-- Да,  сестренка,  вы  свободны,  -- сказал он.  -- Но мы должны  всем 
подыскать работу, не так ли? Вы,  леди, отправляетесь на юг. Там  нужны люди 
на  рисовых плантациях. Вы будете немного работать, немного  зарабатывать и, 
главным   образом,  осматриваться.  Идет?  Если   вам  там   не  понравится, 
возвращайтесь. Симпатичных маленьких леди мы тут всегда можем использовать. 
     Я никогда не  слышала акцента, с которым  на  Йеове  говорят в сельской 
местности,  -- мягкого и слегка певучего, с длинными отчетливыми гласными. И 
никогда не слышала, чтобы женщин "имущества" называли леди. Никто никогда не 
говорил мне "сестренка".  И конечно же,  в слово "использовать" он вкладывал 
совсем другой смысл,  нежели я. Он хотел  нам только добра.  Растерявшись, я 
промолчала. Но Туалтак, женщина-химик, сказала: 
     -- Послушайте, я не умею работать в поле, я опытный ученый( 
     --  О,  все  вы  тут ученые. --  Парень широко улыбнулся. -- Двинулись, 
леди! 
     Он  возглавил  процессию, и мы последовали за ним.  Туалтак  продолжала 
что-то говорить, но вожак только улыбался и не обращал на нее внимания. 
     Нас доставили в вагон, стоящий на боковых путях. Огромное  яркое солнце 
клонилось к закату. Небо лучилось разводами оранжевого и розового цветов. На 
землю  легли длинные тени. В горячем пыльном воздухе  плыли пьянящие запахи. 
Пока мы стояли, ожидая своей очереди  занять место  в вагоне, я  нагнулась и 
подобрала  с  земли  маленький  красноватый  камешек.  Круглый,   с  тонкими 
беловатыми  полосками.  Часть Йеове. Я  держала в  руках кусочек Йеове. Этот 
маленький камешек принадлежал мне. 
     Наш  вагон  выкатили на основной путь и прицепили  к  поезду.  Когда он 
двинулся,  нам раздали обед: суп из огромных котлов, что на колесиках катили 
по  проходу, миски вкусного крупнозернистого  болотного риса и плоды пини -- 
роскошь  на  Уэреле,  здесь они  считались  обычной едой.  Мы  ели и  ели. Я 
смотрела, как на длинных  пологих холмах  умирали последние отсветы  дня. На 
небе высыпали звезды. Лун  не было.  И никогда  больше не будет. На  востоке 
восходил  Уэрел:  огромная сине-зеленая звезда,  похожая на Йеове, каким его 
видят  с Уэрела.  Больше мне никогда не доведется увидеть,  как после заката 
восходит Йеове. Уэрел следовал по пути солнца. 
     Я жива и нахожусь тут, пришло мне в голову. Я тоже проследовала по пути 
солнца. Ко мне пришли мир и покой, и покачивание поезда убаюкало меня. 
     На второй день пути поезд остановился  в городе  у большой реки Йот. Мы 
вышли. Нашу группу из  двадцати  трех женщин снова  разделили,  и  десятерых 
(меня  в том числе) на повозке,  запряженной  волами,  доставили в деревушку 
Хагайот. В свое время она была поселением СКЙ, обитатели которого выращивали 
болотный рис для прокорма рабов колонии. Теперь тут находилось кооперативное 
поселение, выращивавшее болотный рис для "свободного народа". Нас записали в 
члены кооператива, который должен  был  обеспечивать нас всем необходимым до 
тех пор, пока мы не начнем зарабатывать и не сможем расплатиться. 
     Это был довольно продуманный способ обращения с иммигрантами без денег, 
без языка и без профессии. Но  я не могла понять, почему никто не принял  во 
внимание те навыки, которыми мы обладали. Почему мужчин с плантаций Бамбура, 
которые знали сельскую работу, послали в город, а не сюда? Почему тут только 
женщины? 
     И  почему  в  деревне,  где  живут  свободные люди,  существуют мужская 
половина и женская, разделенные рвом? 
     Я не  могла понять, почему, как скоро выяснилось, все решения принимают 
мужчины и они же отдают  приказы. Но мне стало  ясно, что они опасались нас, 
женщин с Уэрела, которые  не привыкли получать приказы от равных. Я  поняла, 
что мне предстоит лишь  выслушивать указания и не оспаривать  их, даже  если 
это  придет мне в голову. Мужчины Хагайота поглядывали на нас с нескрываемым 
подозрением,  держа  наготове   бичи,   какие   полагалось   иметь   каждому 
надсмотрщику. 
