режье.  А теперь  на  парусно-моторном  судне  "Красный
казак" попал в Хорлы, самый затаенный уголок в Черном море, одинокий,  тихий
и заброшенный. С рассветом отсюда отправляюсь на том же судне в Херсон, а из
Херсона  поеду через  Очаков в  Одессу.  Пишу  на палубе под аккомпанирующую
ругань  грузчиков, выносящих  из трюма  пшеницу  и уголь, сейчас  тоже начну
работать.
     Здесь не море - медузья  каша, но я  все-таки  купался и  плавал, ловко
лавируя между этими жестоко жгущими "розами моря"...

     17.09.1928

     ...Сегодня  утром  на  парусно-моторном  судне "Красный казак" попал  в
Херсон. А сейчас по Днепру среди камышей на пароходе "Воровский" иду в Голую
Пристань. Завтра на "Озирисе" отправляюсь в Очаков и Одессу. Путь из Хорлы в
Херсон был увлекательным, как всегда, и странно было менять море на реку, но
Днепр - хорошая, глубокая река, и рыбаки ее любят...


     Все  эти  горно-морские путешествия,  безусловно,  расширяли  кругозор,
закаляли.  Однако  чувствуется,  что  "вояжи"  уже  не  удовлетворяли  Павла
Николаевича  полностью.  У  него  появилась  потребность  в  более  глубоком
понимании жизни. Тогда он и написал  Ахматовой: "Мне грустно на юге, но надо
работать -  все это  довольно  унылая авантюра".  Он  был  не  против  таких
авантюр, наоборот, ощущал их пользу. Почему  бы не поработать в летнее время
на южном берегу рабочим  или матросом, чтобы заработать  на очередной рейс и
многое увидеть?  Но все хорошо в свое время. Путешествия по Кавказу и Крыму,
как бы  они  ни были заманчивы  и  приятны, переставали его интересовать как
самоцель. Он  начал приходить к мысли: чтобы  стать  писателем, надо  видеть
жизнь не  со  стороны,  а  быть  постоянным  и  активным  участником  ее.  И
стремление  к более  глубокому познанию  людей и  жизни  национальных окраин
страны не случайно привело его на Каспий, а затем дальше - на Памир.
     Но до этого было одно важное письмо...



     ЛУКНИЦКИЙ - ФЕРСМАНУ
     11.05.1929

     Глубокоуважаемый Александр Евгеньевич!

     Я  решаюсь обратиться  к  Вам  с просьбой, имеющей для  меня  громадное
значение.   В   1925   году   я   окончил   Ленинградский   университет   по
этнолого-лингвистическому отделению. Моя специальность - литература, поэзия.
Имею книгу стихотворений, сотрудничаю  в ленинградских лит.-худож. журналах,
состою членом правления Л/о Всероссийского Союза  поэтов и членом Вс.  Союза
писателей.  В настоящее  время  занялся также и беллетристикой: мною написан
роман,  который, предполагаю,  выйдет  в  одном  из  здешних или  московских
издательств.
     Может   быть,   правильнее   было   бы,  обращаясь  к  Вам,  заручиться
рекомендациями кого-либо из известных Вам профессоров.
     Я близко  знаком с большинством  представителей  литературного мира. Из
профессоров  меня  хорошо знают Б.  М.  Эйхенбаум  и В. К. Шилейко. Если  их
рекомендации  могут иметь  для Вас значение - надеюсь,  они не откажут мне в
них.
     Литературная работа  в  настоящее  время  сопряжена  с большим  нервным
напряжением, в некоторых отношениях требует от человека больше, чем он может
и хочет дать, поэтому застойная жизнь в  городе и только для литерат. работы
не всегда  удовлетворяет.  Помимо  всего,  писателю  нужен  этнографический,
бытовой материал.
     Я люблю всякую работу. Люблю путешествия и, кажется, способен к ним - у
меня есть некоторый опыт. Ниже я скажу об этом подробнее.
     Моя просьба сводится к следующему:
     Вы сделали бы  для  меня очень много, если  б оказали мне содействие  в
устройстве  меня  в  любую экспедицию,  преследующую  научные или какие-либо
другие цели.  Безразлично -  куда и на каких  условиях. Хорошо  знаю  -  это
сопряжено с трудностями, у меня нет научной специальности.  Но  есть горячее
желание быть полезным, по  мере сил и  уменья,  в любой работе, на которую я
окажусь способен. Трудно говорить о себе, но я убежден, что и мои внутренние
качества  никогда  и ни  при каких  обстоятельствах не послужат  к  умалению
чувства человеческого достоинства.
     Если  Вы сочтете  возможным помочь мне в моем желании,  не  откажите  в
любезности назначить мне любой день и час - для личных переговоров.
     Прилагаю при сем "анкетные" сведения о себе.
     Прошу   у   Вас  извинений   за  причиненное   Вам   настоящим  письмом
беспокойство. С глубоким уважением П. Лукницкий.

