тлению.
     Но иногда, о  ней  самой, Ахматова кое-что  все  же  советовала убрать,
переделать... Шутила по какому-нибудь  конкретному поводу: "А я  и не знала,
что я такая, - постараюсь исправиться!" По  поводу "восхищений" в  ее адрес,
которые  часто рассыпал  в  своем дневнике  ее  восторженный друг, она  была
непримирима,  корила  его  и,  словно в свое  оправдание, доказывала ему  на
конкретных примерах, какая она на самом деле "плохая"; говорила, что  хочет,
чтоб   ее  видели  во  всей  реальности   ее  противоречий  -  достоинств  и
недостатков, что ей во всем нужны простота, правдивость, справедливость. Но,
несмотря на то что Ахматова  и протестовала против "восхвалительных" строк и
Лукницкий, бывало,  покорялся  - выбрасывал, тем не  менее  в дневнике их не
могло не быть...

     ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

     24.01. 1925

     Показала мне свинцовую  медаль  с ее профилем, сказала, что любит ее. Я
заметил, что профиль тяжел.
     "Это мне и нравится... Это придает "античности..."

     20.03.1925

     Принес  АА бутылку  мадеры. Принес  и подарил  том  Державина  (издание
Смирдина, 1883 г.),1 надписал:
     "А. А. Ахматовой.

     Ты не тщеславна, не спесива,
     Приятельница тихих муз,
     Приветлива и молчалива...

     1925.10.03. Преданный П. Л."1

     20.03.1925

     АА очень огорчилась дневником: "По этому дневнику выходит, что я  злая,
глупая и тщеславная... Это, вероятно, так на самом деле и есть..."
     Эти слова АА заставили меня внимательно прочесть дневник. И вот в чем я
убедился. Действительно,  получается черт  знает что! Получается  совершенно
неверное  представление  об АА.  Я  думаю, что  это происходит вот  от чего:
записываю  далеко  не все.  Из  каждого  разговора  я  записываю  фразу  или
несколько фраз, которые сильнее  запали в память,  а все остальное окружение
этой  фразы в дневник не попадает. Те фразы, которыми пестрит мой дневник, -
это не есть ее  отношение к  данному человеку. Та ирония, которая есть у нее
по отношению к другим, еще чаще бывает по отношению к себе самой.
     ... То же самое должен повторить о тщеславии АА.
     АА не тщеславна, не носится с собой, не говорит о себе, не любит, когда
о  ней  говорят  как об  "Ахматовой",  не выносит  лести,  подобострастия...
Чувствует  себя  отвратительно,  когда с ней кто-нибудь  разговаривает как с
мэтром, как со  знаменитостью,  робко  и  принужденно-почтительно. Не любит,
когда с ней говорят  об ее стихах. Пример - ну, хотя бы история с антологией
Голлербаха... Ей  как-то стыдно было разговаривать о ней.  Отсюда отзыв ее о
Голлербахе,  она  иронизирует  над  ним,  острит,  шутит,  посмеивается.  За
пониманием желания  Голлербаха  сделать ей  приятное  возникает вопрос:  "Ну
зачем это? К чему это нужно?"  Самый  факт  существования этой антологии  ей
неприятен, как бывает неловко надеть слишком дорогие бриллианты. Я не  хочу,
чтоб по моей вине можно было судить  об  АА ошибочно. Хулителей,  не знающих
действительного облика АА, найдется много...

     В  записях Лукницкого об Ахматовой  читаю, что у  Ахматовой  никогда не
было  ничего  своего,  ни обстановки, ни  посуды, никакого имущества. Только
духовные  интересы, высшие и  светлые,  "золотое  бескорыстие",  честность и
благородство, какие бывают даны лишь необычным и неповторимым натурам...

     ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

     17.01.1926

     ...Взяла дневник, стала  читать запись  за  9 января.  Прочла несколько
строк. "Видите, как хорошо! И как интересно!.." Стала уже внимательно читать
дальше.  "Видите, как интересно!  И если вы  будете  так записывать,  будьте
уверены, что через 100 лет такой дневник напечатают..."
     А  мне  надоело смотреть,  как АА  читает дневник... Я  стал  трунить и
мешать ей шутками... АА  взглянула  на меня. "Сидите спокойно и  занимайтесь
каким-нибудь культурным делом!" -  "Я занимаюсь  "культурным" делом - смотрю
на вас", - рассмешил АА... Опять углубилась в дневник. "Не читайте, бросьте,
тут наворочено,  а вы вчитываетесь".  - "Сейчас, сейчас, -  не  отрываясь от
чтения, бросила АА, - тут  две  странички  осталось, и все очень хорошо и не
наворочено!.."
     Первая  стадия работы Лукницкого и Ахматовой - собирание  информации  -
завершилась к 1929 году, и Павел Николаевич  мог уже приступать к монографии
"Труды и дни  Н. Гумилева". Но он продолжал ежедневно посещать и  записывать
Ахматову. У нее был уже  опыт,  чтобы начать серьезные изыскания по Пушкину.
Это начинание придало ей  жизненных  сил. Преображение ее было прекрасным...
Но это следующий рассказ.
     А пока...
     Как бы время ни совершенствовало  отношения Ахматовой и Лукницкого, как
бы оно, долгое, ни  приближало их  друг к другу, какие  бы обстоятельства ни
случались за пять с половиной лет их постоянных встреч, Лукницкий не забывал
главного: з а ч  е м он оказался  около Ахматовой. Он знал,  что  Ахматова -
великий поэт. Он понимал: что бы она ни произнесла о Гумилеве  - должно быть
зафиксировано,   ибо    будет    представлять   уникальную    ценность   для
литературоведов, а следовательно, для людей в "новом открытии" поэта.
     В  архиве  сотни  страничек.  Передо  мной  Ахматова  и  Гумилев  в  ее
восприятии,  как  она  представляла  его  в  двадцатые  годы. Иногда,  когда
Ахматова рассуждает  о Гумилеве - муже,  мужчине, человеке,  высказывания ее
противоречивы,  порою по-женски пристрастны.  Но  когда Ахматова работает  с
текстами его стихов, когда выявляет различные даты, когда показывает позиции
Гумилева, его оценки того или иного произведения или поэта, она дает точные,
важные сведения для понимания Гумилева - поэта и гражданина.

     Ахматова дает справки, воспоминания, сведения Лукницкому не потому, что
он написал дипломную работу по Гумилеву. Л. Горнунг собирал тексты Гумилева,
М. Лозинский -  ближайший друг  Гумилева  - тоже  имел и  ценил  гумилевские
материалы, К. Чуковский да и многие  поэты  и  литературоведы сталкивались с
Гумилевым.
     Ахматова  выбрала Лукницкого и,  работая с ним, убедилась, что  из всех
страстей, соединявших их и разъединявших, главная его страсть - Гумилев.




     О Гумилеве


     АА: "Нет,  я не  забываю... Как это  можно забыть?  Мне просто  страшно
что-нибудь забыть. Какой-то мистический страх... Я все помню..."

     4.01.1925

     Вечер у  АА.  Лежит, больна, в жару. Вчера  ходила смотреть наводнение,
простудилась. Работаю в столовой - переписываю альбомы Кузьминых-Караваевых.
Потом  сижу  у постели - разговариваем о Николае  Степановиче,  о  работе, о
неудавшемся  вечере  памяти  Брюсова,   устроенном  приезжавшей  из   Москвы
комиссией.   Обсуждаем    возможности   датировки    стихотворений   Николая
Степановича.  Просит зайти  к М.  Лозинскому, передать приглашение  прийти к
ней.
     АА  рассказала  мне  возмутительную  историю  о  Голлербахе,  незаконно
завладевшем ее  письмами к  С. Штейну1  (при посредстве Коти Колесовой2)  и,
кроме того,  напечатавшем без всякого права, без ведома АА отрывок одного из
этих писем в "Новой Русской книге"...
     АА: "Тесное время - это  царскосельский период, потому что царскоселы -
это  довольно звероподобные люди, ясно, что они ничего  не  вспомнят.  Так -
две-три женщины да учитель - вот только кто может рассказать".
     Составила   список   тех,   к  кому  нужно   обратиться   в  Москве  за
воспоминаниями о Николае Степановиче и материалами.
     Занимаемся датировкой стихотворений "Колчана" и "Чужого неба". Приходит
Пунин. В 10  приходит М. Лозинский: "Я изб гал много лестниц, прежде чем вас
нашел!"
     Не  виделись  очень  давно.  Взаимные расспросы.  М.  Лозинский  крайне
выдержан и корректен. В разговоре легок  и остроумен, но больше скользит  по
верхам. Отвлекается в  сторону от  разговора  о Гумилеве.  АА, несколько раз
ставя вопросы прямо, возвращает его к теме.
     Читает ему  составленный  сегодня список:  "...Таким образом, я  отвожу
Нарбута и Ларису Рейснер. Вы согласны со мной?" Михаил  Леонидович: "Нарбут?
Нет, отчего?.. Я от Мандельштама слышал  о нем,  и то, что слышал, почтенно.
Это  очень  странный  человек - без  руки,  без  ноги,  - но  это  искренний
человек... Как бы  хорошо было, если б  Николай  Степанович  или  кто-нибудь
записывал даты. Но в конце  концов все живут для жизни, а не для посмертного
собрания стихов. Николай Степанович не как Блок. Тот и день, и  час, и кто с
ним обедал - все записывал!"
     Говорили  о  Срезневских  и  о  разных  людях, которые  могли  бы  дать
воспоминания  о Гумилеве  (Макридин - инженер,  Ахшарумова, А.  Н.  Лавров -
типограф и др.).

