нем  и в  судьбе его. Когда
лучшая участь даст ему право  на более  короткое знакомство с вами,  чувство
признательности  послужит  ему предлогом решительно  напрашиваться  на  ваше
доброе расположение, а покуда  он остается вашим покорнейшим  слугою. -- Так
вспоминал адъютант поручик Путята, друг всей остальной жизни Боратынского.
     До  осени  они  уже  не  увидятся:  Путята  при  Закревском   все  лето
пропутешествует по Финляндии.  Боратынский,  при своем полку,  отправится  в
Петербург.
     10-го июня он был уже там.

     * * *
     Может  быть, еще в  Вильманстранде он  получил глупую шутку: что умерла
С.Д.П. Он не любил ее больше, но все равно шутка  была глупая. Впрочем, она,
бывало, сама так шутила. В Петербурге он узнал, что это правда. Наверное, он
был  у ней  на  Волковом кладбище. Памятник  еще  не сделали.  Стоял крест с
именем и датами:
1792 -- 1824
1792--1824 25 сентября -- 4 мая
     "Бог добр, -- говаривала она, -- накажет да и помилует".

     * * *
     Лето  прошло  как  сон.  С  Дельвигом,   Левушкой  Пушкиным,  Рылеевым,
Жуковским, Тургеневым. -- Говорили. -- О Байроне,  о славе, о  деспотизме, о
любви, о  будущем,  о  "Северных  цветах", о  том,  что Пушкина,  год  назад
переведенного из Кишинева в Одессу, теперь собираются выслать и из Одессы, о
том, что нужен свой журнал, о том, что чем дальше, тем хуже и темнее...
     Байрон умер в апреле в  Греции: не от пули -- от горячки. "После смерти
Наполеона никакая смерть так  глубоко в душу... не врезывалась, как его. Наш
век есть точно  век мирмидонов *;  кто только немножко  перерастет  казенную
меру  посредственности,  тот  сейчас  людьми  или   Судьбою  выключается  из
списков..." -- Рылеев написал на его смерть:
Друзья свободы и Эллады
Везде в слезах в укор судьбы;
Одни тираны и рабы
Его внезапной смерти рады.
     Рылеев кипел. Чем хуже,  чем темнее было, тем ярче  сверкали его глаза.
Жизнь  Рылеева давно  шла  в  двух мерах: явной и  тайной. Бестужев тоже был
принят в тайный  союз,  и они  выбирали  теперь -- достойнейших. Тайна  есть
тайна,  никто, кроме них, не знает, говорили они  только  между собою насчет
участия Боратынского в  замыслах распространения общей свободы, или намекали
самому ему -- как особенно укоренному  судьбой  и тираном на такие  замыслы,
или, уже летом 824-го года разочаровавшись  в нем, не принимали его в расчет
своей  тайной  жизни.  Расстались  они,  во  всяком  случае,  холоднее,  чем
встретились,   и  Бестужев  скоро  скажет  Пушкину:   "Что  же  касается  до
Баратынского  -- я перестал веровать в его  талант.  Он исфранцузился вовсе.
Его "Эдда" есть отпечаток ничтожности, и по предмету и по исполнению".
     На  даче  у  Александра   Ивановича  Тургенева  15-го  июня  он   читал
законченное послание "Богдановичу":
Жуковский виноват: он первый между нами
Вошел в содружество с германскими певцами
И стал передавать, забывши божий страх,
Жизнехуленья их в пленительных стихах.
Прости ему господь! -- Но что же! все мараки
Ударились потом в задумчивые враки...
     Жуковский хохотал первым. Но печатать нельзя -- не поймут, скажут: "Что
за  идея  пришла  Баратынскому  писать  столь  негодными  стихами... Мараки,
задумчивые враки и пр. похоже на лай собаки, а не на напев его сладкогласной
лиры.  Да  и  что  за  водевильные  мысли  во  всей  пьесе!  Словно  шуточки
"Благонамеренного"!" -- Если напечатать,  чему обрадуется  толпа?  -- Только
строчкам  о Жуковском,  потому что  они  напомнят  ей  пассажи  Цертелева  и
Федорова.  Такова  наша публика, она не понимает басни, если  в  конце ее не
находит нравоучения, не угадывает шутки, не чувствует иронии...
     Было новое  лицо -- Языков. С ним  он  прежде  встречался  заочно -- на
журнальных страницах (однажды они оказались совсем на  соседних страницах --
в воейковских "Новостях литературы": он -- с "Падением листьев", Языков -- с
"Чужбиной"). Языков был  -- как  и  полагается  20-летнему  юноше  --  жадно
влюблен в Светлану и ревновал, как ревнуют в 20 лет ("Она  чрезвычайно любит
Баратынского  и Льва  Пушкина;  это мне непонятно и не нравится: я  их обоих
знаю лично". В продолжение времени это, конечно, пройдет).