     Написал,  а  сам в  ожидании  ответа стал  готовиться в  путешествие  к
туркменским берегам...

     В  1935 году в "Звезде"  А. Е. Ферсман в письме-обращении "Познать свою
страну" призовет  писателей  к  участию в экспедициях -  не свидетелями,  не
фотографами, а  работниками,  бок  о бок с учеными,  чтобы  возникло чувство
общности, без  которого  писательская профессиональная задача не может  быть
решена, по его мнению, успешно.
     На это письмо-обращение Лукницкий ответит  в печати. Но он  ответит  не
только  статьей.  Гораздо раньше  - своим участием  в экспедициях Таджикской
комплексной  и Таджикско-Памирской в 1930, 1931,  1932, 1934  годах, а также
вместе с  самим  Ферсманом  -  в Полярной  экспедиции  1931  года.  Позже  -
путешествиями по Казахстану в 1935 и  1936  годах, по Заполярью в 1937-м, по
Таджикистану в 1934 и 1938-м, экспедициями в Сибирь в 1939-м.
     Задолго  до  выступления Ферсмана ленинградский  писатель  почувствовал
потребность "познать свою страну", активно участвуя в ее преобразовании.
     Может  быть,  письмо-призыв  - это  результат и  экспедиционного  опыта
Лукницкого?
     А дневниковые записи продолжаются своим чередом, разрастаются не только
описанием фактов, событий, встреч, но, как и прежде, по старой его привычке,
характеристиками людей, литературной среды.
     В Москве, встретившись впервые с П. Антокольским и  Б.  Пастернаком, он
тут же пишет их портреты. Потом он много раз встречался и с тем и с  другим,
и каждый раз это непременно фиксировалось записями.
     Так   и  каждая   встреча  с  Мандельштамом   оставляла  след.  Портрет
Мандельштама у Лукницкого оказывается  весьма сложным. И Лукницкий ему очень
сочувствует.

     ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
     13.06.1929

     Мандельштам,  испытывая какую-либо  неприятность, представляющуюся  ему
бедой, поразительно  умеет  вовлекать в происходящее событие все  окружающее
его: вещи,  людей, явления  -  пропитывать все живое вокруг  себя  ощущением
колоссального крушения, сознанием неминуемой, обрушивающейся на все и на вся
беды. Люди,  пропитанные таким  ощущением, больны тревогой,  течение времени
останавливается,  царит хаос. Но  стоит им перешагнуть за черту "чура" - они
опять  легки и свободны, как рыба, брошенная в родную воду с того берега, на
который была вынесена штормом. И на все связанное с Мандельштамом, все, чего
они  сами только что были участниками, они глядят со стороны, глядят, как на
копошащийся   где-то   рядом,  вовсе  не  нужный  им  мирок  растревоженного
муравейника.
     Событие ничтожно  само  по  себе. Иной человек не  задержал  бы  на нем
внимания,  не  задумался бы о нем - и событие прошло бы мимо него, не  задев
его, не причинив ему боли, не  разрастаясь. Но  Мандельштам фиксирует на нем
всю  силу своего пафоса, всю  свою  энергию,  все свое существо.  И  событие
начинает разрастаться, оно, как ядовитым соком, наливается отношением к нему
Мандельштама,  оно  питается  им и чудовищно гиперболизируется, и становится
большою смутною бедой, которая, ища новых соков, начинает жадно впитывать  в
себя  все другие,  лежавшие  в  покое,  в  нерастревоженном  лоне  ближайших
ассоциаций, события. События влекут за собой людей,  Мандельштам заражает их
таким  же,  как  свое,  отношением к  происходящему.  Событие, переросшее  в
тревогу, в  беду, в катастрофу, брошено в пространство, оно летит,  сокрушая
все на своем пути, оно не может остановиться.
     Человеку,  в  этот  момент  взглянувшему  на  него,  невозможно  в  нем
разобраться, невозможно его проанализировать. Если из чувства самосохранения
человек  не отскочит в  сторону, чтобы потом недоуменными  глазами проводить
пронесшегося мимо  него дракона, он неминуемо будет втянут в это безумие, он
потеряет  себя  самого, он станет бессильной  и безвольной частицей того же,
мандельштамовского хаоса.
     Таким я  помню  Осипа Мандельштама  в  Ялте,  когда мелкое жульничество
хозяина  пансиона  разрослось  в  катастрофу.  Таким  представляется  мне  и
происходящее сейчас в Москве дело его с Заславским и "Федерацией".
     Сегодняшнее письмо Мандельштама к Ахматовой - залетевший сюда метеор от
громадной, разлетевшейся в мировом пространстве кометы.
     Метеор пламенеет, кричит, взывает, но разве можно спасти комету?  Разве
есть на земле средства для такого спасения?
     Для этого надо было  бы перестроить Вселенную. Но разве для перестройки
Вселенной достаточно требований, желаний, энергии одного, только о д н о г о
(ну  -  двух,  трех, десятка, наконец!) из  квадрильона мириад, составляющих
Вселенную миров?

