сызнова, перевожу с
французского  на  русский  и с  русского  на французский  и  с немецкого  на
русский. Российскую историю  также  теперь учу и  прошел три  периода, а учу
4-ое  царствование великого князя  Юрия  2-го Всеволодовича,  также начал  я
геометрию. Встаем мы  в 5 часов, в 1/2  6-го на молитву до 6-ти, потом к чаю
до 1/2 7-го, в классы в 7 до одиннадцати, в 12  обедать, а потом в классы от
2-х  до 4-х, в  7 часов и  в 8  часов  ложимся спать.  Посылаю к вам  реестр
издержек  при вступлении  моем в корпус. Прощайте, любезная маминька, будьте
здоровы. Целую братцев и сестриц. Остаюсь вас многолюбящий сын
     Евгений Боратынский.

     * * *
     Какой человек был Кристафович -- теперь не понять. К осени  813-го года
он уволился  из  гувернеров  корпуса. А пока, зимой 812--813-го, он еще блюл
пажеское добронравие и,  наряду  с исполнением прочих  обязанностей, видимо,
прочитывал письма своих воспитанников, отсылаемые теми домой.
     Заполняя  в  конце каждого месяца кондуитные списки пажей,  Кристафович
аттестовывал Боратынского одинаково:  "поведения хорошего,  нрава  хорошего,
опрятен, штрафован не был".

     * * *
     Боратынского перевели  после  экзаменов  в  третий класс и за  успехи в
науках удостоили награждения.
     В начале весны умер Андрей Васильевич.
     Богдан   Андреевич  перебрался,  вероятно,  после   этого  из  Вяжли  в
Голощапово.
     Илья Андреевич собрался выйти в отставку.
     Маменька обещала летом приехать в Петербург.
     Наша армия медленно и неуклонно приближалась к Парижу.
     Время шло.

1814
     В тот год сила вещей оказалась против Наполеона : великий император был
повержен, а наши офицеры гуляли по парижским улицам, как по Фурштадтской или
по Невскому  бульвару.  В апреле пришло сообщение  об окончательной  победе.
Может  быть,  пажей выстроили попарно и  повели  в  Казанский  собор.  После
литургии, перед  отправлением благодарственного молебна,  какой-то министр в
парике прочитал манифест о вступлении государя с победоносной армией в Париж
и  об  отречении Наполеона  от престола.  Едва тот  замолк, начался молебен,
заключенный  мощным  хором.  "Тебе  бога  хвалим" на  последнем  звуке  было
подхвачено грохотом пушек и тысячеголосым "ура". Вечером  иллюминации горели
на  всех  важнейших зданиях столицы.  В  одной  модной лавке  был  выставлен
гипсовый бюст государя в гирляндах из цветов, а на дощечке подле бюста сияла
золоченая надпись: Au plus juste des rois et au meilleur des hommes *.

* * *
     Капитан  Мацнев, сменивший Кристафовича, страдал  то ли чахоткой, то ли
запоями,  отчего  пребывал  в  частых  болезнях,  а  подполковник де  Симон,
заменявший его,  был,  вероятно,  просто  добрый  малый,  о  котором  ничего
определенного сказать нельзя. Оба наставника, хранившие юность пажей, уложив
их  спать,  шли  в  свои  квартиры,  передоверив  воспитанников  инвалидному
солдату, сторожившему у дверей. После  ухода гувернеров начиналась настоящая
жизнь:  "То  являлись привидения (половая щетка с маскою наверху и накинутою
простынею), то затевались похороны: тут и поп в ризе из  одеяла с крестом из
картона, с  бумажным  кадилом, тут и дьячок  и  певчие: они подкрадываются к
кому-нибудь из  своих  souffre-douleurs  **,  берутся  молча  за  ножки  его
кровати, подымают как можно выше и тогда разом раздается похоронная песня, и
процессия отправляется в обход дортуаром. Чаще всего  после рунда подымалась
война подушками. Дежурный инвалидный солдат боялся: пожалуй, еще побьют".
     * Справедливейшему из государей и добрейшему из людей (фр.).
     ** Жертв (фр.).

