орых пухла 
голова.  Морские  прогулки оказались  весьма и  весьма приятными, работа  на 
континенте -- чрезвычайно  любопытной. Авторитет матери,  ее компетентность, 
острота  ума   и   бесконечный   такт  оставляли  неизгладимое  впечатление. 
Присутствие  среди  служителей  Солнца  на переговорах  с группой  почтенных 
торговцев,  восхищение замечательным дипломатическим искусством  матери и ее 
помощников  сами по себе были ему лучшей наукой. Мать никогда ни  на кого не 
давила, взяв на себя  в  переговорах  только  направляющую  и умиротворяющую 
роль. Изучение  сложнейших  вопросов, посвященных культу  Солнца,  требовало 
многолетнего  опыта, и  при  матери  были  помощники, поступившие  в  учение 
задолго до Хавживы.  Но она находила сына  чрезвычайно способным.  "У  тебя, 
сынок, есть настоящий  дар убеждения,  -- сказала  она  как-то,  когда лодка 
везла  их  домой из очередной поездки и в  мглистом  полуденном  мареве  над 
золотистой  водой уже  замаячили  зыбкие  крыши родного Стсе.  -- Ты  мог бы 
наследовать Солнцу, если пожелаешь". 
     "А пожелаю ли я?" --  колебался Хавжива. Он спрашивал сам себя и вместо 
внятного ответа от  внутреннего  своего  бога получал  лишь какие-то смутные 
ощущения. Занятие само по себе вроде  бы ничего. Никаких тебе раз и навсегда 
затверженных шаблонов,  как в  ремесле ткача. Путешествия, общение с  самыми 
разными  людьми --  это ему  по душе,  это давало  возможность  узнавать  от 
чужеземцев нечто неведомое, постоянно учиться новому. 
     -- Скоро в гости к нам пожалует подружка твоего отца, -- сообщила мать. 
     Хавжива  погрузился  в раздумья.  Гранит  никогда  не  был  женат.  Обе 
женщины, родившие от него детей, жили в Стсе и далеко никогда не уезжали. Он 
промолчал, понимая,  что  деликатная пауза  --  среди взрослых лучший способ 
дать понять, что ты ждешь продолжения. 
     -- Они  тогда  были еще  совсем молоды.  Детей не нарожали, -- пояснила 
Тово. -- Затем она уехала, сделалась историком. 
     -- А-а!  -- удивленно протянул  Хавжива. Никогда прежде  он не слыхал о 
ком-либо, кто стал  бы историком. Это казалось  невероятным  -- так же,  как 
чужеземцу стать уроженцем  Стсе. Ты  тот, кем  уродился. Где  родился, там и 
живешь. 
     Пауза так затянулась, что Тово не могла не понять ее смысл. Добрая доля 
ее  педагогического  искусства  как раз и заключалась в точном знании, когда 
следует  продолжать,  а  когда  пора  остановиться.  Сейчас   она  предпочла 
промолчать. 
     Когда  лодка,  замедлив  ход,  причаливала  к  пирсу,  сооруженному  на 
останках древнего моста, Хавжива все же не удержался и спросил: 
     -- А эта приезжая, историк, она из рода Кабеля или Первоисточника? 
     -- Из  рода Потайного Кабеля, -- ответила мать.  -- Ох, как  же  у меня 
затекли  ноги!  Просто   одеревенели!  И  неудивительно,  когда  плывешь  на 
деревянном сундуке. 
     Женщина,  правившая   лодкой,  перевозчица   из  рода  Травы,  обиженно 
округлила  глаза, но  смолчала  и  не стала защищать свое  послушное и юркое 
детище. 
     -- К  вам как будто  приезжает родственница? -- тем же вечером  спросил 
Хавжива у Йан-Йан. 
     -- А, да, было такое  сообщение.  -- Йан-Йан  имела в виду  телеграмму, 
поступившую  в  информационный  центр Стсе  и переадресованную  на  домашний 
рекордер. -- Мать  сказала, что она остановится в вашем доме. Ты-то сам, что 
нового повидал сегодня в Этсахине? 
     --  Просто  встречался   с   несколькими  служителями  Солнца.  А  ваша 
родственница, она что, на самом деле историк? 
     --  Все они  там слегка  чокнутые,  --  равнодушно  заметила Йан-Йан и, 
усевшись верхом на обнаженного Хавживу, стала массировать ему спину. 
