Вера Лукницкая
   Перед тобой земля


     Вера Константиновна Лукницкая -  автор книг "Исполнение мечты",  "Пусть
будет Земля", "Цвет Земли", "Из двух тысяч встреч", сценариев документальных
и художественных фильмов  "Истории неумолимый ход",  "Наш земляк Лукницкий",
"Юности первое утро", автор  многочисленных очерков, рассказов.  В последние
годы много работает над материалами из истории русской литературы.

     Данную книгу писательница  и  журналистка создала на  биографии мужа  -
Павла   Николаевича   Лукницкого-поэта,   воина,   путешественника.   Тысячи
километров преодолел этот  неутомимый исследователь Памира.  В  годы Великой
Отечественной   войны  он  был  корреспондентом  ТАСС  по  Ленинградскому  и
Волховскому  фронтам, а затем  2-го и 3-го  Украинских  фронтов. Архив  П.Н.
Лукницкого также  содержит уникальный материал о многолетней  дружбе с А. А.
Ахматовой; о  встречах с нею и с ее окружением; о  жизни и творчестве  Н. С.
Гумилева.
     Книга иллюстрирована фотографиями, сделанными преимущественно самим  П.
Н. Лукницким, многие из которых публикуются впервые.
     Человек
     сохраняет свое достоинство тогда,
     когда душа его напряжена и взволнована.
     Человеку
     надо быть беспокойным
     и требовательным к себе самому
     и к окружающим.
     А. Блок