     11.01.1925

     Утром  ездил  к  С. М.  Горелику  (был режиссером,  ставил "Гондлу"3  в
Ростове-на-Дону и  здесь).  Горелик  обещает собрать  все, что  у него есть.
Говорит о ревельском "Шатре"4 и его издателе, о Ремизове.

     12.01.1925

     Работали по  Гумилеву. АА установила почти  все  даты  (с  точностью до
года)  стихотворений  Николая Степановича.  Переписал  три  надписи  Николая
Степановича на подаренных ей книгах.
     АА  рассказывала мне  об окружении Николая Степановича в последние годы
(Г. Иванов, Г.  Адамович, Н.  Оцуп).  К  этим  "архаровцам" относится крайне
неодобрительно.

     29.03.1925

     Из моего дневника я прочел  в этот  раз АА записи -  от  8 декабря 1924
года до 1 января 1925 года и  от  22  февраля  до  11  марта  1925 года.  Ее
замечания - дословные - занесены мной красными чернилами там же в тексте.
     По  поводу  того  места  дневника,  где  записано,   что   АА  в  своих
стихотворениях  всегда говорит  о  Николае  Степановиче  как об умершем,  АА
добавила, что она всегда его называет братом.
     Попросила дать ей тетрадь ее ранних стихов. Я принес ей. Она прочла мне
для  примера несколько стихотворений -  среди  них три написаны  в  Киеве, -
относящихся друг  к  другу,  как  части одного и того  же  стихотворения. Не
позволяла  записывать, но я  все-таки  знал из  них строфы.  Начало  одного,
написанного 25 января 1910 года в Киеве:

I

     Пришли и сказали: "Умер твой брат".
     Не знаю, что это значит...
     Как долго сегодня алый закат
     Над морем вечерним плачет.
     .....................................
II
     Брата из странстий вернуть могу,
     Любимого брата найду я.
     Я прошлое в доме моем берегу,
     Над прошлым тайно колдую...

     "Брат! Дождалась я светлого дня,
     В каких ты скитался странах?"
     "Сестра, отвернись, не смотри на меня,
     Это грудь в кровавых ранах".

     25 января 1910, Киев

     Одно из них, говорит, написано 25 января  1910 года, два других - около
того же времени - на протяжении нескольких дней. Все посвящены Гумилеву. Про
последнее стихотворение АА сказала, что оно понравилось Николаю Степановичу.
     Он  очень  едко и сильно критиковал  всегда ее стихи. А когда АА была в
первый  раз  у Вяч. Иванова на "башне"  и  ее  попросили прочесть стихи, она
обратилась с вопросом -  какое прочесть  - к  Николаю Степановичу... Николай
Степанович указал на это.
     ...Николай  Степанович -  глубоко трагическая личность. Хоть он никогда
этого не хотел думать. Гумилевых  несколько.  Другие не меняются  -  Шилейко
каким был, таким и остался...

     2.04.1925

     В три часа дня иду к АА. Прошу АА сообщить мне  канву своей биографии -
ибо  это поможет  мне  в моей  работе по Николаю  Степановичу. АА сначала не
соглашается, шутит, что, мол, доводы неубедительны.
     Наконец я  ее  уговариваю.  Она  говорит, я  записываю дословно,  кроме
нескольких  эпизодов,  по  поводу  которых  она  говорит  или "это  не нужно
записывать", или  "это вы запишете после - не "ахматовским",  а литературным
языком".
     АА  рассказывает: "Все люди, окружавшие Николая Степановича, были  им к
чему-нибудь  предназначены... Например, О. Мандельштам  должен  был написать
поэтику, А. С. Сверчкова - детские сказки (она  их писала и  так, но Николай
Степанович  еще утверждал ее  в  этом). Анне  Андреевне  Николай  Степанович
назначал  писать прозу.  Всегда  ее просил об этом и убеждал. Когда  однажды
Николай  Степанович  нашел  тетрадку  с  обрывком  прозы,  написанной  Анной
Андреевной, и прочел этот отрывок, он сказал: "Я никогда больше тебя не буду
просить прозу писать..."
     Потом он хотел, чтобы АА занялась переводами. Хотел,  чтоб она перевела
прозаическую вещь Готье. АА, конечно, так и не исполнила его желания.

