овой. Бывая рядом с ней ежедневно, параллельно с работой, которую делал
по биографии  Гумилева,  стал  он  вести  отдельный дневник,  специально  об
Ахматовой, ее окружении и жизненных ситуациях, связанных с нею. Он записывал
ее  реплики  и  остроты,  рассуждения  и  мнения,  состояние  ее  здоровья и
настроение, интонации ее  голоса и жесты,  даже  вел  шкалу  ее температуры.
Казалось бы,  ненужные  мелочи, из которых состоит, в общем-то, человеческая
жизнь.  Записывал в тот момент, когда  он ее  видел и слышал, сразу же после
встречи  с  нею, тут же, на лестнице за  дверью, в подъезде, трамвае, у себя
дома, в гостях, в кино, на улице...Как приходилось.
     В  1872 году  один  из братьев-писателей, Эдмон Гонкур, сказал так: "Не
желая подражать всяческим мемуарам, где фигуры исторических личностей даются
упрощенно  или же  из-за  отдаленности  встречи  и  нечеткости  воспоминаний
приобретают холодный колорит, -  словом,  мы  стремились  изобразить текучую
человеческую натуру в и с т и н н о с т и д а н н о г о
     м г н о в е н и я... мы стремились сохранить для потомства живые образы
наших современников, воскрешая их в стремительной  стенограмме  какой-нибудь
беседы, подмечая своеобразный  жест, любопытную черточку, в которой страстно
прорывается характер, или  то  неуловимое,  в  чем  передается  само  биение
жизни...  В этой  работе  мы прежде  всего  хотели,  идя  по горячим  следам
впечатлений, сохранить их ж и в ы м и".
     Читая записи  Лукницкого об Ахматовой, вполне отношу гонкуровские слова
к нему.  Он,  не  желая анализировать Ахматову, стремился  сохранить  ее для
потомков живой.
     Прежде чем решиться прийти к Ахматовой,  Лукницкий прочитал  и собрал о
ней все, что только мог.
     Чтобы   рассказать  о   том  периоде  полнее  и  предоставить  читателю
возможность   увидеть  Ахматову   через   Лукницкого,   нужно   использовать
"Акумиану"1  целиком,  не  только  взять  из  нее все  записанные  Лукницким
встречи, но и  объяснить многие  ситуации, явления,  высказывания, поступки,
имена.     Словом,    делать    другую    книгу    об    Ахматовой,    книгу
историко-биографическую.
     Мне  же представилась возможность  в  этой  книге дать  всего несколько
штрихов Лукницкого к одному из портретов Анны Андреевны?

     ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

     19.01.1962 , Комарово

     Вчера после ужина сел за стол еще немножко поработать, правил "Сказку о
Солнце". Стук в дверь. "Прошу!" Встал, открыл...
     - Это вы, Павел Николаевич!
     ...Из тысячи голосов я этот всегда узнаю - низкий, гортанный...
     - Здравствуйте, Анна Андреевна!
     Вплывает величаво в комнату,  но я сразу за нынешним державным обликом,
как будто проявляя негатив, все яснее вижу ее прежний, давно знакомый...

     В ночь на 20.01.1962

     МГНОВЕНЬЕ ВСТРЕЧИ

     Два волоса
     в один вплелись,
     Белый и влажно-черный.
     Два голоса
     в один слились,
     Родной,
     грудной, задорный.
     В открытых дверях
     она предо мной
     Иконой нерукотворной.
     Волнением,
     как легкою кислотой,
     Снимаю с нее
     за слоем слой
     В секунду
     века - отойдите!
     И сразу та женщина -
     вся со мной
     Тростинкой,
     И страсть моя - беленой

     И я, как
     алхимик, стою немой,
     Из всех
     невозможных соитий
     Вдруг
     выплавив
     звездный
     литий!

