е, когда я захочу сказать --
Не втихомолку, а вслух -- свое свободное слово,
Я увижу перед собой холодно-серые,
Цвета гранитной набережной Невы,
Глаза соглядатая за моей нравственностью,
Облеченного важными полномочиями.
Он процитирует: "Свобода есть позволение
И навык памяти о твоей неволе".
А от себя добавит: "Свобода без ограничений
Есть крайность, разврат и цинизм".
     Что нужды до невежд и  глупцов из будущего ! Что нужды до всего вообще,
когда сейчас --
     С
     В
     О
     Б
     О
     Д
     А
     !
     Да, справедливее было бы написать: СВОБОДА СВОБОДА
     Ибо из плюса  и  минуса и их  воплощений --  Креста и  пути --  состоит
бытие...
О свобода! Как в лес зеленый из тусклой тюрьмы,
Как от вековых суровых финских гранитов
В благоуханную степь дивно перенесенный,
Счастлив, кто мог, дыша полной грудью, сказать:
"Что с нею, что с моей душой? с ручьем она ручей
И с птичкой птичка! с ним журчит, летает в небе с ней!
Зачем так радует ее и солнце и весна!
Ликует ли, как дочь стихий, на пире их она?
Что нужды! счастлив, кто на нем забвенье мысли пьет,
Кого далеко он нее он, дивный, унесет!"

     * * *
     15 мая
     Спасибо,   Путятушка,  за   присланные   письма  и   особенно  за  твое
собственное...  Скажу тебе между  прочим,  что  я уже  щеголяю в нейшлотском
мундире: это  довольно приятно;  но вот что мне не  по  нутру -- хожу всякий
день  на ученье и  через два дня в караул.  Не рожден я для  службы царской.
Когда подумаю о Петербурге, меня трясет лихорадка. Нет худа  без добра и нет
добра без худа. Скажи,  ежели можешь, Магдалине, что я сердечно  признателен
за ее  участие. Она  не покидает моего  воображения.  Напиши мне, какую роль
играет Мефистофелес и каково  тебе *. Я часто переношусь мыслями в ваш круг;
но,  может  быть, он уже не  похож  на  круг мне прежде  знакомый. Мы  скоро
выступаем в поход: адресуй мне свои письма либо на имя Муханова, либо на имя
барона Дельвига в импер. библиотеку. Прощай, душа моя, обнимаю тебя от всего
сердца. -- Е.Боратынский.
     * В  тот же  день  Путята писал Муханову  о том,  каково  ему было. Для
напоминания отсылаем на стр. 269