     ПИСЬМО, ПОЛУЧЕННОЕ А. А. АХМАТОВОЙ

     13.06.1929

     Дорогие товарищи!

     Если  теперь сразу собрать  Исполбюро, я прошу ленинградцев потребовать
смены редакции  Литгазеты,  которая  казнила  меня  за  20  лет  работы,  за
каторжный культурный  труд переводчика, за статью в "Известиях", за  попытку
оздоровить   преступно  поставленное   дело,   -  казнила  пером  клейменого
клеветника,  шулера, шантажиста, выбросила из жизни, из литературы, наказала
варварским шемякиным судом.
     Я  требую вырвать  Литгазету из рук  захватчиков, которые  прикрываются
ВАШИМИ ИМЕНАМИ.
     Федерация с  ее комиссиями превращена  в бюрократический  застенок, где
издеваются над честью писателя, над  его трудом и  над советским, - да,  над
советским делом, которое мне дорого.
     Я  призываю  вас  немедленно   телеграфно  объявить  недоверие,  резкое
осуждение  редакции Литгазеты и исполнительным органам Московской Федерации.
После  того, что со мной сделали, жить  нельзя. Снимите  с меня эту  собачью
медаль.   Я  требую  следствия.  Меня  затравили,  как  зверя.  Слова  здесь
бессильны. Надо действовать. Нужен суд над зачинщиками травли, над теми, кто
попустительствовал  из  трусости,  из  ложного  самолюбия.  К  ответу  их за
палаческую  работу,  скрепленную ложью.  Я жму  руку  вам всем.  Я  жду.  О.
Мандельштам.

     Без даты
     Дорогой Осип Эмильевич!

     Все мы,  ленинградские поэты, объединяемые  Секцией поэтом  ВССП,  были
свидетелями  той, печальной  памяти, истории, которая  в свое время  вызвала
справедливое   Ваше  негодование  и  следствием  которой  был  Ваш  уход  из
литературы. В то время мы не смели просить Вас не делать этого шага,  потому
что и сами  в полной мере разделяли Ваше негодование. Все мы,  однако, остро
ощущали  Ваше  молчание.  Молчание  одного  из  лучших  поэтов СССР в  эпоху
напряжения  всех  творческих  сил страны  не  может не  отразиться  на самой
советской поэзии, не может не обеднить ее.
     Мы полагаем, что в реконструктивный период страны каждый гражданин СССР
должен преодолеть всю личную боль, нанесенную ему  тем или иным фактором,  и
во   имя  Коммунистической  революции  все   свои  силы  отдать  творческой,
созидательной работе.
     Узнав о Вашем возвращении в Ленинград, мы обращаемся к Вам с призывом -
вернуться  в ряды  тех,  кто своим творчеством строит  Советскую поэзию.  Не
потому, что мы или Вы забыли о причинах, побудивших Вас выйти из этих рядов,
а потому, что Советская Поэзия нуждается в Вас.
     С товарищеским приветом.
     Председатель Бюро Секции поэтом ВССП
     Секретарь Бюро Секции поэтов ВССП

     ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

     18.06.1929, Москва

     ...В 10 часов вечера я у О. Э. и Н. Я. Мандельштам, в квартире брата О.
Э., в Москве, около Маросейки. О. Э. - в ужасном  состоянии, ненавидит  всех
окружающих,  озлоблен страшно, без копейки денег и без всякой возможности их
достать,  голодает в буквальном смысле слова. Он живет отдельно от  Н.  Я. В
общежитии ЦКУБУ, денег не платит, за  ним долг растет, не сегодня-завтра его
выселят. Оброс щетиной бороды, нервен,  вспыльчив и раздражен. Говорить ни о
чем,  кроме  своей  истории,  не  может.  Считает  всех  писателей  врагами.
Утверждает, что  навсегда ушел из  литературы,  не  напишет больше ни  одной
строки, разорвал все уже заключенные договоры с издательствами. Хочет уехать
в Эривань, где его  обещали устроить на какую-то должность. Но на  отъезд  в
Эривань нужны деньги, взять их решительно негде. О. Э.  выдумывает  безумные
планы  доставанья этих  денег  -  планы совершенно  мифические  и,  конечно,
неосуществимые.
     Ушел  вместе  с  О.  Э. около  часу  ночи.  Вместе  ехали в трамвае  до
Николо-Песковского. Он в отчаянье говорил, что его после часа ночи не пустят
в общежитие...
     О.  Э.  произвел  на  меня тягостнейшее  впечатление.  Надо, необходимо
что-то  сделать. Но  что сделать? Что можно сделать, когда такая, т а к а я,
животная косность! И потом, кто авторитетный, имеющий вес, может загореться,
может взорвать броню, сковавшую все, связанное с мандельштамовской историей?
Конечно, никто!


     19.06.1929, О Б. Пастернаке

     Громадное лицо, из  глыб, умные, большие какие-то - с зеленым -  глаза.
Чудесное   отношение  ко  мне.  Долгий,  интересный  разговор.  Передал  ему
фотографию АА с ее подписью...
     Много  говорили  о Мандельштаме... Пастернак сказал, что чувствует себя
немного  виноватым,  потому   что   был   в  конфликтной   комиссии,  обещав
Мандельштаму не  быть  там,  и  потому,  что  говорил  не  так,  как  ожидал
Мандельштам...
     Просил  меня  подарить  книжку моих стихов. Я не дал, сказав, что очень
плохая,  но обещал прислать вместо нее новую  хотя бы в рукописи.  Пастернак
обещал прислать "Поверх барьеров". Б. Л.: "Все меня ругают за переделку ее!"
     Ушел  от  Пастернака в  8...  Да,  громкий  голос,  порывист,  точен  в
формулировках, но без всякого пафоса - очень прост в обращении.

     9 часов вечера, У П.Антокольского

     Разговоры о  литературе, о поэзии, о Тихонове, о  Тынянове, Каверине. О
его   новой  книге  (собрание).  Читал   им  мои  стихи,  по  просьбе  Павла
Григорьевича.  Пришел   С.  Марков,  тоже  читал  стихи.  Чай  с  конфетами.
Антокольские  предпочитают  акмеистические  стихи  другим. Жена  в  половине
двенадцатого ушла на репетицию. В 12 вышли вместе: Антокольский, Марков, я.
     Антокольский мне нравится, живой, быстрый в движениях, энергичный.

     АНТОКОЛЬСКОМУ

     26.06.1929
     Многоуважаемый Павел Григорьевич!

     Очень сожалею, что не  удалось еще  раз  повидать Вас перед отъездом из
Москвы.
     Передал  Ваш поклон Тихонову. Он четыре дня  бродил по болотам в районе
Васкелова и Токсова. Собирается на Кавказ. Тынянова повидать не пришлось: он
уехал на месяц в  Кисловодск. Просьбу Вашу о пьесе для  театра Вахтангова  я
передал его жене. Она обещала передать ее Ю. Н. в письме.
     С большим удовольствием вспоминаю вечер, проведенный у вас в Москве.
     Целую руку Зое Константиновне.
     Преданный Вам П. Лукницкий.

     ИЗ ПИСЕМ РОДИТЕЛЯМ

     15. 07. 1929

     ...Путешествую  прекрасно.  Сейчас  в Цее, позавчера был на  леднике, в
Кассарском  ущелье встретил  Вс. Рождественского. В  Цею  пришли  Тихонов  и
Эрлих. Завтра уходим в Дигорию на неделю, берем осла, проводника, будем идти
дней  семь  и придем  в  Грузию. В  Дигории  интересные древности. В Кутаиси
предполагаю быть в конце июля, оттуда ехать во Баку и на Каспийское море...