     -- Может, вы собираетесь объяснять здешним мужчинам,  что им делать? -- 
в  первое  же утро  сказал нам  на поле староста.  -- Так  вот,  тут  это не 
пройдет.  Мы  свободные люди и работаем  бок  о бок.  Кто-то  из  вас  может 
возомнить себя женщиной-боссом. Здесь нет женщин-боссов. 
     На женской половине жили бабушки, но они не пользовались такой властью, 
как наши. Первое столетие тут не  существовало рабынь, но мужчины установили 
свою  власть  и свой образ жизни. И когда женщины, некогда  бывшие рабынями, 
попадали в это королевство, где властвовали мужчины-рабы, то по  сравнению с 
последними  они  не имели никакого влияния. У них  не  было голоса. Даже  на 
Йеове они могли обрести право на свое мнение, лишь попав в город. 
     Я училась молчать. 
     Для меня и Туалтак это оказалось не так  сложно, как  для наших  восьми 
спутниц с  Бамбура. Мы  были  первыми иммигрантками,  которых вообще  видели 
жители  деревни. Они  знали  только свой  язык и  считали  женщин  с Бамбура 
ведьмами, потому что те говорили  "не  как люди". А услышав,  как  пришелицы 
разговаривают на своем языке, избивали их бичами. 
     Должна признаться, что в первый год пребывания в Свободном Мире на душе 
у меня  было столь же паршиво, как в Зескре. Я с отвращением  проводила день 
на рисовых  плантациях,  с утра  до  ночи  стоя по щиколотку  в  воде.  Ноги 
распухали, покрывались отеками, в  кожу  вгрызались червячки, которых каждый 
вечер приходилось выковыривать. Но все же мы занимались необходимой работой, 
которая была не так уж трудна для здоровой женщины. И не  она приводила меня 
в уныние. 
     Хагайот  не   был  племенным   поселением  и   не  придерживался  столь 
консервативных  взглядов, как старые деревни, с которыми позже  мне довелось 
познакомиться. Тут не было ритуального обычая насиловать девушек, и на своей 
половине женщины чувствовали себя в безопасности. Они "перепрыгивали канаву" 
только к тому мужчине, которого выбирали сами.  Но если женщина отправлялась 
куда-то одна или просто отделялась от товарок по работе на рисовых полях, ее 
могли "попросить об этом" и каждый мужчина считал, что вправе принудить ее к 
соитию. 
     У меня появились хорошие  подруги  среди деревенских женщин и  тех, что 
прибыли с Бамбура. Они были не более невежественны, чем я сама несколько лет 
назад,  а  некоторые  --  куда умнее меня  тогдашней.  Обрести  друзей среди 
мужчин,  которые считали себя нашими хозяевами, никакой возможности не было. 
И я понятия не имела, как изменить течение здешней жизни. У меня было тяжело 
на сердце,  и ночами, лежа среди спящих женщин и детей, я думала: стоило  ли 
ради этого погибать Валсу? 
     Когда пошел второй  год моего пребывания  здесь, я решила сделать  все, 
что могу, лишь бы  прекратить это унизительное существование. Одну из женщин 
Бамбура, тихую  и туповатую,  выпороли и избили за то,  что она  говорила на 
своем языке,  после чего  та утопилась на рисовой плантации: легла  в теплую 
мелкую  канаву  -- и  захлебнулась.  Я  боялась, что  меня  охватит такое же 
желание и вода положит конец моему  отчаянию.  И,  чтобы этого не случилось, 
решила припомнить старые знания и научить женщин и детей читать. 
     Первым делом я вывела на рисовом полотне несколько простых слов и стала 
играть  с  детишками.  Моими  занятиями заинтересовались  несколько  девочек 
постарше и  женщин. Некоторые из них знали,  что люди в больших поселениях и 
городах  грамотны,  и  воспринимали  умение  читать  как тайну,  волшебство, 
которое наделяет горожан огромной силой. Я не стала их разубеждать. 
     Первым  делом я записала по памяти  несколько строф из "Аркамье", чтобы 
женщины могли заучить их и не  ждать, пока кто-нибудь из мужчин, которых тут 
называли  "священниками",  начнет "петь слово". Затем попросила свою подругу 
Сеуги рассказать, как в детстве  она  встретилась на болотах с дикой кошкой, 
записала  историю  и, озаглавив ее  "Болотный  лев,  сочинение  Аро  Сеуги", 
прочитала вслух в компании автора и  других женщин. Те пришли  в изумление и 
долго смеялись,  а Сеуги  плакала и,  не находя  от  волнения слов, трепетно 
касалась пальцами написанных строк. 
