ь их к
родственникам на  масляницу; но они, вместо того, чтобы итти к родственникам
с присланными за ними людьми, с  коими  из  Корпуса отпущены были,  пошли  к
камергеру Приклонскому, по знакомству их с сыном  его  пажем  Приклонским, и
вынули  у него из бюро черепаховую в золотой  оправе табакерку и  500 рублей
ассигнациями. Директор Корпуса, коль скоро о сем  узнал,  послал гофмейстера
на   придворный  прачечный  двор  к  кастелянше  Фрейганг,   у  которой   по
порученности от  матери находились, по случаю масляницы, два пажа Креницыны,
у  коих,  по известной  по  Корпусу между ними  связи, предполагали  найти и
упомянутых пажей Ханыкова и Баратынского, как действительно и оказалось.
     Гофмейстер объяснил г-же Фрейганг, что не следовало ей оставлять у себя
на  ночь  пажей, коих,  как ей по Креницыным известно, отпускают  только для
свидания с родственниками, от коих за ними присылаются экипажи или люди их и
притом с таковым приказанием,  чтобы и от  родственников они никуда одни  не
отлучались и во всем себя вели точно по правилам Корпуса.
     Пажи сии по приводе их в Корпус, посажены будучи под арест в две особые
комнаты,  признались,  что  взяли упомянутые  деньги  и  табакерку,  которую
изломав,  оставили себе только золотую оправу, а  на деньги  накупили разных
вещей  на 270, прокатали и пролакомили 180, да найдено у  них 50 рублей, кои
вместе  с отобранными  у  них  купленными  вещами  возвращены  г.  камергеру
Приклонскому. По важности такового  проступка пажей Ханыкова и Баратынского,
из коих первому 15 лет, а другому 16 лет отроду, я, не приступая к наказанию
их,   обязанности)   себе   поставляю   Вашему   Императорскому   Величеству
всеподданнейше о сем донести.
     Подлинное подписал: генерал-лейтенант Клингер.
     Февраля 22 дня 1816 года.

     * * *
     Голицын доложил о проступке государю.
     Но  еще  до  того,  как  дело  было  представлено  императору,  тетушка
Ханыкова,  по  праву родственницы, бросилась  в ноги камергеру Приклонскому,
обливая  их  слезами. Да  и сам Приклонский-отец стал  рвать на  себе волосы
(видимо, именно  он сгоряча известил корпусное  начальство  о краже и только
потом  узнал,  что Приклонский-сын  --  одно из главных действующих лиц  сей
истории).
     Приклонский-отец   молил   Голицына   заступиться:   "Зная   совершенно
христианские правила Вашего Сиятельства, осмеливаюсь  прибегнуть к Вам с сею
покорнейшею просьбою -- пощадить несчастных пажей, сделавших непростительную
поистине шалость у  меня  в доме, но у  них родственница  и  их  лета за них
ходатайствуют  --  ради  Господа  умоляю Вас,  чтобы их  несчастию не был  я
причиною, смягчите жребий их. Вездесущий воздаст  Сам за них -- я сам отец и
чувствую всю тяжесть такого случая. Благодарность моя будет беспредельна" *.
     *  NB  через  год  Приклонский-отец сам попадет  под  суд  за  растрату
казенных денег.

     Но было уж поздно.
     Может быть, Голицын и пытался смягчить государя, и потому окончательное
решение вышло не столь жестокосердым, как можно было ожидать.
     Их не высекли  розгами, не  отправили  в  полк  в  глухую губернию,  не
посадили  в крепость,  над их  головами  не  ломали  шпаг, и мундиры  их  не
предавали огню.
     Февраля 25-го вышло  высочайшее  повеление только  об  исключении их из
корпуса -- с одной, правда, оговоркой: не принимать ни в какую службу, кроме
солдатской.  Февраля  29-го  на  сей счет  был сенатский  указ.  1-го  марта
Боратынского уже не было в корпусе. Вероятно,  он был сдан  на  руки дядюшке
Петру Андреевичу.
     * * *
     Управление  Главного  Штаба  Его  Императорского  Величества  по  части
дежурного генерала
     No14
     13 марта 1816 С.-Петербург
     ИНСПЕКТОРСКОМУ ДЕПАРТАМЕНТУ
     Статс-секретарь господин тайный  советник  князь Голицын сообщает,  что
Государь Император  высочайше  соизволил:  пажей Дмитрия Ханыкова  и Евгения
Баратынского, за негодные их поступки, исключив из Пажеского Корпуса, отдать
их  родственникам с  тем, чтоб они  не  были  принимаемы ни в военную, ни  в
гражданскую службу, разве захотят  заслужить свои проступки и  попросятся  в
солдаты, в таком случае дозволяется принять их в военную службу.
     О  таковой  Высочайшей воле  я  рекомендую Инспекторскому  Департаменту
объявить циркуляр по армии. Дежурный генерал Закревский