     АА сразу же объяснила мне, зачем пришла, предлог был явно надуманный, и
смысл был только в том, чтобы был хоть какой-то предлог...
     И если  налет "самовозвышаемости",  без  которого она  жить  не  может,
потому  что  он  десятилетиями  воспитан  в  ней  и  ею  самою  и  всеми  ее
окружающими, если этот  налет не  замечать, то предо  мною - человек  умный,
духовный,  утонченно-культурный,  не  потерявший  с   возрастом  ни  остроты
видения, ни огромного таланта. С нею мне всегда интересно и только минутами,
когда   "автобиблиография"все   чаще   повторяемая   ею,  заменяет   все   -
скучновато...
     Сегодня ночью - неожиданно  для меня - вырвалось стихотворение, которое
я записал, - стихотворение, возникшее из вчерашней встречи. Я  пришел к АА с
ним... Еще не успел ничего сказать... АА усадила меня  в кресло... Папку, на
которой  написаны  слова "Чужие  стихи",  раскрыла,  перебрала страницы... Я
сразу  понял,  что  это  стихи  разных  людей, посвященные  ей...  В  папке,
наверное, было сто  или полтораста листов, исписанных разными почерками.  АА
стала  мне  объяснять,  что и  от меня  ей хотелось бы получить какое-нибудь
стихотворение, которое легло бы  где-нибудь  вот тут,  посередине.  С  такой
просьбой она уже обращалась ко мне однажды в Москве несколько лет назад, и я
ее просьбу  тогда не  выполнил, хотя  и пообещал.  Сегодня же я, не  дав  ей
договорить, протянул листок... Она внимательно  прочитала и сказала: "Хоть и
"мгновенье", а стихи хорошие!"
     Какая странная  слабость... собирать все посвященные ей  стихи!  В этом
есть  что-то от очень уязвленного  самолюбия, чудовищно  гипертрофированного
самовозвеличивания.
     И это  теперь, когда она победила  время, признана, оценена, знаменита,
неуязвима.

     А  как много  стихов до  сих пор лежит "на дне" "Акумианы"  Лукницкого,
посвященных  ей  и  подаренных  страстному собирателю  ее  реликвий!  А  его
собственная переплетенная тетрадка посвященных ей стихов!
     А  сколько  книжек с дарственными надписями в  "ахматовской" библиотеке
Павла Николаевича!..
     По  сути дела,  он  столкнулся  с  этой  культурой  случайно.  Но,  как
известно, в случайностях проявляется закономерность.
     Он сочинял стихи, может быть неплохие и достаточно профессиональные.

     ...Я веселую службу, как песню, несу,
     Ту, в которой смоленая ругань,
     И я счастлив, что здесь я не койку да суп
     Заработал, а брата и друга...

     Выпустил две книжки.
     А для дипломной работы по Гумилеву были собраны все  сборники Гумилева,
многие  его  публикации,  переписаны и выучены стихи из  частных альбомов  и
писем, добыты  автографы. Позже составлено  генеалогическое  древо. В  итоге
работа  переросла  в два  объемистых  тома под названием "Труды и дни  Н. С.
Гумилева".
     Не  "злую шутку", а целых  две сыграл с биографом  "тот  самый случай".
Молодой поэт Павел Лукницкий попал под такое гумилевское влияние, что стал в
нем тонуть... Это заключение о себе как о стихотворце он сделал, как всегда,
в  остроумной,  ироничной  форме. Впрочем, второе заключение  о себе,  как о
биографе Гумилева, он  тоже  сделал  весьма определенное  и,  цитируя поэта:
"...Мой биограф будет очень счастлив, /Будет удивляться два часа/, Как ишак,
перед  которым в  ясли /Свежего  насыпали овса...". Грустно подшучивать  над
собой, "удивляясь" не "два  часа", а до  конца  жизни.  Умирая в  1973 году,
Лукницкий записал:  "Вот  и  конец моим  неосуществленным мечтам!.. Гумилев,
который нужен русской  советской  культуре...  Ахматова, о которой только  я
могу  написать,  все  как   есть,  правду  благородной  женщины-патриотки  и
прекрасного  поэта...  Роман о русской интеллигенции, ставшей советской. Все
как есть! Правду! Только правду!"...


     Около Ахматовой

     Твоею жизнью ныне причащен,
     Сладчайший, смертный отгоняя сон,
     Горя, тоскуя, пьяно, как в бреду,
     Я летопись твоих часов веду...

     Когда молодой  человек пришел к Ахматовой для консультации,  она жила в
квартире  своего второго мужа  -  Владимира  Казимировича Шилейко,  крупного
ученого  в  области  востоковедения,  работавшего  в  Академии  материальной
культуры. Квартира из двух комнат размещалась в служебном флигеле Мраморного
дворца, на втором  этаже. И  адрес Ахматовой звучал торжественно  и парадно:
"Мраморный дворец, 12".

     ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

     8.12.1924

     С утра до 6 часов работал во "Всемирной литературе". В  6 часов  пришел
домой,  проработал еще 2  часа.  Устал, разболелась  голова. Решил  пойти за
материалами. Позвонил  Мандельштаму - не оказалось дома, Чуковскому  - тоже.
Тогда собрал часть того, что у меня есть, и пошел к Шилейко, рассчитывая там
познакомиться,  наконец  с  АА.  Стучал долго  и упорно  -  кроме  свирепого
собачьего лая, ничего и  никого.  Ключ в  двери,  значит,  дома кто-то есть.
Подождал минут 15, собака успокоилась. Постучал еще, собака залаяла, услышал
шаги. Открылась дверь, и я оказался нос к  носу с громадным сенбернаром. Две
тонкие руки из темноты оттаскивали  собаку...  Глубокий взволнованный голос:
"Тап! Спокойно! Тап! Тап!" Собака не унималась. Тогда я шагнул  в темноту  и
сунул в огромную пасть сжатую в  крепкий кулак руку. Тап, рявкнув, отступил,
но  в  то же  мгновенье я  не столько  увидел, сколько ощутил, как  те самые
тонкие руки медленно соскальзывали с лохматой псиной шеи  куда-то вниз, и я,
едва  успев  бросить портфель,  схватил падающее,  обессиленное легкое тело.
Нащупывая  в  полутьме ногами,  свободные от  завалов  места,  я,  осторожно
перешагивая, донес АА в ее комнату и положил на кровать. Пес шел сзади...
     Ахматова,  несмотря  на  болезнь,  гостя  приняла  душевно,   а  увидев
материалы, какие он принес,  и огромное желание молодого  человека работать,
предложила посещать ее и обещала помогать.
     В  работе симпатия друг к другу проявлялась все больше и больше, вскоре
она переросла в полное взаимное доверие.
     Лукницкий  стал бывать в Мраморном дворце почти каждый день. Это  видно
не только  из его дневников, но  из  писем, которые Ахматова  часто поручала
писать  ему "за себя", разрешая делать копии. А, получая письма, она  многие
отдавала Павлу Николаевичу в распоряжение, некоторые даже не читая.

     ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

     30.03.1926

     Дала мне полученное письмо от некоей неизвестной ей Кареевой, в котором
та  просит АА разрешить ей перевод "Четок"  на  итальянский  язык; АА просит
меня ответить на это письмо за нее.

     2.07.1926

     Под  вечер  АА  взяла  полученное  раньше  письмо от  Гизетти1,  хотела
взглянуть на адрес, чтобы  через меня вызвать его. Адреса на 1-й странице не
нашла. Стала читать следующую и вдруг воскликнула: "Смотрите, что он пишет!"
А он пишет, что  радуется самому факту  ее существования.  Стала острить. И,
поняв, что  я заметил, что  письма  она  не читала  до  конца, сказала мне с
живостью: "Павлик, вы никому  не говорите, что  я не  дочитываю писем, - это
очень нехорошо". Нетрудно, однако, представить, что  такие письма  скучны АА
до  предела,  -  читает  из  них  она  лишь  самое  существенное,  остальное
просматривает беглым взглядом.

     Сохранились письма Ахматовой к сыну, который жил у бабушки в Бежецке, и
сына к ней. Но чаще, чем с матерью,  Лева2  переписывался тогда с Лукницким.
Мальчик присылал ему "на суд" свои сочинения  - драматические и поэтические,
просил советов, делился впечатлениями о прочитанных  книгах, которые посылал
ему  Павел  Николаевич, и  никогда не забывал справиться о  здоровье любимой
мамы и передать ей нежный привет.
     Кроме  того, люди, близкие Ахматовой,  сами  по себе  иногда,  по  мере
надобности,   и  в   связи  с   Ахматовой,  тоже   переписывались  с  Павлом
Николаевичем. Вначале они вынуждены были принять "существование" его рядом с
нею  (она настаивала,  она так хотела).  Позже  они из сложившейся  ситуации
привыкли и постоянно пользовались разной помощью Павла Николаевича.

     24.03.1925

     Сверчкова  3  очень  огорчила АА,  рассказав, что недавно,  когда  Леву
спросили,  что  он  делает,  Лева ответил:  "Вычисляю, на  сколько процентов
вспоминает меня мама"... Это значит, что у Левы существует превратное мнение
(как у  посторонних АА  литературных людей) об отношении к нему  АА. А между
тем АА совершенно в  этом неповинна. Когда  Лева  родился,  бабушка  и тетка
забирали  его к себе  на том  основании, что "ты, Анечка, молодая, красивая,
куда тебе  ребенка?". АА  силилась  протестовать, но  это  было бесполезным,
потому  что  Николай  Степанович был на стороне  бабушки и Сверчковой. Потом
взяли к  себе, в Бежецк,  отобрали ребенка. АА сделала  все,  чтобы этого не
случилось...
     АА:  "А теперь получается так, что он  спрашивает, думаю ли я о  нем...
Они  не пускают его сюда  - сколько я ни просила,  звала!..  Всегда  предлог
находится... Конечно, они столько ему сделали, что теперь настаивать на этом
я не могу..."