     * * *
     Итак,  он  был  свободен,  но  шею сжимали воротнички,  а горло  давили
пуговицы мундира. Итак, он возвратился к жизни, но теперь должен был ступать
вместо Пинда на развод без всяких метафор, а на самом деле. Почему свобода и
счастье выдаются нам под такие проценты?
     20-го мая Нейшлотский  полк  выступил  из  своих финляндских квартир, и
8-го июня вошел в Парголово.
     10-го июня Боратынский был в Петербурге:
     Дельвиг.  Муханов. Александр  Иванович  Тургенев.  Жуковский.  Плетнев.
Левушка  Пушкин.  Светлана.  Козлов. Кюхельбекер  (не  виделись  с  сентября
821-го), Языков (бегло и коротко), Вяземский  (впрочем,  с Вяземским он вряд
ли  успел  познакомиться:  тот  мелькнул  проездом  в  Ревель только  на две
недели).
     Новости:  Александр  Иванович уезжает за  границу;  Муханов  выходит  в
отставку;  Дельвиг женится на  Софи Салтыковой --  девятнадцатилетней дочери
отставного московского  полковника,  язвительного  французомана  и  угрюмого
ипохондрика.  Михайло   Александрович   Салтыков  ныне  в  Петербурге  и   в
приятнейшем расположении  духа. Дельвиг  убаюкал его  до  того,  что  в июле
готовятся играть свадьбу и ищут уж модные кольца.  Софи влюбилась в Дельвига
безоглядно  --  как дитя: "С Дельвигом я забываю  все  мои горести,  мы даже
часто смеемся вместе  с ним.  Как  я  люблю его!.. Боратынский  здесь, Антон
Антонович с ним очень дружен и привез его к нам;  это очаровательный молодой
человек, мы очень скоро познакомились, он был три раза у нас и можно было бы
сказать, что я его  знаю  уже  годы. Он  и Жуковский будут  шаферами у моего
Антоши..."
     Дельвиг упоен.  Откуда ему знать, что  судьба дурачит его и что большую
часть своей жизни его невеста проживет не с ним, а с вторым своим мужем, под
фамилией Боратынских, в Маре? Может быть, он и знает, что эта Софи -- юное и
повторное  воплощение той Софи,  которая жизнью  земною играла, как младенец
игрушкой, знает,  что  все,  так  неизбывно манящее  нас в  любви,  затем, в
семейной жизни  станет невыносимой тяготой. Может быть, и знает. Но не может
он  образумиться. Ему  некогда  ждать. Он торопится: времени  жить у него  в
обрез -- пять с половиной лет.
     А она  и подавно ничего о себе не знает,  потому что ей девятнадцать, и
любила она всего  раз в своей короткой  жизни  --  Каховского (его через год
повесят на кронверке Петропавловки),  а  теперь любит Дельвига. "Это  чистая
привязанность, спокойная, восхитительная, что-то  неземное", -- мечтается ей
ныне,  а через  шесть лет, в такую же летнюю пору, она будет украдена  --  в
прямом  смысле  слова --  Сержем Боратынским,  который увезет ее в Мару, где
быстро  обвенчается с ней, чтобы его дочь  родилась в  браке. Потом у Сергея
Абрамовича и Софии Михайловны родятся еще дети, и все  они будут  жить почти
безвыездно в  Марской  степи.  Там,  в  Маре, София Михайловна скончается  в
1888-м  году, на  двадцать  лет  пережив супруга.  А  Михайло  Александрович
Салтыков, не  выносивший никогда  Сержа Боратынского (взаимно), до смерти не
простит дочери этого брака, хотя и благословит в конце концов.
     И  сейчас,  в июле 825-го, Михайло  Александрович,  вдруг  чуя смущенно
своей желчной душой неладное в будущей жизни дочери, брезгливо говорит,  что
передумал отдавать Софи за Дельвига. Он в ипохондрии, Дельвиг  в тоске.  Чем
мог утешить его Боратынский,  когда, быть  может, на его-то  челе Салтыков и
увидел отражение облика его младшего братца?
     Пока Дельвиг унывал,  Боратынскому стало не до Сониньки Салтыковой, ибо
в Петербург  явилась Магдалина ("Спешу к ней... и хотя  я знаю, что опасно и
глядеть  на  нее, и ее слушать..."). Кажется, он был  с нею  на петергофском
празднике 22-го июля... Но довольно о ней...
     11-го августа, утром, Нейшлотский полк выступил из Петербурга на зимние
квартиры.  Обстоятельства  Боратынского были не вполне определенны. Маменька
Александра  Федоровна, видимо,  тревожила  его душу.  Он не  написал  ей  из
Петербурга  ни строчки,  теперь он должен  был брать отпуск  и ехать к  ней.
Думаем, что этого-то как раз ему совершенно не хотелось сейчас делать.
     Ибо  кому из нас не рисовалась жизнь светлая, просторная и свободная --
та новая жизнь, что  предстает нам, когда долго  томившая  болезнь, наконец,
отступает; или  когда, свершив некий долгий труд, мы смотрим на свое деяние,
еще  не  вполне  веря, что все сделано;  или  когда умер  тиран?  Эта  жизнь
наполнена светом и  чиста, ибо на  деле она не  жизнь, а мечта, которая и не
может  быть  использована в  прикладном смысле,  ибо слишком  легка по самой
своей мечтательной природе, и, если  бы  она  существовала, мы сгорели бы  в
чистом пламени ее, как мотыльки.
     Словом,   свобода  окружала  Боратынского  сетью   новых  обязанностей,
неотвратимо стягивавшихся к осени.
     Дело в том,  что любезная маменька Александра Федоровна сделалась тяжко
больна.  Мы расстались с ней  в 818-м году, когда, судя  по ее письмам  и по
письмам к ней, она, хотя и сокрушалась, тоскуя, о судьбе старшего сына, была
еще исполнена здоровья и  сил. Конечно,  по письмам -- не всегда  разберешь,
что там с человеком происходит, особенно по письмам, которые он  получает от
других.   Обходительность  и  лицемерие  переписки  с  родителями   Призваны
произвести впечатление  всепокорнейшего  дитяти,  и по  сей день остающегося
преданным  снам  ребячества, но, кроме того,  уже  достигшего немалого.  Что
может быть немалым в жизни сына, разжалованного в солдаты? -- Интерес к сыну
светских женщин, блистающих красой (для начала -- госпожи Эйнгросс, затем --
супруги  генерала Закревского). Поэтому сын писал маменьке  не только о том,
какую он ведет тихую и умеренную жизнь, следуя  ее советам,  но и о том, как
он дружен  с  мадам  Эйнгросс,  о  том, как  путешествует  с  Магдалиной  из
Гельзингфорса в Кюмень, а после летает с нею по Петербургу  ("В Петербурге я
видел  г-жу Закревскую: она приезжала  на петергофский праздник... Мы летали
по городу вместе...").
     Впрочем, разумеется, что бы  ни  случилось,  он  все  равно бы  писал к
маменьке как к близкому другу  -- ласковому, заботливому,  доброму  и, самое
главное,  разумному.  Но явно где-то между 818-м и  823-м годом с  ней нечто
произошло,  некий превратный гений вселился. Боратынский последний раз видел
ее в генваре 823-го года, уезжая после отпуска из Мары. Видимо, мы ошиблись,
когда, рассказывая о том  времени, полагали, что он вкушал  в  Маре идиллию.
Может быть, совсем недаром сестра его Софи половину каждого письма  домой из
Петербурга  (летом  822-го  года)  переполняла  словами  любви и нежности  к
маменьке.  Какие-то  подробности  об Александре  Федоровне  сам  Боратынский
рассказывал Путяте в Гельзингфорсе зимой 824-го -- 825-го года. Дядюшка Петр
Андреевич  в феврале 824-го года говорил Жуковскому, что она  лежит на  одре
болезни, и  Жуковский написал о том Голицыну, когда просил за  Боратынского.
Вот все, что мы можем сказать об Александре Федоровне к августу 825-го года.
Однако   эти  полунамеки   мы  знаем  от  людей  близких   ей.  Люди   чужие
бесцеремоннее,  и  вот что в  декабре  825-го  года  писал Закревскому Денис
Давыдов о Боратынском: "Он жалок относительно обстоятельств домашних, ты  их
знаешь  --  мать  полоумная,  и   следовательно  дела  идут  плохо".  Другой
посторонний человек через восемь лет,  в 833-м году, приедет на месяц в Мару
узнать,  как живет с новым мужем вдова Дельвига --  теперь  София Михайловна
Боратынская,  дочь Михаила Александровича  Салтыкова: "В деревне Баратынских
жили, кроме С.М.Баратынской и  ее мужа, мать  последнего,  больная старушка,
которую я, во все мое пребывание у них не видал, и братья его". -- Не  видал
потому, что,  как рассказывала  в том же  833-м  году  София Михайловна, она
"почти всегда находится в состоянии глубокой ипохондрии и  не любит видеть у
себя гостей...;  она  не  бывает  даже  за  обедом...;  с недавнего  времени
перестала появляться в гостиной, даже когда мы находимся в своей семье".
     Значит, сжималось сердце у ее старшего сына,  когда в августе 825-го он
обещал ей приехать месяцев на шесть  в  отпуск --  в октябре  или по первому
санному пути?
     Отпуск  с  октября  до  нового  года  был  делом  решенным:  оставалось
вернуться  в Кюмень,  проститься  с  Лутковскими, затем  в  Гельзингфорс  --
проститься с Магдалиной, Герцогом и герцогским двором. Не решено ничего было
насчет двух вопросов жизни.
     Первый  вопрос  был  полная отставка.  Отставка  имела  свои  выгоды  и
невыгоды. Невыгоды  были те, что в отставке  он не  знал места, где придется
жить:  бросать  все,  уезжать  в  Мару,  под  семейный  кров,  ухаживать  за
маменькой,  утешать  Софи,  растить   Вареньку  и   Натали?  Перебираться  в
Петербург, переходить в статскую службу? Уехать в Москву, на ярмарку невест,
выбрать отражение Светланы  и зажить  своим  домом? Жить  то там, то  здесь,
самому по себе, то у маменьки, то у Демута, то у Шевалдышева? * Из всех этих
вариантов место для поэзии оставалось только в  последнем, но он его как раз
устраивал менее всех.
     * Демутов  трактир -- одна  из лучших гостиниц в Петербурге, Шевалдышев
-- содержатель прекрасной гостиницы на Тверской в Москве.