     * * *
     Из  Инспекторского  департамента  отнесли  сей  листок   в  типографию,
отпечатали  тем безмерным  тиражом, каким  публикуют  одни правительственные
бумаги -- 2400 экземпляров, -- и разослали по канцеляриям всех полков.
     Неделей  прежде  го  же   было  сделано  касательно  всех   гражданских
департаментов.
     Для их  собственной  воли была оставлена  узкая щель:  они  сами  могли
выбрать себе полк.

     * * *
     Они не были  выключены  из дворянского сословия,  но,  в сущности, были
лишены его прав,  потому что их дворянские свидетельства остались в Пажеском
корпусе,  и  отныне,  в какой  бы канцелярии ни  просили  они  выдать  новые
свидетельства, им отвечали бы, памятуя о проклятых циркулярах: -- Нового уже
выдать  не  можно! Честь дворянская, разумеется,  есть честь дворянская, но,
безусловно,  по  прошествии времени они своим добронравием сделали  бы  так,
чтобы история с табакеркой забылась и их приняли бы в обществе как равных по
образованию и воспитанию.  Хуже  другое:  у них отсутствовали бы собственные
средства  к  жизни,  которыми  они  могли  бы  располагать  по  собственному
усмотрению.  Ни в  какую  службу,  кроме солдатской,  им  итти  было нельзя.
Значит, рассчитывать на жалованье они не могли. Не могли они рассчитывать  и
на  свою долю  при будущем разделе имений между братьями  и  сестрами, ибо в
любой  бумаге, где  требуются печати и подписи, кем они  могли значиться? --
Недорослями,  выключенными из  службы за  проступки, не  могущими предъявить
документы о своем дворянском достоинстве? Следовательно, их удел был бы жить
на содержании  родственников.  Кто отдал бы свою дочь  за  такого  человека?
Конечно, нет  безвыходных положений,  и есть многие способы к жизни. Скажем,
домашний учитель, или управляющий в чьем-нибудь имении. Но, знаете ли, лучше
итти солдатом  в ближайший пехотный полк: по крайней мере, через год-полтора
вы  будете представлены к офицерскому чину, и вам вернут и свидетельство,  и
честь.
     Подходящий  полк  стоял  в тот год  в окрестностях  города  Белого,  и,
разумеется, если бы Боратынский был в него  записан, эти год-полтора  он жил
бы в Подвойском, где для его полковых начальников всегда был бы накрыт стол.
     Но,  кажется,  дядюшки  Боратынского,  сильно  потрясенные случившимся,
полагали,  что  можно  будет  уже  в ближайшее время  выхлопотать высочайшее
прощение,  миновав  отдание  в  солдаты и  тем самым  охранив племянника  от
позорных  сведений в его  будущих формулярных  списках ("в службу вступил из
пажей за проступки рядовым").
     Поэтому,  видимо,  Петр Андреевич  усиленно  хлопотал  с  марта месяца,
кажется, сдав  между тем  племянника в какой-то пансион.  Но,  очевидно,  до
содержателя  пансиона  дошла история  с табакеркой,  и  он  возвратил  Петру
Андреевичу деньги, уплаченные за учение. Может быть,  Петр Андреевич устроил
племянника  в другой пансион, и, вероятно, там  произошло то же самое, что в
первом.
     Весна в том году выдалась необыкновенно холодной. Только в конце апреля
по  Неве пошел лед.  С  залива  дул  ветер.  У  Петра Андреевича  ничего  не
получалось.

     * * *
     У Боратынского оставался еще один  выход.  Вряд ли он воспользовался бы
им,  потому  что  слишком  много  людей  его  любили,  чтобы  он  был  волен
распоряжаться их любовью,  -- маменька,  три брата, три сестры, три дядюшки,
три тетушки, старый Жьячинто. Но выход был : застрелиться.
     По счастью, дальше мечты о том -- не пошло, а в июне в Петербург за ним
приехал из Подвойского Богдан Андреевич.