     Может быть, новое лицо и сочинитель лучшей русской комедии  всех времен
(после  Фонвизина), в то короткое лето  тоже житель Петербурга -- Грибоедов.
Разумеется, почем нам знать, видели они друг друга
     или нет, но уж слишком много у них было общих знакомых,  где могли бы и
увидеться -- скажем,  у Тургенева  на Черной речке  или у Мухановых; в конце
концов,  в  театре,  им  могли  друг  друга показать.  За глаза Грибоедова с
Боратынским,  верно, знакомил Кюхельбекер, весьма сошедшийся с ним в Тифлисе
в 822-м году.
     Около 19-го июня у Дельвига с Булгариным вышла ссора. В чем именно было
дело --  не знаем, но Дельвиг вызвал Булгарина. Булгарин отказался: "Скажите
барону  Дельвигу, что я на своем веку видел более крови,  нежели он чернил".
Дело уладил  Рылеев: "Любезный Фаддей  Венедиктович! Дельвиг соглашается все
забыть с условием, чтобы ты забыл его  имя, а то это дело не кончено. Всякое
твое громкое воспоминание о нем произведет или дуэль или убийство. Dixi".
     Числа   15-го  июля  по  Петербургу  пронесся  слух:  Пушкин  в  Одессе
застрелился.
     -- Но из Одессы этого с вчерашней почтой не пишут.
     -- Сказавший слышал, от кого, не знаю.
     -- О Пушкине, верно, вздор, то есть, что застрелился?
     -- Вернее то, что он отставлен.
     -- Не ужился с Воронцовым, этого я понять не могу.
     --  Пушкин  отставлен; ему велено жить в псковской деревне отца его под
надзором.
     Причины?  Назовите две  любых: та  и другая  будет  служить достаточным
обличением.
     В начале августа был  смотр  дивизиям  в Красном  Селе,  и  после  сего
Нейшлотский полк отправился на зимние  квартиры.  Тетради свои,  лежавшие  у
Рылеева  и Бестужева, Боратынский взял,  видимо,  лишь под предлогом кое-что
пересмотреть, но  увез их с собой в Роченсальм насовсем: коли  сказано -- не
объявлять   нигде  имени  под  стихами,   о  каких  "Стихотворениях  Евгения
Баратынского"  речь?  (Впрочем,   быть  может,  истинная  причина  похищения
тетрадей  была иной.) Бестужев  очень обиделся.  Он  думал,  что  это  козни
Воейкова для уничтожения "Полярной звезды". Впрочем, Бестужев думал,  что  и
"Северные цветы"  -- затея Воейкова с  целью  перетянуть к  себе всех лучших
сочинителей  и   оставить   "Полярную  звезду"   без   Жуковского,  Пушкина,
Боратынского, Дельвига, Вяземского, Козлова. Бестужев жаловался  Вяземскому:
"чтобы подорвать  нас,  употребляет он все средства.  Мутят нас через Льва с
Пушкиным; перепечатывают стихи, назначенные в Звезду им и  Козловым; научили
Баратынского увезти тетрадь, проданную давно нам, будто нечаянно... О князь,
Ваше бы сердце разорвалось на части, если б узнали Вы дела и мысли тех, кого
считаете  лучшими  своими  друзьями".  -Разумеется,  Бестужев  подозревал  в
злоумышлениях против "Полярной звезды" и Дельвига. Но то, что он выплескивал
в  близком  разговоре,  совсем  не  предполагало,   чтобы  он  мог  подобное
выплеснуть  где-нибудь  в печати или  вслух.  Ни  Дельвига,  ни Боратынского
нельзя никогда  было ставить на  одну доску  ни с  верным и  явным врагом --
Воейковым, ни с вечным  приятелем  -- Булгариным, который  по жизненной сути
своей  не  мог не  подгадить  (Рылеев  обещал  ему -- шутя,  разумеется,  --
отрубить голову на "Северной пчеле", когда у нас начнется революция).
     А  Булгарин,  прознав,  очевидно,  что  между его приятелями Рылеевым и
Бестужевым и  его  неприятелем Дельвигом  (а следовательно,  неприятелем был
теперь  и  Боратынский)  имеются  некие  неудовольствия,  решил наконец дать
Дельвигу  удовлетворение  на  тот   июньский   вызов.  Удовлетворение  было,
разумеется,  чернильным.  В   сентябре   он  его  напечатал  под  заголовком
"Литературные призраки".  Два почтенных литератора  -- Архип Фаддеич (читай:
Фаддей Венедиктович) и высокоученый г. Талантин (читай: Грибоедов) сошлись с
двумя литературными недорослями -- Лентяевым и Неучинским. Кого  надо видеть
в этих лицах -- сомневаться не приходилось * Понятно, даже не читая, кто что
будет  говорить.  Скучно  переписывать,  потому  что  два года  назад  нечто
подобное  мы уже слышали от Федорова. Но и нельзя утаить, чтобы более насчет
покаяний Булгарина, на кои он легок, не обольщаться:
     * Разумеется, Дельвига и Боратынского!