     Выгоды  у  отставки  были те, что он не зависел от места  службы и  что
наконец  мог с  долгожданной легкостью сказать,  уже  не  опасаясь сглазить:
"Прощай,  отчизна непогоды!"  -- Но легкости  не получалось:  "Мы на  пути к
Финляндии -- стране, которая еще недавно была для меня местом изгнания и где
теперь  я ищу приют спокойствия  и неги". Понятно, что  Финляндия удерживала
его совсем не своим спокойствием.
     И тут вырастал второй нерешенный вопрос: не надежда ли видеть Магдалину
влекла его назад? --  Безумие! -- возразят нам. --  Какие надежды? Он же все
понимал!  --  И  мы  говорим:  безумие! Только,  когда воображение постоянно
спорит с  рассудком,  а  самый яркий в прожитой  жизни  образ  немыслим  без
мучительного обманывания самого себя,  --  куда бежать из Финляндии? К кому?
если  сердце  бьется только  при  слове  Гельзингфорс,  не  говоря о других,
ближайших сердцу звуках? Что тут еще надобно?
     Поэтому в Кюмени у Лутковских  он был самое долгое  -- дня три (в конце
августа  -- начале  сентября)  и далее  летел --  в  Гельзингфорс.  Конечно,
Мефистофелес  неотлучно дежурил  при Магдалине;  не исключено,  что  теперь,
почти  за год их связи, ему  прискучила  ее  страсть, и он был рад появлению
достойной  себе смены.  А  вероятнее, напротив  --  как чаще  бывает,  -- он
насторожился  и  удвоил бдительность, чтобы твердо доказать свое первенство.
Как  бы  ни  было, появление Боратынского  при  дворе  Герцога Мефистофелеса
изумило  (приятно  или  неприятно  -- бог  весть)  :  "Здесь Боратынский. Он
неузнаваем -- так похорошел, так любезен, такие непринужденные манеры -- все
это ему чудеснейше идет".
     Но  довольно о Магдалине! Торжествовать, изнывать,  страдать,  внимать,
хохотать, танцевать, ловить  взгляд, питать надежду, таить упования, пылать,
путешествовать по окрестностям, подавать руку, целовать руку, томно молчать,
говорить красноречивые  любезности,  чувствовать  себя на  верху блаженства,
ревновать до головной боли,  быть утром  и быть вечером, не быть в состоянии
заснуть,  ужасаться предстоящему  отъезду,  тосковать  в немой  печали,  все
предчувствовать заранее --  неужели  мало занятий  на  три недели?  если  же
продолжать --  до  санного пути не остановиться. А  сентябрь на  исходе; уже
25-е: "Мы лишаемся  Баратынского,  завтра он едет  в Москву к своей матери".
(Вряд ли он помнил, что  25-е  -- день рождения С.Д.П.: ничто не бессмертно,
не прочно...)