     17.08.1929

     ... Уехал в Сухум, чтоб оттуда совершить перелет  на самолете в Баку. В
Сухуме я  сразу же взял  билет на  аэроплан на 11-е или 12-е  и ждал места в
самолете  -  место очень трудно  получить,  т.  к.  самолеты  летят  в  Сочи
переполненными. Надо приходить на  аэродром к посадке, т. е. в 5 час. утра и
только тогда,  когда  самолет подходит,  выясняется,  есть  место  или  нет.
Телеграф  в Сочи работает  отвратительно. Чтоб не  таскаться  из  города  на
аэродром, я поселился, с разрешения начальствующих лиц, на самом аэродроме -
вернее, на деревянной трибуне ипподрома. Спал под открытым небом.
     12-го  утром  пришел  переполненный  самолет  "К-217".  "К"   -  значит
"Калинин":  5-местные  кабины,  очень быстроходные  аппараты,  но  несколько
медленно берущие подъем. Из Кутаиси  было  сообщение, что там ураган  и  что
Сурамский перевал закрыт  туманом. Поэтому "К-217" остался  в  Сухуме  ждать
хорошей погоды. Два пассажира  вышли в Сухуме, осталось одно свободное место
(через перевал "К-217"  берет максимум  4,  а не 5  человек,  за  счет груза
бензина). Часов в 11 - сообщение, что перевал открылся, и мы решили  лететь,
не снижаясь в Кутаиси, - прямо до Тифлиса.
     ...Уселся в кабину на переднее место, спиной к движению, заложил вату в
уши, и мы поскакали по  полю,  плавно отделились, забрали  подъем над морем,
сделали вираж и пошли к Кутаиси. Сухум исчез через несколько минут...
     ...Я боялся, что меня укачает, - так много мне рассказывали о воздушной
качке. Нас, действительно, качало, но никого из нас не укачало, и я убедился
в полнейшей несостоятельности слышанных мною россказней. Словом,  всю дорогу
до Баку я чувствовал себя превосходно.
     Через  15  час. мы  прошли  над Кутаисом,  сбросили  почту  и  пошли  к
Сурамскому перевалу, забрав 1800 метров высоты.
     Тут один из пассажиров заметил, что по стенке кабины  льется бензин,  и
обратил  на это  внимание летчика. Летчик сразу же круто  повернул  назад, и
через 5 минут мы мирно опустились на Кутаисский аэродром. Оказывается, у нас
лопнул  правый  бензиновый  бак, и летчик  из  предусмотрительности  опустил
аппарат в Кутаисе.  Тут мы  стояли часа полтора, пока  бензин  переливали из
правого бака в левый.
     В  2.34  мы вылетели в Тифлис...  Очень трудно  узнавать  помеченные на
карте селения...Прилетели ровно  через  2  часа - в 4.34,  спокойно  сели на
аэродром.  В Баку  уже поздно  было лететь, и летчик  объявил, что  мы будем
ночевать  в Тифлисе.  Так  как  задержка  произошла не  по  нашей  вине,  то
Укрвоздухпуть  отвез нас на чудесном автомобиле  в  город, поместил в лучшей
гостинице -  "Палас  отель", и  все  за свой счет.  Я был очень доволен: мой
билет стоил 30 руб., почти  то же что стоило  бы мне путешествие пароходом и
поездом, а  один только номер, в котором я ночевал, стоил Укрвоздухпути 11р.
50 к. - почти половину уплаченных мною денег. Помывшись и пообедав в духане,
я  отправился  к  Т.1,  пробыл у  нее  2  часа,  принял холодный  душ, выпил
несколько  стаканов  воды - жара ужасная в Тифлисе - и часов  в 11, побродив
еще по городу, вернулся в гостиницу.
     Кстати,  в этот  самый день в Тифлисе были Тихонов  и Эрлих.  Я не знал
этого и не видел их. Они прислали еще открытку из Баку.
     В 4 утра за  пассажирами заехал тот же автомобиль, и  через 15 минут мы
были на аэродроме, где уже рулил и пробовал мотор наш "К-217". Здесь я успел
сбегать  в духан, съел простокваши с хлебом и  опять уселся в автомобиль, он
отвез нас на другой конец аэродрома, куда прирулил и "К-217".
     Вылетели в 5  утра и летели четыре часа с минутами до Баку без посадки.
...Открылись внизу степи, пустыни, унылые и бесплодные. Промелькнула Ганджа,
какие-то  маленькие  горы (наверно, они вовсе не  малы  в  действительности)
проходили  под  нами. Мы шли  на  высоте 1000 метров. Ближе к Баку  начались
озера  и  болота,  с  северо-востока  -  высокие  горы,  и   впереди  нас  -
туман...Обычно аэроплан летит прямо через горы, но здесь, чтоб не рисковать,
летчик  сделал  крюк, -  идя  над  железной дорогой,  увидели море...Вообще,
трудно  себе представить, как расширяются горизонты  с аэроплана и какое это
непривычное,  странное   и,  я  сказал   бы,  смешное,  ощущение  "пожирания
пространств".  Можно  вести  пальцем  по   десятиверстной  карте   -  и  это
соответствует  истинно