     12.04. 1925, Детское (быв. Царское) Село

     В 3 часа - за час до положенного  по расписанию обеда  -  АА предложила
мне пойти со мной  на Малую улицу -  показать мне  дом Гумилевых. В ответ на
мое беспокойство, не слишком ли она утомлена для такой прогулки, не будет ли
ей такая прогулка  вредна,  АА  уверила  меня,  что  ей даже следует немного
гулять и что это будет только полезно.
     Надели шубы, вышли. Солнце ясное, милое... Воздух чист. Но снег  еще не
весь растаял, и грязи, и грязных луж местами не обойти. Идем неторопливо. АА
лучистым  взором показывает мне на дома, с которыми связаны какие-нибудь  ее
воспоминания,  и рассказывает. Идем по  Московской... АА  указывает на белый
собор - "Вот в этом соборе Николай Степанович говел последний раз. А вот это
- Гостиный двор, - и АА перевела глаза направо. - А там, дальше, - гимназия,
в  которой я  училась,  только  тогда  она была  совсем  другая  - теперь ее
перестроили... Увеличили ее - пристроили сбоку и надстроили верх..."
     С Московской мы свернули направо - пошли мимо гимназии.
     АА: "Из этой двери мы выходили на улицу, а вот здесь, в Гостином дворе,
поджидали нас  гимназисты - они выбрали это  место,  чтоб их не  очень видно
было..."
     АА  с грустью смотрит  на  грязные, испорченные тротуары,  на сломанные
заборы, на  пустыри, где  когда-то, она помнит,  стояли  хорошенькие, чистые
дома.
     АА: "Подумайте, - этот город был самым  чистым  во всей России, его так
берегли,  так  заботились о нем! Никогда ни одного  сломанного забора нельзя
было  увидеть...  Это  был  какой-то  полу-Версаль...  Теперь  нет  Царского
Села..."
     Я понял, что в Детском - настроение  АА не может быть хорошим, я думаю,
каждый камень, каждый столбик, такой знакомый и такой чужой теперь,  попадая
в поле ее зрения, причиняет ей физическую, острую боль.
     Когда мы свернули на Малую улицу, шли по ней, АА  обратила мое внимание
на  серый трехэтажный  деревянный  дом на левой стороне улицы. АА:  "Это дом
Сергеева... Я здесь жила, когда мне было три года..."
     Наконец, еще издали, АА показала: "А вот мы и дошли... Видите - зеленый
домик с той стороны? Это дом Гумилевых..."
     Я увидел двухэтажный, в три окна вверху и в пять окон внизу, деревянный
домик - с небольшим палисадником, из которого поднималось высоко одно только
большое, теперь еще  голое дерево,  несколько  других,  маленьких  и  чахлых
деревьев не смели протянуть свои  ветви даже к окнам второго этажа. Вошли во
двор -  мимо окон кухни  и ванной, обошли  дом с другой  стороны.  Крошечный
садик -  в  него  выходит  большое  окно  столовой, а за ним -  окно комнаты
Николая Степановича.  ...Минуту, может быть  две,  стояли  молча,  потом  АА
повернулась,  пошла: "Этот заборчик тоже разрушен... Тогда  все было  чисто,
убрано, выкрашено.  Теперь все так привыкли видеть вот такое разрушение, что
даже  не  замечают  его... запустенье?"  Выходя на улицу,  АА  показала  мне
гимназию:   "Здесь  Николай   Степанович   учился...   Иннокентий  Федорович
(Анненский. - В. Л.) жил здесь одно время..."
     Подошли к калитке.  АА показала мне жестяную доску с этой стороны дома.
На доске масляными красками:  "Дом  А. И. Гумилевой"... Эта доска с надписью
так и осталась отдельной - легла с другой стороны мозга, не с той, с которой
улеглись  все впечатления от  сегодняшней  поездки...  Не  знаю  почему, но,
вспоминая эту поездку,  я могу  сопоставить, взять рядом, назвать вместе два
любых  предмета - книжку Мандельштама и Детскосельский  вокзал, синий ободок
тарелки,  на которой я  обедал,  и  арку  Гостиного  двора, -  но эта  - она
отшельница.
     АА: "Николай Степанович совершенно не выносил царскоселов. Конечно,  он