     Вождь   деревни,  его  помощники,  надсмотрщики   и   почетные  сыновья 
относились к  нашим  занятиям с подозрением и  недоброжелательством,  однако 
запретить не порывались. Вскоре руководство провинции Йотеббер сообщило, что 
организовывает  сельские  школы,  в  которых  деревенским  детям  предстояло 
проводить   по   полгода.   Мужчины  Хагайота  восприняли  это   известие  с 
энтузиазмом,  поскольку  понимали, что грамотному человеку  легче найти свое 
место под солнцем. 
     Ко  мне явился  Избранный  сын, большой,  рыхлый,  бледнокожий человек, 
потерявший на  войне один  глаз.  На  нем  был  долгополый  плотный  сюртук, 
напоминавший те одеяния, что триста лет назад носили хозяева на Уэреле. 
     Он сказал, что отныне я должна учить только мальчиков. 
     Я  ответила,  что  буду учить всех детей, которые изъявят желание,  или 
никого. 
     -- Девочки не хотят учиться, -- возразил он. 
     --  Хотят.  В  мой  класс  записались  четырнадцать  девочек.  И восемь 
мальчиков. Ты хочешь сказать, что девочки не должны знать религию, Избранный 
сын? 
     Наступила пауза. 
     -- Они должны изучать житие Туал Милосердной, -- наконец ответил он. 
     -- Я напишу для них житие Туал, -- тут же предложила я. 
     И он с достоинством удалился. 
     Я  не  испытала  большого удовлетворения от этой  победы. Но по крайней 
мере преподавание можно было продолжать. 
     Туалтак постоянно уговаривала меня  сбежать и отправиться  в город, что 
стоял ниже по течению реки.  Будучи непривычной  к простой  пище,  она очень 
исхудала и без конца повторяла, что ненавидит свою работу и товарок. 
     -- Тебе хорошо, ты выросла на этих плантациях,  -- говорила она. -- А я 
никогда не была такой, моя мать арендница, мы жили в прекрасной  квартире на 
улице Хаба, и в  нашей  лаборатории я считалась самой способной. -- Ей никак 
не удавалось смириться со своей потерей. 
     Порой  я  прислушивалась  к ее  разговорам и  пыталась  припомнить, как 
выглядели карты Йеове в  оставленных мною книгах. Я  вспоминала большую реку 
Йот, которая брала начало в глубинах материка и  через три тысячи километров 
впадала в  Южное море. Но в какой  точке ее протяженности находимся  мы, как 
далеко от дельты расположен Йотеббер? Между Хагайотом и городом могут лежать 
еще сотни таких же деревень. 
     -- Тебя когда-нибудь насиловали? -- спросила я как-то Туалтак. 
     Та оскорбилась: 
     -- Я арендница, а не "расхожая женщина". 
     -- А вот я два  года была  "расхожей женщиной", -- сказала я. -- И если 
бы это случилось вновь, я бы убила  насильника или покончила с собой. Думаю, 
что две одинокие уэрелианки запросто могут стать жертвами насилия. Я не могу 
бежать с тобой, Туалтак. 
     -- Здесь это невозможно! -- вскричала она с таким отчаянием,  что горло 
у меня перехватило и я сама чуть не заплакала. 
     -- Может быть, когда откроются школы( и  тут  появятся люди из  города, 
тогда( -- Все, что я могла предложить ей -- да и себе тоже -- это надеяться. 
-- Если  в  нынешнем  году будет  хороший урожай, мы  получим  наши деньги и 
сможем сесть на поезд( 
     Нам  в самом деле оставалось только  надеяться. Проблема заключалась  в 
том, что деньги хранились у  вождя и его команды, в каменной хижине, которую 
те называли Банком Хагайота. У каждого из  нас имелся счет, и Главный банкир 
аккуратно вел  их реестр.  Но ни  женщины, ни  дети  не имели права  снимать 
деньги со своего счета. Взамен мы  получали нечто вроде расписок -- глиняные 
черепки  с  вьщавленным росчерком Главного  банкира,  и с  их помощью  могли 
приобретать изделия, изготовлением которых занимались  деревенские:  одежду, 
сандалии,  инструменты, бусы, рисовое пиво.  Нам  говорили,  что наши деньги 
находятся  в безопасности.  Я вспоминала хромого старика из Шомеке, который, 
подпрыгивая от счастья, кричал: 
     "Господи, деньги в банке! Деньги в банке!" 