     Павел  Николаевич  Лукницкий.  О  нем  помнят  люди  разных  поколений,
профессий,   национальностей.   Геологи,   землепроходцы   знают   его   как
путешественника,  исследователя,   члена  Географического   общества   СССР.
Фронтовики  помнят его  как  храброго  воина,  блокадники  -  как  летописца
беспримерной   ленинградской    эпопеи.   Югославы   чтят   Лукницкого   как
партизана-освободителя славной земли сербско-хорватской от фашистов. Таджики
-  как русского брата, посланца  Советской власти  на Памире, замечательного
знатока  их  республики.  Литературоведам  известен Лукницкий  -  собиратель
литературных  документов начала века.  Пограничникам  он дорог  как участник
борьбы с  басмачеством и первый автор повестей и рассказов об их героическом
труде.  Читатели  нескольких  поколений  знают  писателя Павла  Лукницкого -
автора трех десятков книг, в частности романа "Ниссо", ставшего классическим
произведением о советском Востоке, переведенного на десятки языков мира.
     Не  много   встречается  людей  с   такой  индивидуальностью,   широтой
жизненного спектра, такой  многогранностью интересов. Уже это дает основание
для появления книги о Лукницком.
     Но есть еще одна область, в которой он вне конкуренции.  Будучи горячим
патриотом, человеком, превыше всего ставящим чувство гражданского долга,  он
выражал свою любовь к Родине не только тем, что защищал ее и честно трудился
в  ее славу, но и  тем, что не поленился записывать изо дня в  день все, что
происходило с ним  и вокруг него. Он  записывал безыскусно, не строя никаких
концепций,  не  выпячивая  себя,  испытывая лишь  неистребимую  потребность,
обязательность  фиксировать время на страницах  своих  дневников  и записных
книжек.
     Александр  Блок  говорил,  что  романтизм есть жадное  стремление  жить
удесятеренной  жизнью. Это  как бы шестое чувство...  То,  чем  владел Павел
Лукницкий. Он был великим романтиком.
     И тем не менее книга о  нем - не романтизированная история, а  документ
времени. И объективный, и субъективный одновременно,  поскольку  отношение к
событиям самого Павла Лукницкого читатель всегда почувствует.
     Люди,  привыкшие записывать,  как  правило,  стремятся осветить  важные
события и моменты, опуская мелочи, детали, нюансы, полагая, что для  истории
необходимо сохранить  только главное. Как ни странно, такие записи дублируют
друг друга. Для  Лукницкого  не  существовало м е л о  ч е й. Он скрупулезно
записывал в с е! Если  кто-то, скажем, протоколирует температуру и влажность
погоды  день за днем в течение  всей жизни,  то потом оказывается, что  даже
такие  записи имеют  огромную ценность  для науки. А Лукницкий оставил целый
срез  своей эпохи  - бесценный  материал.  Лукницкий  - в  своем роде Нестор
нашего времени.
     Это вынуждает строить книгу двумя пластами.
     Главный  пласт  - большие цитаты из  самого Лукницкого.  Его невозможно
лишить  авторства.  Никакая  Биография,  никакой  творческий  портрет  не  в
состоянии воссоздать движения души  человека, его раздумья, метания, поиски.
Судьба была  необычайно щедра к  нему, наверное потому, что он с а м выбирал
ее  и с а м был щедр к  ней.  В Лукницком жила такая  неиссякаемая любовь  к
жизни, что сделанного  им,  у виденного и пережитого  хватило бы на  десяток
биографий.
     Когда-нибудь хроника  Лукницкого станет доступной читателю том за томом
- все триста книжек.  Читатель получит возможность погрузиться в то время. А
пока,  чтобы ощутить  хотя  бы запах времени в  единственном небольшом томе,
чтобы отрывки  воспринимались  современным  читателем адекватно,  приходится
иногда объединять записи Лукницкого  с документами и кратким рассказом о нем
самом.
     Это - второй пласт книги.  И это очень непросто сделать. Как рассказать
о  летописце  (нельзя  забывать,  что  он  был  литератором,  а  не   просто
"записывателем"),   чья  жизнь  прошла  через  яркие  сломы  нашей  истории,
связанные с Октябрьской революцией, с гражданской войной и  Отечественной, с
событиями послевоенных лет? Как рассказать, используя лишь часть его архива,
в котором  не менее  десяти  тысяч  писем,  более  девяноста  тысяч  страниц
дневников и около ста тысяч фотокадров?  Что выбирать? Как рассказать, чтобы
читатель  рассмотрел  героя книги в кульминационные и  будничные моменты его
жизни и еще раз через призму записок этого необычного, талантливого человека
ощутил связь времен, отраженную в судьбе страны и великой ее культуре?
     Павел  Николаевич  Лукницкий -  носитель  советской  культуры, носитель
русской культуры.  Это - от предков. Было время, когда Пролеткульт предлагал
отречься от всего старого. Лукницкий не отрекся, он изучал, постигал русскую
культуру. Он любил ее.
     Тщательно собирал и хранил документы писателей и о  писателях двадцатых
годов.  Уже  тогда  интуиция говорила ему, что они обретут высокую  оценку в
истории советской литературы.
     По тропам дикого Памира  и Сибири, по дорогам Великой Отечественной  он
нес  в  себе  неугасающий  эстафетный  факел  культуры.  Наверное, потому  в
дневниках и  даже в семейных письмах Павел Николаевич откровенно  и для того
времени бесстрашно записывал  свои размышления в надежде,  что  по  семейным
традициям и  дневники, и письма будут  храниться и наступит час  -  эстафета
будет подхвачена...
     В  Памирской гряде гор Лукницкий  открыл несколько пиков. Самый высокий
он  назвал  пиком  поэта,  пиком Маяковского -  символа революции,  глашатая
нового времени.  Сейчас не  только  географы  и  альпинисты  знают  его. Пик
нанесен на все географические карты мира.
     Но вряд  ли многим известно,  что в том же  1932 году, недалеко от пика
Маяковского, появились еще названия, данные  тогда  Лукницким:  пик Ак-мо  и
массив Шатер. "Ак-мо" - это "Acumiana"  Лукницкого, его Ахматова.  "Шатер" -
название сборника африканских стихов Гумилева.
     В этих названиях  он как бы  сохранял для себя живыми  любимых  русских
поэтов, которые, он верил, войдут в историю советской культуры, и  важно то,
что в  суровое время  Лукницкий  еще раз бесстрашно  подчеркнул  целостность
нашей  национальной  культуры, значимость всех  ее разновеликих  достижений,
важность подлинного уважения к прошлому.

     Мы  прожили  вместе  двадцать пять  счастливых лет  из его  семидесяти,
теперь у меня  его гигантский архив - и  прочла я еще не все, а если честно,
то  далеко  не все, и  потому,  наверное, не имею права судить о  нем  как о
писателе.  И  главным образом  потому, что  мне  посчастливилось  дожить  до
сегодняшнего  дня.  Павел  Николаевич  часто говорил,  особенно  в последнее
время, после вспышки "свободы шестидесятых": "Как первопроходец я состоялся,
как защитник Родины  состоялся,  а как писатель - не  реализовался". Да и  в
1973 году записал, что страдает от ненаписанных книг, а не от приблизившейся
смерти. Но, может быть, правильнее не досадовать на то, чему не суждено было
случиться, а радоваться  тому, как много доброго сделал, написал  и  оставил
людям Лукницкий?  В этом, наверное,  состоит  мой долг  и  моя благодарность
ему...