     Когда загадочная гостья -- маленькая и худощавая женщина лет пятидесяти 
по имени Межа -- наконец прибыла, Хавжива сразу убедился, что безумием здесь 
и  не пахнет.  Межа носила традиционную  для Стсе  одежду  и  разделяла свой 
завтрак с кем угодно. Светлые глаза лучились тихой радостью,  но лишних слов 
она не говорила. Ничто в ней не выдавало, что перед вами женщина, отринувшая 
общественные устои, творящая  то,  что  женщине отнюдь не к лицу,  порвавшая 
отношения  с  собственным  родом  и  избравшая  иной  образ  жизни.  Хавжива 
подозревал, что женщина-историк должна состоять в непристойном браке с отцом 
собственных детей, а на досуге может заниматься ткачеством и даже  холостить 
скотину. Но  никто  от Межи не  шарахался, а после  завтрака старики ее рода 
устроили  настоящую  церемонию в  честь прибытия  редкой  гостьи, тем  самым 
приняв ее как самую дорогую родственницу. 
     Интерес к ней у Хавживы не иссякал. Любопытствуя, что гостья собирается 
делать в Стсе, он приставал к Йан-Йан с расспросами, пока та не отрезала: 
     -- Не имею  ни  малейшего  понятия,  что Межа думает здесь делать! Я не 
умею читать мысли чокнутых историков. Спроси ее сам! 
     Когда Хавжива  понял, что боится  поступить так, как советует  Йан-Йан, 
боится без всякой на то причины, он решил, что его посетило некое божество и 
тому  что-то  понадобилось  от него. Тогда юноша  поднялся в  холмы и выбрал 
плоский  камень, удобный для долгих  раздумий. Далеко внизу темнели крыши  и 
белели стены  домов  Стсе,  прилепившихся к крутым склонам,  посреди полей и 
садов серебрились  пятна прудов.  За сушей до самого горизонта  простиралось 
равнодушное море.  Он  провел  там  в  тишине  целый  день,  погрузившись  в 
созерцание моря и собственной души. Затем  вернулся на ночлег в родительский 
дом. Когда поутру Хавжива пришел завтракать к Йан-Йан, та только внимательно 
взглянула и ничего не сказала. 
     -- Я постился, -- виновато сообщил он. 
     Йан-Йан пожала плечами. 
     -- Тогда приятного аппетита! -- сказала она, присаживаясь. 
     После завтрака Йан-Йан отправилась на работу. Хавжива остался, хотя его 
и ожидали в ткацкой мастерской. 
     -- О  Мать  Всех  Детей, -- обратился он к  историку, выбрав для первой 
беседы  самый  что ни на есть почтительный титул,  с каким только мужчина из 
одного рода может обратиться к женщине другого. -- Существуют вещи,  которых 
я не знаю, а ты знаешь. 
     -- Всем, что знаю, поделюсь с превеликим удовольствием, -- ответила она 
с такой  готовностью,  словно всю жизнь провела  в  Стсе. Затем улыбнулась и 
упредила  следующий вопрос Хавживы: -- Все, что дано  тебе, передашь другим. 
--  Подобная формула  отвергала  возможные  предложения платы  за  учебу. -- 
Только давай-ка мы с тобой перейдем на площадь. 
     Рыночная площадь в Стсе была общепринятым местом для  бесед.  Любой мог 
сидеть здесь на ступенях или возле фонтана, или же в тени галерей, глазея на 
череду  прохожих.  Хавживе  уютнее  было  бы  в  более укромном  месте,  но, 
прислушавшись к своему внутреннему богу, он подчинился. 
     Они  устроились в нише основания  фонтана и  принялись беседовать, лишь 
изредка прерываясь, чтобы поприветствовать знакомых. 
     -- Почему ты( -- начал было Хавжива и запнулся. 
     --  Почему  уехала?  И  куда?  --  Ясноглазая, как араха, Межа  подняла 
взгляд, чтобы  проверить свою догадку по выражению лица собеседника. --  Да( 
Конечно, у нас  с  Гранитом, твоим  отцом, была любовь, настоящая любовь, но 
иметь  детей не получалось, а он так страстно желал ребенка(  Ты удивительно 
похож на него тогдашнего.  Мне  приятно смотреть  на тебя(  Ну вот, в этом и 
заключалась моя главная беда.  И ничто здесь уже не радовало. А еще я знала, 
как следует  устроить все здесь, в Стсе. Вернее, думала, что знаю  это лучше 
других. Хавжива понимающе кивнул. 