     Еще до  нашего появления деревенские женщины  возмущались  существующей 
системой. Теперь к ним прибавились еще девять женщин. 
     Как-то вечером  я  спросила  свою  подругу  Сеуги, волосы  которой были 
такими же светлыми, как и кожа: 
     -- Ты знаешь, что произошло в том месте, которое называлось Надами? 
     -- Да,  --  ответила она. --  Женщины  распахнули двери  к свободе. Они 
поднялись  против надсмотрщиков, и вслед за  ними восстали и мужчины.  Но им 
было нужно  оружие. И тогда одна  женщина прокралась ночью к сейфу хозяина и 
украла  ключи, которыми  открыла арсенал, где надсмотрщики  хранили  ружья и 
патроны.  Вооружившись, рабы свергли власть корпораций и объявили  поселение 
Надами свободным. 
     --  Эту  историю  рассказывают и на  Уэреле,  -- сказала я. -- Даже там 
женщины вспоминают Надами, где их сестры начали дело Освобождения. Говорят о 
ней  и  мужчины. А  тут  мужчины рассказывают о Надами? Известна ли  им  эта 
история? 
     Сеуги и другие женщины закивали. 
     --  Если одна  женщина  освободила мужчин  Надами, --  сказал я, -- то, 
может быть, все женщины Хагайота сумеют добраться до своих денег? 
     Сеуги засмеялась и подозвала группу бабушек: 
     -- Послушайте, что рассказывает Ракам! Вы только послушайте ее! 
     После  долгих  разговоров,  которые  длились  днями  и  неделями,  была 
организована делегация из  тридцати женщин. Мы пересекли мостик над рвом, за 
которым  находилась  мужская  территория, и почтительно попросили встречи  с 
вождем.  Нашей  основной целью  было воззвать к совести мужчин, заставить их 
устыдиться.  Речь  держали Сеуги  и другие  женщины деревни, потому что  они 
знали,  как далеко можно зайти, стыдя мужчин, и в то же  время не разгневать 
их. Слушая их,  я  видела,  что  гордость говорит  с гордостью и обе стороны 
полны чувства собственного достоинства. В первый раз после прибытия на Йеове 
я  почувствовала,  что  стала своей  среди  этих  женщин, что их гордость  и 
достоинство стали моими. 
     Дела  в  деревне вершились  медленно.  Но к  следующему  урожаю женщины 
Хагайота получили наличными из банка заработанную ими долю. 
     --  Теперь дело за  правом голоса,  --  сказала я  Сеуги,  потому что в 
деревне не знали тайного голосования. Даже когда народ принимал Конституцию, 
вождь  лично опрашивал  мужчин  и заполнял за  них бюллетени. Мнением женщин 
даже не  интересовались. Хотя  они не скрывали, что хотят  принять участие в 
голосовании. 
     Но я больше не могла заниматься переустройством жизни Хагайота. Туалтак 
была  серьезно больна  и  буквально сходила с ума, мечтая вырваться из  этих 
болот и оказаться  в городе. Да и я думала о  том же. Поэтому, получив  свои 
деньги,  мы погрузились  на повозку,  запряженную волами, и Сеуги  вместе  с 
другими женщинами доставили нас на станцию. Увидев приближающийся состав, мы 
подняли флажок, и поезд остановился. 
     Через несколько часов длинный состав с болотным рисом, который везли на 
мельницы Йотеббера,  тронулся  в путь.  Мы расположились в  служебном отсеке 
вместе с  командой поезда и несколькими пассажирами, деревенскими мужчинами. 
Я  предусмотрительно  повесила  на  пояс  большой  нож,  но  никто из  наших 
спутников не проявил неуважения к нам. За пределами своих поселений они были 
робкими и  застенчивыми. Я сидела  на верхней полке, наблюдая, как  за окном 
проносятся болота, густо  заросшие камышом, домики поселений, раскиданных по 
берегам широкой реки,  и мне хотелось,  чтобы  поезд никогда не останавливал 
свой бег. 