     Люблю в соленой плескаться волне
     Прислушиваться к крикам ястребиным
     Люблю на необъезженном коне
     Нестись по лугу, пахнущему тмином

     И женщину люблю, когда глаза
     Ее потупленные я целую,
     Я пьянею, будто близится гроза,
     Иль будто пью я воду ключевую

     Н. Гумилев

     ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

     14.03.1943,
     обращение к телу

     Ты!.. Два  года подряд  я  от тебя требовал много  больше, чем  от тебя
потребовал бы кто-либо другой. Ты повиновалось мне, как могло, как бы трудно
тебе ни приходилось...
     Сегодня  утром  еще  не греющее весеннее  солнце,  сквозь  стекло окна,
положило  на  тебя  сноп  своих  ярких лучей.  Ты, тело, лежало в постели  -
сначала,  по  привычке  к  тьме,  закуталось с  головой в  одеяло.  Потом  я
вспомнил,  что ты  любило солнечный свет, любило нежиться в  нем, лежать без
движения, принимая в себя живительную  теплоту солнца. Я велел тебе сбросить
одеяло,  подставить солнцу  лицо, - ты зажмурило глаза, и хотя теплота этого
раннего  солнца еще  только  скорее угадывалась, чем ощущалась тобою,  -  ты
наслаждалось.  Впервые   за  эти  два  года.  Яркий  солнечный  свет  сквозь
зажмуренные веки напомнил  тебе о  счастливом  прошлом, о  радости слияния с
природой,  о мире. Можно  было никуда не спешить - тоже впервые за  войну. Я
ничего не требовал от тебя, кроме того, чтоб под этими  радостными лучами ты
задремало...  Но  ты  не задремало,  не  заснуло,  -  я  не  мог  дать  тебе
спокойствия бездумья. Я думал, и это - мешало тебе...
     Я  требовал  от тебя много больше, чем от тебя  потребовал  бы кто-либо
другой. Когда ты тайно сжималось от  приближения смертельной опасности, я не
позволял тебе повернуться вспять, склониться или упасть. "Вперед!" - говорил
я  тебе,  и, повинуясь  мне, ты  шло вперед спокойным, прогулочным  шагом...
Когда ноги твои  от усталости подгибались и  ты просило меня об отдыхе, я не
позволял тебе отдыхать. Ты перебарывало усталость и не останавливалось.
     Тебе хотелось есть, -  вначале еще было много еды, и я мог бы позволить
тебе насытиться. Но мне слишком часто бывало  некогда,  и,  глотая слюну, ты
проходило мимо тех, кто плотно и сытно обедал.
     Ты хотело  спать, но у меня было слишком много мыслей, которые мне надо
было запечатлеть. Я не допускал к себе сон и заставлял тебя напрягать зрение
в лунном  полумраке, и  рука твоя, по  моей воле,  исписывала карандашом  за
страницей  страницу. Бывало так до  утра, - утром ты завидовало всем другим,
чья отравленная за день работы кровь бывала очищена к утру живительным сном.
Но я приказывал тебе забыть эту зависть и быть бодрым и сильным, как если бы
поспало  не  меньше  других... Ты  не  спорило, ты отдавало мне  запасы сил,
предназначенные совсем для другого...
     Этим другим могла быть женщина,  с которой тебе хотелось бы понежиться,
погордиться  собой.  Я  сказал  тебе:  "обойдемся  без  женщины,  я не  хочу
отвлекаться, не хочу иметь повода упрекнуть  себя в  том, что отдал войне не
всего себя целиком". Было перед войной мирное время, - помнишь, - мы с тобой
отдавали себя  полностью, безраздельно - женщине, и ты,  и я, и порой ничего
иного в  мире  для нас  не существовало.  Об  этом времени я  заставил  себя
забыть, я потребовал от тебя, чтоб и ты, тело, также  забыло. Ты подчинилось
моему требованию.
     Потом пришел голод. Тебе полагались такие же крохи,  какие полагались и
очень многим другим. Ты было приучено мною к нетребовательности,  и  тебе бы
хватило их. Но я повелел тебе  делиться положенными тебе крохами с теми, кто
получал  их  меньше или  был слабей нас с тобой.  Ты  выполнило  и  это  мое
повеление.  Я  знал,  что  ты  постепенно  слабеешь,  но  я  верил  в   твою
выносливость. Я не уменьшил круга твоих обязанностей - по-прежнему заставлял