     Боратынский Жуковскому в декабре 1823-го года
     ...отняли у меня надежду и желание когда-нибудь их умилостивить.
     Между тем сердце мое влекло к некоторым из моих товарищей, бывших не на
лучшем счету у начальства; но оно влекло меня к  ним не потому, что они были
шалунами, но потому, что  я  в них чувствовал (здесь нельзя сказать замечал)
лучшие душевные качества, нежели в других. Вы знаете, что резвые мальчики не
потому дерутся между собою, не потому дразнят  своих  учителей и гувернеров,
что им  хочется  быть  без  обеда, но потому, что обладают  большею живостию
нрава,  большим беспокойством воображения, вообще большею пылкостию  чувств,
нежели другие дети. Следовательно, я не был еще извергом, когда подружился с
теми  из  моих сверстников,  которые  сходны были  со  мною  свойствами;  но
начальники  мои  глядели  на это иначе.  Я не сделал еще ни одной  особенной
шалости,  а  через год по вступлении моем  в корпус они почитали  меня почти
чудовищем.
     Что скажу  вам?  Я  теперь еще живо помню  ту минуту, когда, расхаживая
взад и вперед  по  нашей рекреационной зале,  я сказал сам  себе:  буду же я
шалуном в самом деле! Мысль не  смотреть ни на  что, свергнуть с себя всякое
принуждение меня восхитила; радостное  чувство  свободы волновало  мою душу,
мне казалось, что я приобрел новое существование...

     * * *
     Новое существование началось с того, что он провалился  на экзаменах. В
прошлом  году все  задачки  были на арифметические  действия; с 3-го  класса
начались геометрические  чертежи и  алгебраические формулы, что должно  было
стать выше его ума. Ну и, вероятно, вечный, не обходимый  ни с какой стороны
камень преткновения -- немецкий язык -- свою роковую ролю сыграл. Словом, он
остался на второй год.
     Петр Андреевич нанял ему учителя  математики, и в воскресные дни, когда
его выпускали  из  корпуса к дядюшке,  туда, вероятно, являлся  и учитель  с
ворохом ребусов из  чисел, отрезков и лучей. Какой вышел  толк из их занятий
--  судить не беремся, но твердо знаем, какой страх можно испытать,  услышав
приказание  начертать  прямую  с отложенными на  ней точками Аз и  Буки, меж
коими надобно расположить равномерные отрезки так, дабы длина  отрезка Аз --
Глаголь равнялась длине отрезка Веди -- Добро, и проч. и проч. Хоть разбейте
себе лоб пюпитром -- умом  такое не понять, тут потребны большие способности
к этой науке. Самое же неприятное, что большими способностями обладают почти
все вокруг вас. Вы  оглядываетесь через плечо и  видите, что даже сидящий за
последним столом X *** вычертил нечто именно то, где достигнута главная цель
этой науки -- разрушение алфавита:
     А В Г Д Е
     Самое же непостижимое: хотя  каждая задача  как-то по-своему  разрушает
алфавит,  тем  не менее Аз и  Буки, как  рождение и смерть, всегда  стоят по
концам.
     После таких упражнений весь мир рассекается в наших глазах. Ворона села
на вершину ели: получился  отрезок. А  пока  мы  обедали, ворона улетела,  и
снова вершина  ели лучом устремлена ввысь. Мы-то знаем, что она, эта ель, --
отрезок;  как она ни  будет тянуться, чтобы  взрасти  до небес,  как она  ни
станет качаться под ветром, желая сойти с места у дороги, -- ей не взрасти и
не сойти. Ибо она есть отрезок. А она знать этого не знает и счастлива.  Она
живет и  не знает о  себе ничего. Да и  мы  не  знаем про нее ничего -- даже
того, когда  она перестанет расти или когда ее повалит буря. Впрочем, не нам
вести с ней тяжбу о том, кто стойче, ибо мы  сами входим в условие задачи, и
меряет нас судьба общим аршином,  как меряют длины отрезков, а мы все желаем
жить по законам луча и ищем смысл там, где его не бывало. -- Почитайте "Курс
математики": там  купцы покупают  товар  для того, чтобы  извлечь квадратный
корень из количества своих денег; там писцы тратят чернила, косцы пьют воду,
а из  Москвы  в  Петербург и из Петербурга в  Москву  едут две повозки затем
лишь, чтобы перья,  затупленные писцами, отправить  на долгих в Петербург со
скоростью, равной числу выпитых косцами жбанов, везомых в Москву.
     Бог  с ними, пусть покупают,  пьют и едут. Иные дали  открывались перед
пажом Боратынским:
     "...  Нынче,  в минуты  отдохновения, я  перевожу  и сочиняю  небольшие
пиесы, и, по правде говоря, ничто я так не люблю, как поэзию.
     Я очень желал бы стать автором. В следующий раз  пришлю вам нечто вроде
маленького романа, который я сейчас завершаю..."
     Что ж, не напрасно, значит, рифмовались некогда кtre и peut-кtre?