     * * *
     29 июня.
     Любезнейший братец Богдан Андреевич!
     На прошлой почте писали  ко мне сестрицы  о выезде вашем в Петербург. Я
не  знаю,   как  благодарить   вас   за  родственную  и   беспримерную  вашу
попечительность о Евгении, одно только меня  беспокоит, что приемля  столько
на  себя трудов, я уже не могу  надеяться, чтоб  они были  увенчаны желаемым
успехом --  все мои друзья и знакомые и сам братец Петр  Андреевич опасаются
безвременным напоминовением о сем деле испортить его совсем. Каменские *  ко
мне  писали и от имени Катерины И. ** советовали взять  его к себе в деревню
на год, обещая, что по  истечении года  он будет прощен -- но до тех пор как
мне предохранить  его  от многих  вещей,  которые по  летам  его  неизбежны!
Впрочем, я все еще надеюсь на милость божию, что он благословит великодушные
ваши старания,  и я ничего не могу лучше желать, чтоб он был записан  в полк
пехотный, стоящий около вашей деревни. Если  не можно  ему будет приехать ко
мне в отпуск, то  я сама приеду к нему, ибо  многое, что имею ему сказать. А
если по вашему обоих  моих благодетелей *** рассмотрению не найдете выгодным
записать его в полк, то надеюсь, что вы сами с ним приедете в Вяжлю, куда не
только мое усердное желание с  вами  видеться, но  и дела  вас призывают.  Я
только что  повторяю  вам теперь  те  мои мысли, которые  вам представляла в
разных к вам письмах, писанных мною и адресованных к Петру Андреевичу, ибо я
боялась писать в Белую, чтоб не разъехались они с вами. Может быть, они и не
окажутся в  Петербурге, и  для  того  я  пишу к вам опять  с  тем  же  самым
предметом, который  не выходит у  меня из головы и, можете себе представить,
какую  во мне  производит тоску.  Впрочем, я не знаю  точно,  имеет ли право
Евгений  вступить   в  службу  хотя  бы   самым  нижним  чином.  --  Василий
Александрович Недоброво был у меня  на днях со  всем семейством,  он показал
мне такое участие,  что  я не  могла удержаться, чтоб не поговорить  с ним о
том,  что меня так занимает.  Он  также не умел  мне сказать, в  каком  чине
Евгений  может  вступить в службу, а советовал мне писать  и  просить  графа
Аракчеева, но я  не решаюсь сделать сие без  общего совета,  да и  если  это
нужно, то я могу писать, когда вы сюда приедете. Я дождусь завтрешнего дня в
надежде,  что получу от вас письмо из Петербурга с некоторыми уведомлениями,
которые для  меня  очень  интересны.  Прощайте, любезнейший  братец, душевно
преданная сестра ваша
     Александра Боратынская.
     *   Бантыш-Каменские,   должно  быть,   Анна   Николаевна  и  Екатерина
Николаевна.
     ** Нелидова.
     *** Богдана Андреевича и Петра Андреевича.


ДЕРЕВНЯ

     Si  pour  кtre  heureux il fallait devenir  sot, je  renoncerais  а  ce
bonheur-la.
Voltaire *.
     Любезная маменька.
     Мы  проводим здесь время очень приятно, здесь танцуют,  здесь  смеются,
все так и  дышит  счастием и радостию. Единственная мысль  омрачает  в  моих
глазах все великолепие удовольствий, -- та, что они кратковременны и что мне
придется скоро отторгнуть все эти наслаждения. Я чувствую, у меня совершенно
невыносимый  нрав,  он  и  приносит мне особого рода  несчастие,  я  слишком
издалека  предвижу  все неприятное,  что  может со мною  приключиться.  Было
время, когда я так не думал! Но время это, оно  пролетело, как  сон, или  по
крайней мере было так коротко, как мгновения счастия, дарованные  человеку в
жизни. Любезная  маменька, люди  много  спорили о счастье,  не нищие ли это,
умничающие на счет философского камня?
     * Если для того,  чтобы быть счастливым, надо  сделаться дураком,  я не
пожелал бы такого счастья. Вольтер (фр.).