     "Лентяев. Разве надобно учиться, чтоб быть Поэтом?
     Талантин.  Точно  так,  как  надобно  учиться, чтобы  быть  музыкантом,
скульптором, живописцем.  Талант есть способность души принимать впечатления
и живо  изображать оные:  предмет --  Природа, а  посредник между талантом и
предметом -- Наука...
     Неучинский. На что Науки? Я в четырнадцать лет бросил ученье, ничего не
читал, ничего  не знаю -- но славен и велик! -- Я поэт природы, вдохновения!
В  моих гремучих  стихах  отдаются,  как  в  колокольчике,  любовные  стоны,
сердечная тоска смертельной скуки, уныние (когда нет денег) и радость (когда
есть деньги) в пирах с друзьями. Я Русский Парни, Ламартин; если  не верите,
спросите у моего друга Лентяева.
     Лентяев. Клянусь Вакхом -- правда! Стихи друга моего образцовые..."
     Прочитав  сие, Грибоедов  отказался  от  предложенной  ему миссии -быть
литературным   секундантом    Булгарина:    "Милостивый   государь,   Фаддей
Венедиктович... Не  могу  долее продолжать нашего знакомства.  Лично не имею
против вас ничего; знаю, что намерение ваше было чисто, когда вы  меня,  под
именем  Талантина, хвалили печатно  и, конечно,  не думали тем оскорбить. Но
мои  правила,  правила  благопристойности  и  собственно к  себе уважение не
дозволяют  мне  быть предметом  похвалы незаслуженной... Расстанемтесь... Мы
друг друга более не знаем". (Скоро  Булгарин покаялся, и они помирились; и с
Дельвигом  Булгарин  к  новому году  помирился,  а  вот  с  Боратынским они,
кажется, именно с той поры разошлись навсегда.)

     * * *
     О булгаринской выходке, о том, что Воейков украл у Рылеева с Бестужевым
(буквально украл, не метафорически) и напечатал огромный отрывок из "Братьев
разбойников"  Пушкина, предназначенных  для  "Полярной звезды",  о  том, что
Пушкину не вполне нравится  послание "Богдановичу", -- Боратынский узнал уже
в Роченсальме.
     Было  грустно. И не  до  парнасских  войн.  Шел  восьмой  послепажеский
сентябрь. Александр Павлович, милостивый наш монарх, был бодр и свеж, правил
своих  держался строго,  жить  собирался  долго.  --  Еще  в  мае свалили  с
министерства  Голицына.  Вослед  Голицыну  потерял  свои должности Александр
Иванович Тургенев. -- Затеплилась было новая надежда: помощь Закревского. Но
вот уже заговорили и об его отставке. Кого назначат в Финляндию? -- Грустно.
-- "Я  в себе  не свободен, и бог весть буду ль  свободным заживо".  -- Даже
любить некого, кроме Анеты...
Подобно мне любил ли кто?
И что ж я вспомню, не тоскуя?
Два, три, четыре поцелуя!..
Быть так; спасибо и за то.
Но светлый мир уныл и пуст
Когда душе ничто не мило, --
Руки пожатье заменило
Мне поцелуй прекрасных уст.
     25-го сентября был день рождения С.Д.П....
     В  таких  положениях можно утешаться одним: есть  люди в таком же  или,
быть  может, худшем положении.  Вот  Абаза.  Переведен в  Нейшлотский полк в
прошлом году. Его разжаловали  из юнкеров тоже в 816-м, он сразу был отдан и
действительно служил,  не имея  дядюшки  -- полкового командира;  восемь лет
служил, и только в прошедшем  августе стал унтером. Сколько ему теперь ждать
офицерского чина? Правда, Абаза разжалован за кулачную расправу и дерзостный
язык... Однако  и Креницын  был отдан за буйство и  бунт.  Но  Креницын  уже
прощен и прапорщик... А Пушкин не  прощен, и за четыре года его высылки  ему
не было ни отпусков,  ни маршей в Петербург,  ныне  же  он  поселен вовсе на
безвыездное житье в свою псковскую деревню. Пушкину, конечно, проще -- он не
в степях рожден, он, и утопая по горло в болоте, будет  свободен, потому что
свободе его не нужно подтверждение далью земного простора. Он же  гений... А
когда гений вселен в человека -- что ему зависимость, несчастия,  судьба? --
Все это служит пищею гению.
     "...но вот беда: -- я не гений... В молодости судьба взяла  меня в свои
руки... Для чего ж  все  было  так, а не иначе? На этот вопрос захохотали бы
все  черти.  -- И этот смех служил бы ответом вольнодумцу;  но...  мы  верим
чему-то. Мы верим в прекрасное и добродетель. Что-то развитое в моем понятии
для  лучшей  оценки  хорошего,  что-то  улучшенное  во мне  самом  --  такие
сокровища, которые не купят ни богач за  деньги, ни счастливец  счастием, ни
самый гений, худо направленный".