     * * *
     В сентябре население  Боратынских в Петербурге пополнилось:  Александра
Федоровна прислала  сюда Ашичку и Вавычку, ставших отныне Ираклием (Hercule)
и Львом (Lйon) Боратынскими -- учениками пансиона,
     "Каждую субботу  мы  проводим  вместе с Евгением",  -- написал красавец
Ираклий маменьке.
     "Я  имела  удовольствие получить письмо  от братца  Петра Андреевича, в
котором  он  пишет,  что  он  доволен  моими детьми", -- написала Александра
Федоровна Богдану Андреевичу.
     "Поведения и нрава  дурного",  -- написал  подполковник Де Симон о паже
Боратынском в кондуитный список 1-го октября.
     "Поведения и нрава дурного, был штрафован", -- написал капитан Мацнев о
паже Боратынском 1-го ноября.

1815
     Любезная маменька.  Я прошу у  вас тысячу и тысячу раз прощения  за то,
что столь долго не писал к вам. Я постараюсь поправить свой проступок теперь
и  верю, что  наша переписка  никогда не прервется. Вот весна идет, уже  все
улицы  в  Петербурге  сухи,  и можно  гулять сколько угодно. Право,  великая
радость  --  наблюдать, как весна неспешно украшает природу. Наслаждаешься с
великой радостию, когда замечаешь несколько пробившихся травинок. Как бы мне
хотелось сейчас быть с  вами в деревне! О! как ваше  присутствие приумножило
бы мое счастье! Природа показалась бы мне милее, день --  ярче. Ах! когда же
настанет это благословенное мгновение? Неужели тщетно я ускориваю его своими
желаниями? Зачем,  любезная маменька,  люди  вымыслили законы  приличия, нас
разлучающие. Не лучше ли быть счастливым невеждою, чем ученым несчастливцем?
Не ведая того благого, что есть в науках, я ведь не ведал бы и утонченностей
порока?  Я ничего  бы не знал, любезная маменька,  но зато до  какой высокой
степени я дошел  бы в науке любви  к вам? И  не прекраснее ли эта наука всех
прочих? Ах, мое  сердце  твердит мне: да,  ибо  это  наука счастья; конечно,
любезная маменька, вы  скажете,  что чувства  обманчивы, что невозможно быть
счастливыми, глядя только друг на друга, что скоро соскучишься. Я верю этому
и повторяю это себе,  но во мне говорит сердце -- а оно безрассудно, все это
правда,  но  язык его  так сладок... Это  песнь  Сирены.  Прощайте, любезная
маменька,   будьте  здоровы.  Будьте  так  добры  --  позвольте  купить  мне
лексиконы. Целую моих маленьких сестриц и братца.
     Евгений Боратынский.
     Прошу вас, любезная маменька, пришлите  мне полотенец и  передайте  мои
поклоны monsieur Boriиs.

     * * *
     В   марте   с   острова  Эльбы   бежал   Наполеон  и,   высадившись   с
немногочисленным войском  на  южном  берегу  своей милой родины,  направился
походом  к  Парижу.  Европейские  государи  жили  в  ту  пору  в  Вене,  где
распределяли   между   собой   Европу.   Узнав  о  разбойничестве  кровавого
корсиканца, они объявили ему новую брань.  Наш государь 6-го июня направил в
Петербург   депешу:   "Возобновить   моления  к   Подателю   всех   благ   с
коленопреклонением   ради    испровержения   коварных   замыслов   Наполеона
Бонапарта".
     Благодаря сему  с Наполеоном  было  кончено: сначала он  был разбит при
Ватерлоо, потом, по рассуждении  государей, отослан в Африку,  на  скалу Св.
Елены, под присмотр стражи.
     К Наполеону  все три брата Боратынские  питали с  детства  негодование,
внушенное  monsieur  Boriиs,  свидетелем  конфискации  серебряных   ложек  в
Неаполе.  Посему, когда  до Петербурга дошло  известие  о  Ватерлоо, братья,
должно  быть,  каждый   в   своем  очередном  письме  к  маменьке  прибавили
приветствия своему рачительному наставнику:
     "Поздравьте monsieur Boriиs с пленением Наполеона".

