за чувства, за
ум, удивительно тонкий и глубокий, раздробительный. Возьми его врасплох, как
хочешь: везде и всегда  найдешь  его  с новою  своею  мыслью,  с собственным
воззрением на предмет.
     -- Никто более Баратынского не имеет чувства  в своих мыслях и  вкуса в
своих чувствах.
     -- О гений на все  роды!.. О баловень  природы!.. Остер,  как унтерский
тесак...
     -- Он  щедро  награжден  судьбой,  рифмач  безграмотный,  но  Дельвигом
прославлен!
     -- Баратынский  не ставил  никаких  знаков препинания, кроме запятых, в
своих произведениях, и до того был недалек в грамматике, что однажды спросил
у Дельвига: "Что называешь ты родительным падежом?"
     -- Что это за человек, мой друг! Это поистине поэтическая душа!
     --  Какой  возвышенный  ум,  какая нравственная чистота,  какая  высота
чувств.
     -- Неизъяснимая  прелесть, которою  проникнуто было  все существо  его,
отражалась и в его произведениях.
     --  Однажды пришед к полковнику, нахожу у него  за  обедом  новое лицо,
брюнета,  в черном  фраке, бледного, почти бронзового, молчаливого  и  очень
серьезного... Это был Боратынский.
     -- В залу  вошли два молодые человека, один -- высокий  блондин, другой
-- среднего роста брюнет, с черными курчавыми волосами и резко выразительным
лицом. Смотрите, сказали нам, блондин -- Баратынский, брюнет -- Пушкин.
     --  Его бледное,  задумчивое лицо, оттененное черными  волосами, как бы
сквозь туман  горящий пламенем  взор  придавали ему нечто привлекательное  и
мечтательное, но легкая черта насмешливости приятно украшала уста его.
     -- Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние.
     --  Но,  несмотря  на  наружность,  муза  его была вечно  игривое дитя,
которое, убравшись розами и лилеями, шутя связывало друзей цветочными цепями
и резвилось в кругу радостей.
     --  Прошел веселый жизни праздник.  Как мой  задумчивый проказник,  Как
Баратынский,  я  твержу: "Нельзя  ль найти  подруги нежной, Нельзя ль  найти
любви надежной?" И ничего не нахожу.
     -- Баратынского вечно преследовала мысль, что жениться ему  необходимо;
но кто же из порядочных верил ему?
     --  Какой  несчастный  плод  преждевременной  опытности сердце,  жадное
счастия, но уже не способное предаться одной постоянной страсти и теряющееся
в  толпе  беспредельных желаний!  Таково  положение...  большейчасти молодых
людей нашего времени.
     -- Он ни минуты, никогда не жил без любви и, отлюбивши женщину, она ему
становилась  противна.  Я  все  это говорю  в  доказательство  непостоянного
характера Баратынского.
     --  В  1826  году  Баратынский  уведомил меня  о  своей  женитьбе,  вот
несколько слов из его письма  -- оно  лежит  передо мной:  ...Ты знаешь, что
сердце  мое  всегда рвалось  к  тихой  и  нравственной  жизни.  Прежнее  мое
существование, беспорядочное и своенравное, всегда противоречило и свойствам
моим и мнениям. Наконец я дышу воздухом, мне потребным!..
     -- Баратынский  -- прелесть и чудо, "Признание" -- совершенство.  После
него никогда не стану печатать своих элегий.
     -- Не можем  не изъявить усердного желания,  чтобы Баратынский  избирал
для  своих  произведений   предметы  более  изящные,  более  возвышенные  и,
следственно, более соответственные с его блестящим дарованием.
     --  Стихотворения  Баратынского  удовлетворяют всем  требованиям  самых
разборчивых  любителей и  судей  Поэзии; в  них  найдешь  все  совершенства,
достающиеся в удел немногим,  истинным  Поэтам: и  пламенное воображение,  и
отчетливость в создании, и чистоту языка, и прелестную гармонию стихов.
     -- Баратынский  принадлежит к  числу отличных  наших поэтов.  Он у  нас
оригинален, ибо мыслит. Он был бы  оригинален и везде, ибо мыслит по-своему,
правильно и независимо,  между тем  как чувствует сильно и глубоко. Гармония
его стихов, свежесть  слога, живость  и точность выражения  должны  поразить
всякого, хотя несколько одаренного вкусом и чувством.
     -- Несколько раз  перечитал я стихотворения г.  Баратынского  и  вполне
убедился,  что поэзия только  изредка  и слабыми  искорками блестит  в  них.
Основной и главный элемент их составляет  ум, изредка задумчиво рассуждающий
о высоких человеческих  предметах, почти всегда слегка скользящий по ним, но
всего  чаще  рассыпающийся  каламбурами  и  блещущий  остротами.   Следующее
стихотворение,  взятое  на  выдержку,  всего  лучше характеризует  светскую,
паркетную музу г. Баратынского:
Нет, обманула вас молва,
По-прежнему дышу я вами,
И надо мной свои права
Вы не утратили с годами.
Другим курил я фимиам,
Но вас носил в святыне сердца,
Молился новым образам,
Но с беспокойством староверца.
     Скажите, бога ради, неужели  это  чувство, фантазия, а не  игра ума?  И
перечтите все  стихотворения  г. Баратынского: что вы увидите  в  каждом  из
лучших?  Два-три  поэтические стиха,  вылившиеся  из сердца; потом риторику,
потом  несколько  прозаических  стихов;  но  везде  ум,  везде  литературную
ловкость, уменье, навык, щегольскую отделку и больше ничего.
     -- Г. Баратынский -- поэт элегический по преимуществу.
     --  Поэзия  г-на  Баратынского   всегда   отличалась  эпиграмматическим
направлением