тебя много ходить  и  писать по ночам,  когда  спят  другие;  щурить  глаза,
напрягая зрение  под горошинной каплей коптилочного света;  не сжиматься при
свисте  летящих  бомб - ты  делало  все, как я тебе приказывал...  Тебе было
холодно, ты замерзало, но я  не мог найти способов согреть тебя. Когда света
не стало вовсе, я научил  тебя повадкам  слепцов, ты действовало  наугад, по
моим указующим воспоминаниям, которыми я заменял тебе отсутствующий свет...
     Твои ребра выступили  наружу. Твои ноги  сделались  ватными. Твои  руки
поднимались только после долгой твоей борьбы с  цепенящим тебя  бессилием...
Уже многие другие не выдержали,  умерли. Ты - признаюсь  тебе  - выдерживало
это испытание с  честью,  ты  не взывало ни к жалости, ни к  состраданию, не
молило о  помощи. Ты уменьшалось в объеме и в  весе, но по-прежнему было мне
покорным .
     Я потребовал от  тебя,  чтобы ты спасало других, -  ты собрало все свои
последние силы, ты совершило чудовищные по своему напряжению переходы, ты не
подвело меня ни в одном моем начинании, - и те, о ком заботился я, твоими  и
моими усилиями были спасены, покинули  город смерти. Я знал, что сделать это
было выше твоих опустошенных сил, - не верил уже, что смогу тебя  довести до
дома, до постели. Но ты  все-таки добрело. И тут ты впервые призналось  мне,
что ни в чем повиноваться мне больше не можешь.
     Я это  предвидел  давно.  Я не мог с тобой  спорить, -  мне нечем  было
помочь тебе.  В  холоде, во мраке, в  страшной тишине,  в пустоте,  подобной
пустоте склепа,  ты  лежало  недвижимо. Я  понял, что ты умираешь, но  я  не
поверил, что  где-либо в твоих  никаких еще не извлеченных тобою  сил. Ты не
могло их собрать несколько суток, - я спорил тайниках нет с тобой, доказывая
тебе, что ты еще не всего лишилось.  Ты не  хотело  даже  слушать меня.  Тут
впервые я почувствовал себя в твоей власти, потому  что твоя  смерть была бы
моей смертью, ты хотело умереть, потому что для тебя это был бы единственный
путь к покою. А я не хотел умирать,  потому  что моя жизненная задача еще не
была выполнена.
     Я  спорил  с тобой  четверо суток  -  это  был  хитроумный,  отчаянный,
дьявольский  спор, происходивший у  нас с тобою наедине,  без свидетелей,  в
мрачном, беззвучном, холодном "склепе".
     Помнишь,  как трудно мне было победить тебя в этом  споре?  Но кому  ты
скажешь спасибо за эту победу мою теперь? А я говорю спасибо тебе за то, что
и в  тот раз ты  нашло в себе мужество выполнить мое приказание  -  встать и
пойти, действовать, отогнать от нас цепкие руки смерти.
     Помнишь, тело  мое, как это  было?  За это я никогда не  перестану тебя
уважать и любить.
     Счастье, которое  приходит только к сильным, пришло к нам тогда потому,
что мы оба оказались сильными. Мы с тобой оказались там, где не было голода,
где было  тепло и светло. За эту услугу я тебя  ублажал семь дней - ты ело и
пило вволю,  страх  разбирал  меня,  когда со стороны  я  наблюдал за  твоей
неукротимой  ненасытностью.  От нее  одной ты могло погибнуть  тогда, но  ты
выдержало  и  это  испытание  -  испытание  излишеством...  Медленно,  очень
медленно, ты восстанавливалось, но я и тут не  давал тебе передышки - я гнал
тебя  моими  приказами в опасности  и  труды, я  только давал  тебе спать, я
только стал более внимательным к твоим минимальным потребностям.
     И наконец,  все пошло, как прежде, -  ты снова стало  слушаться меня во
всем и всегда, а я не изменился ни в чем, только стал еще  суровее и уже  не
требовал от тебя ни беспечного смеха, ни лишней улыбки.
     Так прошел еще год... И только когда я забывал, что ты уже не то, каким
было  до   этой  войны,  и  требовал  от  тебя  больше,  чем  было  в  твоих
возможностях, ты изрядно начинало упрямиться,  раза  два вновь объявляло мне