     * * *
     Тем  временем  паж  Боратынский  сдал  годовой  экзамен и  был  наконец
переведен во второй класс. Кажется, он даже преуспел в математике.
     1-го августа подполковник Де Симон записал в кондуит: "нрава скрытного,
был штрафован".
     Прежде чем взять  в свои руки, судьба раскачивала  его на  своих весах,
играя :
     1 -го сентября -- штрафован не был.
     1-го октября -- был штрафован.
     1-го ноября -- не был штрафован.
     1-го декабря -- был штрафован.

     * * *
     Отныне он  перестал  веровать  в свое  авторское назначение. Иные  дали
открывались ему: "Я слишком много люблю свист  разъяренных ветров, дующих со
всех сторон  -- около нас, близ нас,  скажу даже в  глубине  моего сердца...
Нет, ничем не смущаемый покой -- это  не жизнь. Поверьте, любезная маменька,
можно  привыкнуть ко всему, кроме покоя  и скуки. Я  бы избрал лучше  полное
несчастие,  чем полный  покой;  по крайней  мере,  живое и глубокое  чувство
обняло бы целиком  душу, по крайней мере, переживание бедствий напоминало бы
мне о том, что я существую. И в самом деле, я чувствую, мне всегда требуется
что-то  опасное, всего меня захватывающее; без этого мне скучно. Вообразите,
любезная  маменька,  неистовую  бурю  и  меня,  на  верхней  палубе,  словно
повелевающего разгневанным морем, доску между мною и смертью, чудищ морских,
пораженных дивным орудием, созданием  человеческого  гения, властвующего над
стихиями... Вы говорите, что вас радует моя тяга к плодам ума человеческого,
но  признайтесь,  что  нет ничего  смешнее,  чем юноша,  изображающий  собою
педанта, возомнивший  себя автором  оттого, что перевел две-три страницы  из
"Эстеллы"  Флориана,  сделав  тридцать  орфографических  ошибок, --  перевел
надутым слогом, который  ему  самому кажется живописным, -- юноша, считающий
себя вправе все бранить и не способный ни оценить, ни почувствовать красоты,
которыми восхищается, да и восхищается он потому только, что другие  считают
их  превосходными. Он  восторженно  хвалит  то, что  сам  никогда  не читал.
Истинно так,  любезная  маменька,  у  меня  именно этот порок, и я  стараюсь
избавляться от него. Часто я хвалил "Илиаду", хотя читал ее еще в  Москве, и
в столь нежном возрасте, что не умел не только почувствовать ее красоты,  но
даже понять содержание. Я слышу, что все хвалят ее, и вторю, как обезьяна. Я
заметил, что многие люди, не обременяющие себя мыслями и  имеющие  обо  всем
лишь мнения, принятые в  обществе, не выключая и мою персону, весьма  похожи
на  болванчиков, приводимых  в движение пружинами,  скрытыми внутри их  тел.
Впрочем, письмо мое слишком длинно, боюсь наскучить вам.
     Прощайте, любезная  маменька,  да  подарит нам Господь  скорую встречу.
Остаюсь  вашим смиреннейшим и покорнейшим слугой по обычаю и вашим покорным,
вашим нежным, признательным сыном по сердцу
     Евгений Боратынский".
     Боратынский -- Жуковскому в декабре 1823-го года
     ...мне казалось, что я приобрел новое существование.
     ...Мы имели  обыкновение  после  каждого  годового  экзамена  несколько
недель ничего не  делать  --  право, которое  мы  приобрели  не знаю,  каким
образом.  В  это время  те из  нас, которые имели  у  себя деньги, брали  из
грязной лавки Ступина, находящейся подле самого корпуса, книги для чтения, и
какие  книги!  Глориозо,  Ринальдо Ринальдини,  разбойники во всех возможных
лесах  и подземельях! И я, по несчастию, был  из  усерднейших читателей!  О,
если   б  покойная  нянька   Дон-Кишота  была  моею  нянькою!  С  какою   бы
решительностью  она бросила  в печь  весь  этот разбойничий  вздор,  стоющий
рыцарского вздора,  от  которого  охладел  несчастный ее хозяин! Книги,  про
которые  я  говорил,  и  в особенности Шиллеров Карл  Моор, разгорячили  мое
воображение;  разбойничья  жизнь казалась для меня  завиднейшею в свете,  и,
природно-беспокойный   и  предприимчивый,   я   задумал  составить  общество
мстителей, имеющее целию сколько возможно мучить наших начальников.
     Описание  нашего  общества  может  быть забавно  и  занимательно  после
главной  мысли,  взятой  из  Шиллера,  и  остальным, совершенно  детским его
подробностям.  Нас  было пятеро.  Мы сбирались каждый вечер  на чердак после
ужина. По общему условию, ничего не ели за общим  столом,  а  уносили оттуда
все съестные припасы, которые можно было унести в карманах, и потом свободно
пировали  в нашем  убежище. Тут-то оплакивали мы  вместе  судьбу  свою,  тут
выдумывали  разного  рода  проказы,  которые  после  решительно  приводили в
действие. Иногда  наши  учители находили свои шляпы  прибитыми  к окнам,  на
которые их клали, иногда офицеры наши приходили домой с обрезанными шарфами.
Нашему  инспектору мы  однажды всыпали толченых  шпанских  мух в  табакерку,
отчего у  него раздулся нос; всего  пересказать невозможно. Выдумав шалость,
мы  по  жеребью выбирали исполнителя, он  должен  был отвечать  один,  ежели
попадется; но самые смелые я обыкновенно брал на себя, как начальник.
     Спустя несколько времени, мы (на беду  мою) приняли в наше общество еще
одного  товарища,  а  именно  сына  того камергера,  который,  я  думаю, вам
известен как по моему, так и по своему несчастию. Мы давно замечали,  что  у
него водится  что-то  слишком много денег;  нам казалось  невероятным,  чтоб
родители его давали 14-летнему мальчику по 100 и по 200 р. каждую неделю. Мы
вошли  к  нему в доверенность и узнали, что  он подобрал ключ к  бюро своего
отца, где большими кучами лежат казенные ассигнации,  и что он всякую неделю
берет оттуда по нескольку бумажек.
     Овладев его тайною,  разумеется, мы стали пользоваться и его  деньгами.
Чердашные  наши ужины  стали  гораздо  повкуснее прежних:  мы  ели  конфекты
фунтами...