     Подо мной,  содрогаясь  от  приступов кашля, лежала  Туалтак. Когда  мы 
прибыли в Йотеббер, она вконец расхворалась, и я решила немедленно доставить 
ее к  врачу.  Мужчина из  поездной команды  любезно  растолковал нам, как на 
общественном  транспорте  добраться до больницы.  И  пока  наш переполненный 
автобус, дребезжа рессорами, пробирался сквозь жаркий шумный город, я тем не 
менее испытывала радость. И ничего не могла с этим поделать. 
     В больнице  от нас  потребовали предъявить  регистрационные  документы, 
полагающиеся всем гражданам. 
     Но  я никогда о них  не слышала.  Позже выяснилось,  что наши документы 
были переданы  вождю Хагайота,  который  держал их  при себе,  как и  бумаги 
"своих"  женщин.  Но  тогда  я  лишь  изумленно  смотрела  на  окружающих  и 
повторяла: 
     -- Я ничего не знаю о регистрационных документах. 
     И вдруг я услышала, как одна из женщин за конторкой сказала напарнице: 
     -- Господи, ну можно ли быть такой грязной? Я понимала,  что, чумазые и 
усталые,   мы  производили  неприятное  впечатление.  И  знала,  что  кажусь 
невежественной дурочкой. Но, услышав  слово "грязный", я ощутила, как во мне 
проснулась гордость и чувство собственного достоинства. Порывшись в сумке, я 
вытащила  документ,   даровавший  мне  свободу,   --  ветхую   перепачканную 
бумажонку, исписанную почерком Эрода. 
     --  Вот  мои документы!  -- крикнула  я, отчего  женщина  подпрыгнула и 
повернулась  ко мне. -- На  них кровь моей  матери  и  бабушки.  Моя подруга 
больна. Ей нужна помощь. Отведите нас к врачу! 
     Из коридора вышла худенькая миниатюрная женщина. 
     --  Идите за мной, --  сказала она. Одна из  регистраторш  открыла было 
рот, собираясь  возразить, но  маленькая женщина лишь  посмотрела на нее,  и 
возражений не последовало. 
     Мы направились в приемную. 
     -- Я доктор Йерон, --  отрекомендовалась  маленькая  женщина. И  тут же 
добавила:  -- Но  здесь  работаю  медсестрой. А вообще-то я  врач. А вы(  вы 
прибыли из Старого Мира? Из Уэрела? Присядьте-ка  вот здесь, дети. Как долго 
вы находитесь здесь? 
     Через четверть часа доктор Йерон поставила Туалтак диагноз и определила 
ее в палату, где больной предстояло отдыхать и проходить обследование. Потом 
она выслушала мой  рассказ и, прощаясь, вручила мне записку к своей подруге, 
которая могла помочь мне найти жилье и работу. 
     -- Преподавание! -- сказала  доктор Йерон.  -- Учитель!  О, женщина, ты 
явилась, как дождь небесный на иссохшую землю! 
     И действительно,  первая  же  школа,  в  которую  я  обратилась,  сразу 
изъявила желание взять меня  на работу и предоставила право преподавать все, 
что я сочту нужным.  Поскольку я имела  дело с  капиталистами,  то  зашла  в 
другую школу, узнать, не будут  ли там платить мне больше. Но в конце концов 
вернулась в первую. Мне понравились ее люди. 
     До войны за Освобождение города на  Йеове давали пристанище "имуществу" 
корпорации, которое приобретало  временное право на свободу; у них были свои 
больницы и школы с массой образовательных программ. В  Старой столице имелся 
даже  университет  для  "имущества".  Корпорации,   конечно,   наблюдали  за 
процессом обучения, подвергали цензуре содержание лекций и  печатных трудов, 
стараясь,  чтобы все  служило единой цели --  увеличению  их  доходов. Но  в 
пределах этих узких рамок можно было пользоваться имеющейся информацией, как 
заблагорассудится. 
     Горожане  Йеове  очень  высоко  ценили  образование.  В  течение долгой 
тридцатилетней  войны система  сбора  и  передачи  знаний  была  практически 
уничтожена. Выросло целое  поколение, умеющее  только нападать  и отступать, 
знающее только болезни и несчастья. 
     -- Наши  дети  растут неграмотными и  невежественными,  --  как-то  раз 
сказал  мне директор  школы. -- Стоит  ли удивляться, что  люди с  плантаций 
заняли места, оставленные надсмотрщиками корпораций? Кто остановил бы их? 
     Эти мужчины  и  женщины,  собравшиеся  в  школьных  стенах, с  яростной 
одержимостью верили, что  лишь образование может проложить  путь к  свободе. 
Они по-прежнему вели войну за Освобождение. 
     Йо