     Иной человек посреди  всего,  что, казалось  бы, делает его счастливым,
носит в себе утаенный яд, который его  снедает и делает неспособным к какому
бы то ни было наслаждению. Болящий дух, полный тоски и печали --  вот что он
носит среди шумного веселья, и я слишком знаю этого человека.
     Счастие -- случайно не есть ли это только сопряжение мыслей, которые не
позволяют нам думать  ни о чем другом, кроме того, чем так  переполнено наше
сердце, что невозможно размышлять о том, что чувствуешь?
     Беззаботность -- не есть ли еще и великое счастье?
     Не  существу ли  существ, всемогущему  Творцу  принадлежит право делать
душу  способной к этому чувству тогда, когда Он желает  воздать  кому-то  из
этих маленьких  атомов, которые и  выдергивают несколько травинок из  персти
земной, нашей общей матери?
     О атомы на один день! О мои спутники в бесконечной малости! Замечали вы
когда-нибудь  эту   незримую  руку,  направляющую  нас  в  муравейнике  рода
человеческого? Кто из нас  мог анатомировать эти мгновения, столь краткие  в
жизни человеческой? Что до меня, то я об этом никогда не мечтал...
     Е.Боратынский.

     * * *
     По  смерти Андрея  Васильевича его сынам осталось: Петру Андреевичу  --
Подвойское,  Богдану Андреевичу -- Голощапово, Илье  Андреевичу -- Шавырдино
(по сту с небольшим душ в каждой деревне -- мужеска и женска пола).
     В  Петербурге к тому времени,  когда случилось несчастье, был один Петр
Андреевич. Илья Андреевич,  выйдя в отставку, видимо, еще в  конце 1813 года
уехал на Обшу, Богдан Андреевич перебрался сюда из Вяжли в ту же пору.
     В  точности не  знаем,  но, кажется, Богдан  Андреевич  принял  на себя
присмотр за Подвойским и жил там.
     Сюда, в  Подвойское, в июле или в августе он  привез своего племянника.
Тот выказывал твердость под бременем невзгоды, но внутри себя, видимо, почти
умирал. Дорога в Подвойское и новый образ жизни среди бельских родственников
и  бельских  пажитей отдалили  опасность.  Он мыслил и  чувствовал  -- жизнь
оставалась в нем:

     * * *
     Любезнейший  дядюшка,  Петр  Андреевич...  Нет  истинного  счастья  без
добродетели, и если кто в сем  не признается, то дух гордости ослепляет его,
и  я  это хорошо  знаю! Когда пылкие страсти  молодости перестанут ослеплять
опытную старость, каким ужасным сном  кажутся протекшие дни нашей жизни, как
смешны  кажутся  все  предприятия  радости и  печали!  Горе тому,  кто может
вспоминать одни заблуждения! Извините меня, любезный дядюшка, что я пишу вам
это, что, может быть, несвойственно ни моей  неопытности, ни летам, но я это
живо чувствую,  а чувством  своим повелевать  не  можно. Прощайте,  любезный
дядюшка,  будьте уверены, что я никогда не позабуду, что  вы столько времени
были мне отцом, наставником и учителем, и если когда-нибудь изменю  чувствам
моим,   то  пусть  Тот,  Который  все  знает,  Который   наказывает  злых  и
неблагодарных -- накажет и меня вместе с ними.

     * * *
     Любезная маменька.
     Ужели  это правда? Итак,  я  увижу вас,  обниму, буду говорить с  вами,
дышать тем же  воздухом, что и вы!  Добрая маменька, я не  смею надеяться на
такое счастье. Но  ведь это не  сон, я вас увижу,  да, сердце мне  говорит о
том. Мне кажется, что  я уже  вижу коляску, запряженную четырьмя  лошадьми и
галопом  въезжающую во двор.  Пади,  пади!  Коляска останавливается,  из нее
выходит очень добрая  дама, которая очень любит меня, -- это маменька. А что
это за прелестная барышня, выходящая следом из коляски? Боже мой,  как нежно
она  смотрит на  меня, несколько  слезинок катится  из ее прекрасных голубых
глаз;  смотрите, она бежит обнять меня! Ах, как ее не узнать? Это  моя Софи,
моя милая Софи! А  этот маленький философ, который задумчиво смотрит на меня
и боится подойти, не мой ли это маленький Серж? Он меня не знает. Подойди же
ко мне, мой маленький  братец,  познакомимся. Я тебя очень люблю.  А ты,  ты
ведь тоже будешь любить  своего брата? Ведь брат, говорил Плутарх, это друг,
которого дает  нам природа. Разве не был он прав, добродетельный  Плутарх? Я
советую тебе прочесть его, мой милый  братец, думаю,  он  есть в маменькиной
библиотеке, а книга его создана для всех возрастов. Но вот еще две барышни с
большими черными глазами. Как они хороши!  "Конфетку! Конфетку!" --  говорят
они мне. Я обнимаю их, я ласкаю их.  Они слегка краснеют, ибо не знают меня.
Как нравится мне этот румянец! Это цвет невинности. Но вот все мы садимся, я
целую руки моей доброй матери, я смотрю на нее, и мы с нею плачем, это слезы
радости.  Боже  мой! миг  счастия  заставляет  забыть  столько  невзгод! Так
путешественник,  пересекший  океан  и  сражавшийся  с   ветрами   и  бурями,
возвращается  в  свою  хижину, устраивается возле  очага и  с  удовольствием
рассказывает о пережитых кораблекрушениях, и улыбается, слыша вой вероломной
стихии, несшей его  по  волнам.  Смелее,  г-н Евгений, все  хорошо! Оставляю
риторику,  чтобы сказать вам,  что  все  ждут  вас  с  нетерпением. Все наши
родственники будут  здесь  осенью.  И  дядюшка Петр Андреевич обещал  к  нам
приехать.  Боже мой, сколько счастия сразу! Я боюсь чрезмерно  радоваться и,
подобно римскому  полководцу, просившему Юпитера  послать  ему  какое-нибудь
маленькое  несчастие,  дабы усмирить  восторги  своим триумфом,  я хотел  бы
слегка  заболеть,  тогда мне было бы много  покойнее.  Впрочем, надеяться --
всегда прекрасно, и, как говорит Вольтер, надежда,
     Обманывая нас, дарует наслажденья, --
     надо  использовать даже  то, что  кажется  неправильным  в человеческой
природе.  Как  много  вещей,  цель  коих  от нас  сокрыта Провидением,  а мы
осмеливаемся  за это роптать на Творца! Прощайте, маменька! Как  я желал бы,
чтобы это письмо стало последним, какое мне надо писать к вам.
     Е. Боратынский