     * * *
     Откуда-то взялось слово квилки: то  ли от quellen -- quilt *, то ли  от
prendre ses quilles **. Может быть, ни от того, ни от другого, да и называли
ли их так, когда Боратынский был в  корпусе, --  неизвестно. Квилки показали
себя впоследствии -- когда случился арсеньевский бунт.
     * Бить ключом (нем.).
     ** Дать тягу (фр.).

     Бунт был такой. -- Паж Павел Арсеньев, сидя на уроке, читал постороннюю
книгу. Учитель заметил ему это, но Арсеньев продолжал читать. Учитель  хотел
забрать книгу, но Арсеньев книгу спрятал, а на слова учителя отвечал дерзко.
Тут  в  класс заглянул  Оде-де-Сион. Узнав,  о чем спор, он велел  Арсеньеву
встать  в  угол.   Арсеньев  ослушался.  Оде-де-Сион  закричал,  чтобы   тот
немедленно  отправлялся  в   угол  и  стал  на  колени.  Арсеньев  продолжал
упрямиться.  Тогда инспектор сказал, что отдаст Арсеньева под арест  и велит
высечь. -- "Мы увидим", -- отвечал  тот. Арсеньева  арестовали и решено было
при собрании всех офицеров  и пажей  наказать его розгами.  В день наказания
пажей выстроили  в рекреационной зале, но, когда  инвалидные солдаты  хотели
уложить Арсеньева на скамью, из пажеской шеренги выскочили  квилки  и отняли
Арсеньева у  солдат.  Поднялся шум,  пажи  смешались, приводить наказание  в
исполнение не оказалось возможным.
     История эта, как  и семеновская, наделала немало шуму. Но произошла она
в 820-м году, когда Боратынский был уже далеко от Петербурга.
     А в 815-м на Неве появилась невиданная машина -- пироскаф.
     Машина стояла в обычной  галере, над ней  высилась труба, прикрепленная
канатами, чтоб не упала.
     Охотников  переплыть на пироскафе  на  тот  берег  и  обратно  отобрали
заранее, и они уже важно прохаживались, ожидая команды садиться на  скамейки
по бортам галеры. На корме развевался огромный флаг.
     В машине, стоящей на пироскафе,  что-то негромко заклокотало, запыхтело
и зафыркало. Народ, столпившийся на набережной, заволновался и зашевелился.
     -- Он что же, из этой трубы стрелять будет, как картечью?
     -- Все немцы. Без немцев у нас ничего делать не умеют.
     -- Вот увидишь, сейчас взорвется.
     -- Там внутри порох, наверное.
     -- Пойдем, Машенька, отсюда.
     -- До чего дожили! Лодку дымом хотят двигать!
     -- Нет, это не немцы, это англичане выдумали. Они главные моряки.
     -- Да он