     --  Я служила при храме. Принимала  сообщения,  передавала  их дальше и 
постоянно искала в  этом какой-либо смысл. И мне открылось, что за пределами 
Стсе существует огромный  неведомый  мир. Почему  же  мне суждено всю  жизнь 
провести именно здесь? Смириться с этим было трудно. Тогда я начала общаться 
кое с кем  из тех, кто,  как и я, служил при  храмах на передаче информации. 
Кто ты, чем занимаешься, где живешь, каково там у вас?.. Вскоре меня связали 
с группой историков, которые, как и мы с тобой, родились в городках, а тогда 
как раз разыскивали людей  вроде меня, но скорее чтобы убедиться в тщетности 
подобных поисков. 
     Это тоже было вполне понятно, и Хавжива снова кивнул. 
     -- Я стала задавать вопросы.  Они тоже. Историки это умеют, ведь это их 
хлеб.  Вскоре  я  уже  знала,  что  у  них  есть  свои  особенные  школы,  и 
поинтересовалась,  нельзя ли  попасть  в одну  из таких. Они прислали в Стсе 
своих представителей, те поговорили  со мной, с родителями, с другими людьми 
-- выясняли, не причинит  ли мой  отъезд каких-либо неприятностей. Стсе ведь 
весьма  консервативный городок.  У  них там  уже четыре столетия не  было ни 
единого историка -- выходца из наших мест. 
     Межа улыбнулась  приятной  мимолетной  улыбкой, но  юноша слушал весьма 
напряженно  и  веселости  не  выказал.  Женщина  не сводила  с  него ласково 
светящихся глаз. 
     -- Народ у нас был потрясен, конечно, но никто особенно не рассердился. 
Поэтому вскоре я и отбыла вместе с историками. Мы улетели в Катхад. Там есть 
школа.  Мне   стукнуло  полных  двадцать  два  года,  когда  я  начала  свое 
образование  сызнова.  Я  полностью  изменила  свое  бытие,  я училась  быть 
историком. 
     -- Как это? -- спросил Хавжива после продолжительной паузы. 
     Межа глубоко вздохнула. 
     --  Очень просто. Задавая прямые  вопросы, -- ответила она. -- Как и ты 
сейчас. Плюс решительным отказом от всего своего прежнего знания. 
     -- Как это? -- повторил Хавжива, не веря своим ушам. -- Почему? 
     -- Подумай сам. Кем я была, когда  уезжала?  Женщиной из рода Потайного 
Кабеля. Когда оказалась там, от подобного титула пришлось  отказаться. Там я 
вовсе не женщина из рода Потайного Кабеля. Я просто женщина. Могу вступить в 
связь с кем угодно по собственному усмотрению. Могу избрать любую профессию. 
Родовые ограничения имеют значение здесь, но не там. Там их нет вовсе. Здесь 
они в чем-то даже полезны,  играют весьма важную роль, но за пределами этого 
тесного мирка теряют всякий смысл. -- Межа разгорячилась.  -- Существуют два 
вида знания -- локальное, то есть местное, и всеобщее, универсальное знание. 
А также два вида времени -- местное и историческое. 
     -- А может, и боги там совсем иные? 
     -- Нет, --  решительно  возразила она. -- Там нет  их  вовсе.  Все боги 
здесь. 
     Межа заметила, как вытянулось лицо юноши. И после паузы добавила: 
     --   Зато  там   есть  души.  Множество   человеческих  душ,  сознании, 
исполненных  знания  и страстей.  Души живых и давно  усопших.  Души  людей, 
обитавших на  этой земле сотни, тысячи,  даже  сотни  тысяч лет  тому назад. 
Сознания и души людей из иных миров, удаленных от нас на сотни световых лет. 
И все  с уникальным знанием,  со своей собственной  историей. Мир  священен, 
Хавжива.  Космос  --  это святыня. У меня,  собственно,  не было  знания, от 
которого  пришлось  бы отречься.  Все,  что  я  знала,  все, чему когда-либо 
училась, -- все лишь подтверждение этому. В  мире не существует ничего,  что 
не было бы священно. -- Она понизила голос  и снова заговорила медленно, как 
местная  уроженка. --  Тебе самому  предстоит сделать выбор  между святостью 
здешней и великой единой. В конце концов, они, по существу, одно и то же. Но 
только  не в жизни  конкретного человека. Там  знание предоставляет человеку 
выбор  -- измениться  или  остаться таким, каков ты есть, река  или  камень. 