     * * *
     Гельзингфорс  --  Ловиза -- Фридрихсгам -- Выборг  --  Белый Остров  --
Парголово -- вот и Петербург.
     Петербург в ту  пору  провожал нашего милостивого монарха в путешествие
по  южным губерниям. ("Между  прочим, говорили, что  он  готовил себе  место
успокоения от царственных трудов в Таганроге, где ему приготовляли дворец  и
где  он  думал  с  добродетельной  супругой  Елизаветой  Алексеевной   после
отречения от престола поселиться в глубоком  Уединении и  посвятить  остаток
дней покою и тишине".)
     Боратынский увиделся,  верно, с Дельвигом: тот  все же женился, свадьбу
назначили на конец октября. Но оставаться Боратынский  не мог -- его ждали в
Москве.

     * * *
     Слякотной  грязью и поздним сумеречным рассветом проводил  Боратынского
Петербург. Увы! на этих страницах  ему более не вернуться  сюда. Возвращение
случится, только  когда минет еще  столько  же лет, сколько прошло со смерти
Аврама Андреевича. А  что  он помнит  ныне об отце? -- Память образа его  не
сохранила.  --  И  что  сохранит  память,  чьи образы, чьи тени,  еще  через
пятнадцать лет?
     Что  ж!  Он  вернется  в  этот  город,  которому  суждено  провалиться,
затонуть, быть  смытым балтийской волной, в город,  где  он провел пламенную
младость, где много милого любил...
     Прощай, Петербург! Adieu, my land! *
     Но не быть тебе смытым волной, не провалиться, не затонуть, ибо разумом
ты  создан, а над разумом --  сильнейшей природной силой  -- безвластна  вся
мощь прочей природной стихии. А погубит тебя (как и все гибнет  бесследно от
нее)  --  глупость;  и  зацветет  болотными  травами  залив;  смрадный туман
заклубится над Галерной  гаванью, над Семеновскими ротами, над Фурштадтской,
над островами, над Петергофом; мутной  пеной затянет воду Невы; нечем станет
дышать, увянут ветры в остановившемся воздухе...
     Adieu, my land! Прощай!
     * Прощай, моя земля! (англ.).