     * * *
     Впрочем, о том, что гений Пушкина -- "худо направленный", он если и мог
думать -- только однажды: когда все,  кто Пушкина знал хорошо, думали о  нем
плохо -- весной 825-го года, -- тогда  вдруг выскользнула давняя, еще 817-го
или  818-го  года,  эпиграмма против Карамзина  ("В  его истории  изящность,
простота доказывают нам без всякого пристрастья необходимость самовластья  и
прелести  кнута"). Конечно, в  825-м  году  после всего,  что  Карамзин  для
Пушкина  сделал,  такая  эпиграмма была  подлостию.  --  На  Пушкина  как-то
особенно  правдоподобно умели клепать, как ни на  одного человека. Вероятно,
видя,  что  даже  глухая  деревня  и  полная  неопределенность  будущего  не
пронимают его, судьба  избрала  для его  преследования злые  языки. Не  умея
никак взять его в свои  руки, долго, очень  долго (при ее-то могуществе) она
не  могла его прикончить слухами и клеветой. Так и весной 825-го года слух о
свежести мальчишеской эпиграммы рассеялся как дым.
     (На посмертных мнениях  о приятельстве  Пушкина  с Боратынским она тоже
поставила свою  печать. Около 860-х годов  выполз новый слух, и по  роковому
закону отражения и  повторения Пушкину,  о  котором  теперь  все  вспоминали
только добродетельное и прекрасное, Боратынский в этом слухе тайно завидовал
и чуть  ли не  говорил: "А ныне -- сам скажу -- я ныне завистник. Я завидую;
глубоко,  мучительно завидую". -- Конечно,  нельзя не удивиться в  очередной
раз изощренной, почти математической продуманности мелких  деталей, которыми
изобличает  нас  клеветник.  Сальери  у  Пушкина  говорит:  Я  не  гений,  и
Боратынский  в письме  к Путяте, отрывок  из коего мы привели на  предыдущей
странице,  говорит: Я  не гений.  Чего  ж  вам боле? --  По счастью,  против
математических истин клеветы есть язык старой дружбы, чья  сила в нелогичном
знании того, как было на  самом  деле. В конце концов, даже если мы сами уже
вкушаем небытие  средь  элизийских пиров, друзья, оставшиеся без нас там, на
земле,  придут на подмогу. Боратынскому с Пушкиным успел помочь тогда, около
860-х годов, Соболевский, сухо и лаконически сказав: "Это сущая клевета", --
и тем решил задачу.)