был  такой  -  гадкий  утенок - в глазах царскоселов.  Отношение к нему было
плохое..."
     Я: "Среди сверстников?"
     АА:  "Среди  сограждан, потому  что  он был  очень  своеобразным, очень
отличался от них, а они были на такой степени  развития,  что  совершенно не
понимали этого..."
     До   возвращения    из    Парижа   -   такая   непризнанность,    такое
неблагожелательное отношение к Николаю Степановичу. Конечно, это его мучило.
Вот  почему  он  был  очень  счастлив,  подъем был  большой, когда появились
Кузмин, Потемкин, Ауслендер...
     После обеда АА вместе со мной пошла к себе.  АА легла на постель, я сел
у постели.
     Я: "такие  разговоры  (имелись в  виду  разговоры за обедом  в компании
Мандельштамов. - В. Л.)  не успеваешь записывать,  и многие из них сейчас же
забываются".
     АА:  "Но  это  лучшие  разговоры.  В  них  всплывает  характер  Николая
Степановича.  Это  не  беда,  что  многое  вы  не  успеваете  записывать,  -
впечатление у вас остается, и оно много поможет вам..."
     АА  говорит,  что  у  Мандельштама  очень сильно  чувствуются интонации
Кузмина. И что он вообще всегда под чье-нибудь влияние попадает.
     Я: "А у Кузмина характерные интонации?"
     АА: "О да!"
     Показываю АА присланный  мне из  Москвы альманах:  "Чет и  нечет".  АА,
взглянув на него, полуспрашивает: "Это такой Московский Гиперборей?!"
     Просматривает.  К  стихам отнеслась очень  неодобрительно и удивлялась,
как все они подражательны Гумилеву.
     В заметке там же упоминается Цех поэтов, Ирина Одоевцева, и упоминается
так, как будто это еще существует сейчас...
     АА: "Как это свойственно москвичам - запаздывают..."
     Я   спрашиваю,   долго  ли  Николай   Степанович  вынашивал   в  голове
зародившееся стихотворение.
     АА:  "Я  думаю,  что  когда он  придумывал  что-нибудь  - сразу начинал
писать. Я думаю.  Иногда ему не  удавалось, - как этот роман,  с которым  он
носился всю жизнь,  сначала  он назывался  "Девушка  с  единорогом", потом -
"Ира"".
     АА рассказывает о "Гильгамеше": "Хотели в "Русской мысли" напечатать...
Они ходили  тогда с Володей (Шилейко. - В. Л.) в "Русскую мысль".  Но Струве
пожадничал тогда".
     Я  говорю,   что  18-й  год  был  особенно   плодотворным  для  Николая
Степановича. АА  объясняет, что этот год  для Николая Степановича  был годом
возвращения к  литературе. Он надолго от  нее был оторван войной, а в  17-ом
году  --уехал за  границу, тоже  был далек  от  литературы.  В 18-ом году он
вернулся,  и ему казалось,  что вот теперь все для него идет по-старому, что
он может работать так, как хочет,  - революции он еще не чувствовал, она еще
не отразилась в нем.
     Такими  же плодотворными были  еще  и 19  -  21 годы, когда  он глубоко
погрузился в литературу, когда у него был большой духовный подъем.
     ...Продолжал  показывать материалы и  читал воспоминания -  Левберг, Н.
Чуковского.  Те  даты, которые мне сообщил Кузмин, я  продиктовал  АА, и она
записывала  их  на  свои  листочки.  Все  вновь  полученные  мной   сведения
подтверждают  то,  что  АА  за эти  месяцы  мне  сообщала.  АА  с  некоторым
удовольствием говорит мне:  "Ну что, соврала  я вам хоть в чем-нибудь?" И  я
ответил ей - что до сих пор  нет  ни  одной детали,  ни  одной мелочи, даты,
сообщенной мне АА, которые не подтвердились бы новыми сообщениями других лиц
и - и документально.
     АА очень обрадована тем, что Кузмин хорошо отнесся к работе  по Николаю
Степановичу, сказала,  что  сразу видно, что  Кузмин действительно настоящий
человек литературы и что она при встрече будет очень благодарить его.
     В то  время, как  мы рассматривали  материалы, уже после обеда,  входит
Мандельштам:
     "Павел  Николаевич  -  у