МОСКВА
     Есть наслажденье и в дикости Москвы.
Кн. Вяземский
     О navis referent in mare te novi fluctus! *
Гораций
     Москва  -- это  финальная сцена романа,  эпилог поэмы, мораль в  басне.
Небо здесь висит над головою  не высоко и не низко, ветры  дуют  не колючие,
как  на заливе, но и не  дышат жаркими степными  просторами, как в Маре, все
здесь близко,  обозримо  -- из одного конца  в  другой, от Девичьего поля до
Сущева полчаса  на пролетке.  От южной окраины  --  Воробьевых гор --  видна
северная окраина: Сокольники. Ти-ихо...
     * О корабль! Да опять отнесут тебя волны в море! (лат.).

     Москва --  столица  отставных.  По  разным  причинам  и в разное  время
выходят  люди  в отставку, но  все  они  съезжаются  в Москву.  Это  столица
стариков-родителей,   и  здесь   живут   Алексей   Ильич   Муханов,  Михайло
Александрович Салтыков, Сергей  Львович  Пушкин, Федор Андреевич  Толстой...
Это  столица  повздоривших  с  начальством  или  просто  навлекших  на  себя
неусыпное подозрение,  и здесь или  рядом,  в  своих  имениях,  живут  Денис
Давыдов,  Михаил Орлов,  князь  Вяземский,  Толстой Американец. Это  столица
"Вестника  Европы", рожденного в начале века Карамзиным,  а последние десять
лет выходящего из рук Каченовского, измаравшего его в подлепарнасской пыли.
     Москва,  если  окунуться  в  нее,  --  разрешенье всех  цепей:  человек
чувствует здесь себя свободно, как рыба на дне, как рыба, всосанная в ил.

     * * *
     Чем ближе он подъезжал к Москве, тем хуже ему, вероятно, становилось.
     Числа около 3--4-го октября коляска, забрызганная мокрой глиной осенней
дороги, затряслась по  ухабам Огородников. Здесь, в Харитоньевом, его ждали:
маменька, Софи, Варинька, Натали,  Серж,  кто-то из тетушек. Он был болен --
подымался жар.
     Однако первое время провел на ногах.
     По дороге в Москву или в самой Москве видел Рылеева и вернул ему старый
долг  (может быть, те  полтысячи, которые оставались  невозвращенными  после
того, как  он увез  свои тетради от Рылеева  и  Бестужева). Простились  они,
должно быть, не навсегда.
     Встретился с  Александром Мухановым, с августа жительствующим в Москве,
перезнакомился с его  родными  и  двоюродными братцами  --  Иваном, Володей,
Петром  (Петра и  Александра  Вяземский прозвал Большим Рыжиком  и Маленьким
Рыжиком). Передал Муханову письмо от Путяты.
     Заехал к родителям Путяты, рассказал об их сыне.
     Денис Давыдов ему страшно обрадовался.
     Был  представлен Ивану  Ивановичу Дмитриеву. Там мельком видел молодого
Погодина -- университетского, который издает новый альманах "Уранию".
     С Вяземским  вряд  ли  встретился  --  тот  мелькнул  по  Москве  около
17--19-го октября, едучи из своей подмосковной -- Остафьева -- в костромские
имения. (Но даже если Боратынский Вяземского не видел, верно, они спрашивали
друг о друге.  18-го, отправляя из Москвы письмо Пушкину, Вяземский добавлял
в заключение:  "Здесь Баратынский  на четыре  месяца.  Я  очень ему рад. Ты,
кажется,  меня почитаешь каким-то противуположником  ему, и  не знаю с чего.
Вполне уважаю его дарование. Только не  соглашался  с твоим смирением, когда
ты мне говорил, что после него уже не будешь писать элегий".)
     В 20-х числах  он  разболелся совершенно  и выезжать  из дома перестал.
Московское  небытие должно было уравновесить пиры Гельзингфорса. Здоровья не
хватило.

     * * *
     Тем  временем в  Петербурге Дельвиг отдал в цензуру "Эду" и "Пиры" -- к
концу года они должны выйти отдельной книгою.

     * * *
     А выезжать Боратынский стал, кажется, около 10-го ноября.
     Из журнала Александра Муханова.
     16 ноября ... 4-го дня вечером приехал ко мне Денис Вас. и Баратынской,
которые  просидели весь вечер; ты не можешь себе представить, как первый был
хорош. На другой день  Барат. прислал мне к нему послание,  когда  оно будет
исправлено от погрешностей, вкравшихся от поспешности, я тебе перешлю его...
Вчера  вечером  провел  с Иваном, Володей  и  двумя Баратынскими * у  Дениса
Васильевича.
     25 ноября. В  субботу 21-го утром пр