     * * *
     Видимо,  так и  случилось, как  он  сказал:  письмо оказалось последним
перед  встречей.  Только  не  потому,  что  маменька  на  зиму  выбралась  в
Подвойское, а  потому, что  он заболел, но  не  слегка, а нервной горячкой и
едва не умер в ноябре.

     * * *
     Может быть, он уже умер.
     Жизнь проносилась пред мысленным взором, тая. Он не бился  под Кульмом,
не над ним пролетали ядра, не под ним  убили коня,  не он, покрытый  ранами,
лежал в полевом лазарете в  год, когда дванадесять языков посетили эти края,
не его обжигал  ветер, когда наша эскадра, разрезая  волны, шла  по  дальним
морям, не он на рассвете с петухами вставал... Он умер вчера, не у позорного
столпа, не на  колесе, а дома,  окруженный теми, кто его  любил. И  вот поют
ангелы, и летят ангелы, и крылья их звенят, не задевая лба, и они проносятся
рядом, а в двери входит  перевозчик. "Ваше благородие! Ладья подана!  Велено
доставить вас в невредимости". -- Боже! Куда? -- "На тот берег, барин. Речка
ныне  мертва,  плыть  сподручно. Идемте". Кажется,  есть такое  сочинение --
"Видение на берегах Леты": там тоже  перевозят кого-то, обещая тот берег,  а
посреди реки топят.  Нет,  не  там. Там  как-то по-другому. Жаль, невозможно
вспомнить, а завтра его зароют, сегодня день промежутка; он еще лежит здесь,
на столе,  и так неудобно,  как будто тело покрыто льдом; К*** входит  тихо,
бесшумно, молча, словно боится  разбудить, она, наверное,  хочет закрыть ему
глаза,  когда  отпевали  бабушку,  глаза  у  нее были закрыты, или  его  уже
опускают?  Как  будто  он падает, и вот кто-то еще  падает, как  высоко! Вот
развалины какого-то  города, и  как сильно воет что-то, вот идет стадо,  это
Мара, но как кружится голова и надо бы пить, пить, пить, воды очень хочется,
целая  река  течет между  пальцами,  прямо  на пальцы внутри грота, нет,  не
грота, а гроба, но разве в гробу бывает такой сильный туман, по нему  как бы
плывешь, а не летишь, и откуда доносится этот немолчный  вой? тень! зачем ты
сопровождаешь меня неужели ты хочешь быть зарытой вместе  со  мной  останься
уйди от меня завтра сядь на скамью и ты будешь вечно страдать.

     * * *
     Но он не умер. Жизнь в нем осталась. Чистый снег блестел на солнце. Лед
скрывал речку Обшу. Стоял декабрь.

     * * *
     Маменька не могла приехать. Решено было отправить его самого в Мару.

     * * *
     28 декабря.
     Любезнейший братец Богдан Андреевич.
     Поз