     Бывало, Ахматова справлялась о сыне у Павла Николаевича, так  как Лева,
приезжая с бабушкой или теткой в Ленинград из Бежецка, останавливался обычно
не у своей мамы, а  у  родственников матери Гумилева - Кузьминых-Караваевых.
Павел Николаевич навещал сына Ахматовой  у Кузьминых-Караваевых  там, уделял
немало времени не по  годам  эрудированному, талантливому мальчику, наблюдая
за его развитием, и с удовольствием докладывал об этом  его матери. Лева, по
его словам, любил  Пушкина,  "Шатер" и  "Жемчуга"  Гумилева. Стихов АА в  то
время не читал. Читал только "Колыбельную".

     ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

     20.06.1926

     У Кузьминых-Караваевых говорила (Ахматова. - В.Л.) об А. Н. Э.1,  а я с
Левой -  отдельно.  Лева  рассказывал  мне планы  своих рассказов: "Телемах"
(Атлантида и  пр.), о "Путешествии в  страну  Цифр"  и  др.  Лева говорит  о
журнале, который хочет издавать. Не может придумать названия. Хочет "Одиссея
приключений" (АА: "не  по-русски это"), просит  меня придумать. Подвернулось
"Звериная  тропа". Ему  понравилось. ...Лева настолько в  мире фантазии, что
предмет, увиденный наутро (тот, о котором он мечтал), уже неинтересен ему...
Полное сходство Левы с Николаем Степановичем - в характере, во всем...
     Лева  в Бежецке  стал  читать "Гондлу".  Сверчкова  увидела.  Отняла  и
заперла "Гондлу" в шкаф. По-видимому, считает, что Леве  не следует  читать,
потому что там - о любви. АА советует мне дать Леве прочесть "Гондлу" - Леве
полезны  будут  взгляды  Николая  Степановича  на  войну, на  кровопролитие,
которые он высказывает в "Гондле" (антивоенные взгляды).

     24.03.1927

     "Неужели  он тоже  будет писать стихи?! Какое несчастье!" И  неожиданно
быстро и будто серьезно добавляет: "У него плохая фантазия!.."
     П. Е. Щеголев2  предложил АА собрать,  комментировать и отредактировать
воспоминания современников о Лермонтове. За эту  работу АА могла бы получить
400  рублей.  Работу надо было  произвести в течение нескольких  месяцев - к
сроку. АА, прочитав  основные материалы, убедилась,  что в такой срок работу
выполнить  она  не   сможет   (если,  конечно,  не   будет  халтурить),  ибо
недостаточно знакома с эпохой (40-е годы). Поэтому от работы отказалась.
     Л. Н.  Замятина  была на днях у АА  и, несмотря на полученные  ею от АА
разъяснения о причинах отказа от работы, намекнув  на бедственное  положение
АА, сказала, что "ведь это же все-таки 400 рублей".
     Если  вспомнить, что она только что собрала  какую-то денежную сумму  и
послала  ее в  Бежецк,  то слова  ее можно понять и еще хуже (пользуется для
содержания   Левы   благотворительностью,   а   когда   предлагают   работу,
отказывается). Увы, ей не понять, что АА ни  в какой  крайности не пойдет на
халтуру, это, во-первых. А во-вторых, что благотворительность оказывается не
только Леве, а и Анне Ивановне,1 которую формально АА и не должна содержать.
Леве же, сколько может, АА посылает ежемесячно.

     28.03.1928

     ...Вчера днем получил телефонограмму от  АА:  "Приехал  Лева,  Ахматова
просит приехать"...
     ...А.  И. Гумилева с Левой приехали, оказывается еще  в субботу,  в тот
день,  когда АА  была у  меня  в  Токсово. АА узнала  об их приезде только в
воскресенье и очень досадовала.
     ...Весь день провел с Левой.
     ...Он с безграничным доверием относится ко мне...
     ...Вечером  хотел  пойти с  ним  в театр,  но всюду идет дрянь; пошли в
кинематограф. Левка остался доволен.
     Проводив его домой, зашел к АА. Часа полтора  говорил с нею о Леве; она
очень тревожится за его судьбу, болеет душой за него...