     * * *
     Как бы ни хохотали черти, он  имел право сказать себе: я не гений. Есть
такие истины -- как полезные советы Вовенарга или Ларошфуко -- оформишь их в
слова, и кажется:  вот всех  загадок  разрешенье!  Но боже!  Какое  гнетущее
разрешенье!
     Что  такое гений  -- ясно, но кто такой не гений! Гений  наоборот?  Так
сказать,  превратный  гений?  --  Человек,  каких много,  которых  мы тысячи
встречаем  наяву,  особенно среди тех, в  ком  резко  видна и  холодность, и
мизантропия,  и странность?  Человек,  чье  сердце,  жадное счастия, но  уже
неспособное  предаться  одной  постоянной  страсти  и  теряющееся  в   толпе
беспредельных  желаний, ставит его в положение  большей  части молодых людей
нашего времени?  Он  то  здоров, очень  здоров, то болен,  при смерти болен.
Сегодня беспечен, ветрен, как дитя; посмотришь завтра -- ударился в мысли...
Он имеет  некоторые таланты и не имеет  никакого. Ни в чем не успел, а пишет
очень часто...
     Не  гений -- это портрет целого поколения (Пушкин не в счет). И что ему
ответить на  это  для  чего же  все  было так,  а не  иначе? Какое  утешение
прибавить?
     Такое:  что, хотя и  мизантропия, и  сердце,  неспособное предаться,  и
толпа беспредельных желаний, -- мы  верим  чему-то.  Пусть это будет добро и
красота,  ибо если нет добродетельного и  прекрасного, не из  чего  родиться
тихой и нравственной жизни -- тому оплоту, тому пустынному углу, той обители
дальней,  где смертный,  давший  тягу от своего века  и своих современников,
сохраняет для  своей пустыннической жизни нежную подругу, надежно сторожащую
его любовь,  и двух, трех, четырех друзей,  в  переписке  с которыми оживает
душа новыми мыслями и согревается сердце.
     Итак,  пусть  пищею  не  гения  будет  жизнь внутренняя:  прекрасное  и
добродетель, совершенствующие вкус и самосознание  -- лучшую оценку хорошего
и что-то улучшенное во мне  самом.  А хранящим его талисманом -- поэзия, ибо
внутренняя жизнь,  не имеющая  выхода, своим следствием имеет  всегда  одно:
распад,  неважно  чем" выраженный, --  немым воем  безумца  или бессловесным
выкликом пропойцы.

     * * *
     "Дела  мои все хуже... Это более, чем  всегда,  уводит меня  к плетению
рифм,  доказывая,  что истинное мое  место -- в мире поэтическом, ибо в мире
существенности мне места нет..."
     "Стихи все мое добро..."

     * * *
     В  начале октября штаб Нейшлотского  полка переезжал  из Роченсальма  в
Кюмень-город; там полковник Лутковский выбрал для жительства дом, где обитал
некогда Суворов.

     * * *
     Мы покидаем Роченсальм, любезная маменька. Закревский, исполняя просьбу
полковника, позволил ему занять просторный  и  прекрасный дом  в Кюмени, дом
принадлежит  казне. Это  всего  в  семи  верстах  от прежних наших  квартир.
Полковник берет  меня с  собою  в помощь жизни.  Достойно  примечания, что я
займу в этом  доме именно те две комнатки, которые занимал  когда-то Суворов
--  когда строил Кюменскую крепость. Но раньше  начала октября  мы  туда  не
попадем. Письма же можно адресовать в Роченсальм, как и прежде.
     Я  веду жизнь  вполне тихую,  вполне  покойную и  вполне упорядоченную.
Утром занят немногими трудами  своими  у  себя, обедаю у полковника,  у него
провожу  обыкновенно  и  вечер, коротая  его за  игрой  с дамами в бостон по
копейке  за  марку: правда, я  всегда  в  проигрыше  от рассеянности,  зато,
благодаря этому, меня видят, по меньшей мере, учтивым.
     У  нас  прекрасная  осень. Кажется,  она  вознаграждает нас за нынешнее
плохое лето. Я  люблю осень. Природа трогательна в своей прощальной красоте.
Это  друг,  покидающий  нас, и радуешься его  присутствию  с меланхолическим
чувством, переполняющим душу.
     Полковник  получил  письмо  из  Ржева,  принесшее  крайне   неожиданные
новости. Неурожай привел  там  к настоящему бунту. Крестьяне уходят из своих
домов. Более трех тысяч человек оставили уезд. Все крепостные. Перемена мест
не  обходится  без буйства: они  начинают  с того,  что захватывают все, что
могут, в домах своих владельцев, собираются  толпами и клянутся  друг другу,
одни  против  господ,  другие против  правительства,  третьи  против  Ар.  *
Невеселая забава. Вы уже получили эти новости?
     * Против Аракчеева.

     * * *
     Но в кюменский дом Суворова он попал только в феврале следующего года.

     * * *
     Любезный друг Арсений Андреевич...  Благодарю тебя, что  сердце твое не
застывает  ко мне  и  под созвездием  медведицы... Повторяю  о  Боратынском,
повторяю опять просьбу взять  его к  себе. Если он на замечании, то верно по
какой-нибудь  клевете; впрочем, молодой человек  с  пылкостию может врать --
это  и  я  делал,  но  ручаюсь, что  нет в России приверженнее меня к царю и
отечеству; если бы  я этого и не доказал, то поручатся за меня в том те, кои
меня знают; таков  и  Боратынский.  Пожалоста,  прими  его  к  себе...  Верь
совершенной преданности верного твоего друга Дениса.

     * * *
     И  в