забастовку. Я, в конце концов, понимал тебя, но дав тебе короткую передышку,
все-таки ничуть не снижал моих требований к тебе.
     Теперь ты все чаще вступало  в пререкания со мною. Я злился на тебя, от
этих споров с тобою я постепенно ожесточился. Ты стало меня подводить, из-за
тебя я уже не всегда мог выполнить все то, что задумал, чего хотел.
     И вот настал день, когда я  вынужден был признать, что от такого, каким
стало ты,  я не могу уже требовать всего, чего  требовал прежде. Ты, я видел
это, хотело  по-прежнему быть  мне  верным  и  покорным слугой,  но тебя  не
хватало. Ты стало мне  жаловаться  на свою судьбу, и я  понял, что ты у меня
одно, что никто мне тебя не заменит, когда ты потеряешь работоспособность.
     Что ж, признаю: мне пришлось быть к тебе снисходительнее, и - видишь  -
я наконец согласился дать тебе полный  отпуск. Он  длится уже  три недели. В
первый раз за время  войны не ты мне, а я подчинился тебе. Все мои желания я
припрятал на  это  время "в шкатулку". Я сам стал твои покорным слугой, все,
чего ты ни желаешь,  я  стараюсь предоставить тебе. Ты требуешь пищи - я даю
ее тебе,  столько, сколько тебе  захочется.  Ты хочешь быть дома, не  хочешь
никуда идти -  я тебя не  гоню -  лежи, отдыхай. Ты не хочешь записывать мои
мысли - я молчу, делаю вид, что у меня и нет никаких мыслей, которые я хотел
бы  занести на бумагу. Тебе хочется нежиться в ванне?.. Я  не жалею денег, -
только б ты могло  дважды в сутки лежать в теплой  воде. Мне смешно, когда в
ванне ты  делаешь  плавательные  движения,  но  я  к  тебе снисходителен,  я
понимаю: тебе хочется  вспомнить то золотое время, когда ты сильным  плечом,
могучим ударом руки рассекало морскую волну.
     Еще недавно  у тебя было отвращение к  каждому  шагу, который  по моему
приказанию ты должно было сделать.  Я разрешил тебе не двигаться, не ходить,
и пренебрег всеми своими делами. Тебе хотелось после ночного сна поспать еще
днем - я позволил тебе и это, как бы ни ценил время.
     Твой отпуск  близится  к  концу.  Я вижу -  отвращение твое к  движению
постепенно  проходит. Ты уже с удовольствием иной раз, просто прогуливаешься
по улице,  - хорошо,  скоро  я тебя  вновь  погоню выполнять  мои поручения.
Медленно  и постепенно  я вновь забираю власть над тобой, потому  что, видя,
как прибавляются в  тебе  силы, я не могу  позволить тебе -  сильному - быть
надо  мною хозяином. Я уважил  тебя, но  ты должно всегда уважать меня.  Мне
нечего от тебя таиться, - пока длится твой отпуск, я не могу позволить  тебе
многое, чего  ты могло б захотеть  и чего я  не позволял тебе  в продолжение
всей войны. Например,  если бы ты захотело женщину... Я знаю,  уже сейчас ты
хочешь ее, но пока еще для тебя это  не обязательно. И если б я не знал, что
ты  и  я не умеем  делиться,  - я бы,  пожалуй, сказал  тебе:  "Действуй как
знаешь!" Но я все-таки не позволю тебе  иметь женщину!  Потому что я никогда
не разрешал тебе  иметь ту женщину, в  которой  не заинтересован я сам. Все,
все  во  мне должно сконцентрироваться на ней прежде, чем я разрешил бы тебе
коснуться ее. Потому что я твой хозяин, потому что сначала я ее буду любить,
а  потом  можешь ее полюбить  и  ты... Ты  же знаешь  меня:  в  женщине  мне
драгоценна сначала сущность моя, а уж потом - твоя... А я - не хочу женщины.
Потому что сейчас война, которой я отдал себя целиком.
     Пока длится  война - я отдал себя войне. Обо всем  ином  мы поговорим с
тобою потом, когда война кончится. Я  хочу уважать себя не только теперь, но
всегда...
     Пора!.. Заканчивается твой отпуск.  Собирайся в дорогу. Снова будь  мне
покорным слугой. Может быть, я - Дон-Кихот. Но ты в этом случае - Санчо.
     Мы едины с тобой, и сущность у нас одна:
     Ты - мое тело. Я - твой хозяин, - душа!
     Меня можно назвать  и