     29.03.1928

     Опять весь день с  Левой. В Эрмитаже осматривали залы рыцарей и оружие,
Египет, древности. Показывал камеи и геммы. ...Привел его к себе обедать.

     По записям  Лукницкого,  по  его рассказам, наброскам и  чертежам можно
представить себе квартиру, в которой жила Ахматова, когда он пришел к ней  в
первый  раз в Мраморный дворец в 1924  году. Входная  дверь вводила в первую
комнату,  разгороженную поперечной фанерной  перегородкой, не доходившей  до
потолка, на две части. Справа от двери - крохотная кухня, наполовину занятая
плитой. Слева -  такого же размера чулан, в  котором  прямо  на полу,  между
дровами, громоздились книги, бумаги. Дальнюю часть комнаты разделяла другая,
уже продольная перегородка;  она делила ее слева на спальню хозяина и справа
- на столовую...Кроме железной кровати и  бездействующего умывального шкафа,
в спальне  ничего не  было.  В столовой посередине стоял  стол,  над которым
висела электрическая  лампочка без  абажура,  два стула; у  наружной стены с
окном на  площадь  перед  Троицким  (ныне  Кировским)  мостом, с  памятником
Суворову, - ветхий, с торчащими пружинами диван; напротив - высокая этажерка
и узкий остекленный шкафчик для чайной посуды.
     Полы чулана, кухни и столовой всегда были завалены вперемежку с дровами
и хламом сотнями изучаемых Шилейко ценнейших манускриптов, старинных книг по
классической древности, раскрытых на нужной странице. Навалены они были так,
что не всегда удавалось найти свободное  место, чтобы поставить ногу. Только
узенькая  дорожка между  фолиантами пролегала из столовой к двери в соседнюю
комнату,  комнату  Ахматовой - длинную,  полутемную, с единственным,  обычно
задернутым серо-палевыми  тяжелыми  шторами окном  на Марсово  поле.  Здесь,
слева от входа, стояла старинная  двуспальная кровать, сильно укороченная, -
чтобы на ней вытянуться, нужно было лечь наискосок.

     ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

     23.03.1925

     В квартире Судейкиной2 была ниша, кровать в нее  не  входила, Судейкина
без размышлений обрезала ее, и кровать влезла. Но муж обиделся, купил другую
кровать  и...переехал  в  другую  комнату.  "И  тут  семейная  жизнь  тем  и
кончилась..." Я: "Ну,  а теперь-то  - уж сколько времени прошло,  - спокойна
Ольга Афанасьевна?" АА: "Какое! И сейчас трагедия!"

     Эмигрируя, Судейкина оставила подруге кровать "в наследство".
     В  головах  за  кроватью  -  гардеробный шкаф, дальше "бюрцо"  красного
дерева с рукописями, памятными вещицами и  корреспонденцией, из которой  она
сохраняла  очень немногое. Часто производила "ревизию" своего мизерного в то
время  "архива"  и непременно аннулировала  что-нибудь  из него.  Посередине
торцовой  стены  примыкал  одним краем к окну  письменный  стол,  окруженный
тремя, столь же классической ветхости, как  и вся остальная  мебель, мягкими
стульями. У третьей стены - высокий  комод с наставленным на  него фарфором,
затем,  между двумя креслами,  маленький  туалетный  столик  с  венецианским
зеркалом, доставшимся Ахматовой от ее  прабабки. Ближний угол стены занимала
круглая,  обшитая железом  печь, и Ахматова,  слушая  потрескивание дров  и,
кутаясь  в плед,  любила  сиживать, положив ноги на миниатюрную скамеечку, в
одном из кресел у туалетного столика под тусклым светом одинокой лампы.
     В этой мрачной, большой и затхло-сырой комнате всегда, даже летом, было
зябко. Сложенный наполовину ломберный  столик между печью и дверью  завершал
сборную меблировку.
     Ахматова редко  пользовалась  шилейковской  столовой,  и этот ломберный
столик служил ей всегда, когда  с друзьями  или одна она  пила  чай, переняв
привычку у  Шилейко,  - крепкого настоя  и чаще  всего остывший.  Иногда  на
столике  появлялись бутылка сухого вина, сыр и два-три хрустальных бокала на
тонких ножках.
     Настольная  лампа с длинным  шнуром по  необходимости  перемещалась  от
пис