Роды, обитающие на Стсе, -- это камень. Историки -- река. 
     Поразмыслив, Хавжива возразил: 
     -- Но ведь русло реки --  это тоже камень. Межа рассмеялась,  ее взгляд 
снова остановился на нем -- вдумчивый и приязненный. 
     --  Мне,  пожалуй,  пора,  --  сказала  она. --  Устала  немного, пойду 
прилягу. 
     -- Так ты теперь не( ты больше не женщина своего рода? 
     -- Это там. Здесь я по-прежнему принадлежу роду. Это навсегда. 
     -- Но ты ведь изменила свое бытие. И скоро снова покинешь Стсе. 
     --  Конечно,  --  без  промедления  ответила  Межа.  --  Человек  может 
принадлежать более чем одному виду бытия разом. И у меня там работа. 
     Тряхнув головой, Хавжива сказал --  медленнее,  чем его собеседница, но 
столь же непреклонно: 
     -- Что проку в работе, если ты лишаешься своих богов? Мне невдомек это, 
о Мать Всех Детей, моим слабым умом того не постичь. 
     Межа загадочно улыбнулась. 
     -- Полагаю,  ты поймешь  то, что захочешь понять, о Муж  Моего Рода, -- 
ответила  она  церемониальным  оборотом,  позволяющим собеседнику  закончить 
разговор и откланяться в любой момент, когда только вздумается. 
     Мгновение  помешкав,  Хавжива ушел. Направляясь в мастерские, он  снова 
без остатка погрузился в мир затверженных назубок шаблонных ткацких узоров. 
     В  тот же вечер  он приятно  удивил Йан-Йан  неистовым любовным пылом и 
довел  ее буквально до изнеможения. В них как  будто опять на время вселился 
бог -- воспылал и вновь погас. 
     -- Хочу ребенка,  -- объявил  вдруг  Хавжива, когда  они,  не  размыкая 
влажных объятий, переводили дух в мускусной тьме. 
     -- Он( -- поморщилась  Йан-Йан не в состоянии ни  думать, ни решать, ни 
спорить. -- Немного позже( Скоро( 
     -- Сейчас, -- настаивал он. -- Сегодня. 
     -- Нет, -- сказала она мягко, но властно. -- Помолчи!.. 
     И Хавжива замолчал. А Йан-Йан вскоре уснула. 
     Больше  года спустя, когда  им стукнуло  девятнадцать, Йан-Йан  сказала 
как-то, прежде чем погасить свет на ночь: 
     -- Хочу ребеночка. 
     -- Еще не время. 
     -- Почему?  Ведь моему  брату уже скоро  тридцать. И жена его ничуть не 
возражает -- ей даже хочется, чтобы рядом вертелся эдакий пухленький живчик. 
А когда выкормлю ребенка, перейдем ночевать в  дом  твоих родителей. Ты ведь 
всегда желал этого. 
     -- Еще не время, -- повторил Хавжива. -- Я еще не хочу. 
     Повернувшись к нему лицом, Йан-Йан обиженно поинтересовалась: 
     -- А чего же ты хочешь тогда? 
     -- Пока не знаю. 
     -- Ты собрался уйти.  Ты намереваешься покинуть род. Ты хочешь податься 
в безумцы. А все эта женщина, эта проклятущая ведьма! 
     --  Никаких ведьм не существует,  -- холодно ответил Хавжива. -- Глупые 
бабушкины сказки. Детские суеверия. 
     Они уставились друг на друга -- лучшие в мире друзья, пылкие любовники. 
     -- Тогда что же не так, Хавжива? Если хочешь перебраться в родительский 
дом, так и скажи. Если  приглянулась другая, ступай к ней. Но сперва дай мне 
ребенка! Прошу тебя. Неужели ты уже совсем утратил своего араху? 
     Ее глаза наполнились слезами. 
     Хавжива спрятал лицо в ладони. 
     --  Все  не  так, -- пробормотал  он.  -- Все неправильно. Все вроде бы 
делаю как принято, но меня не оставляет чувство -- ты назовешь это безумием, 
-- что можно и по-другому. Что есть другие способы( 
     -- Есть только один способ жить правильно, -- прервала Йан-Йан. -- Тот, 
что я знаю.  И там, где  я живу. Есть  только один способ делать детей. Если 
тебе известен другой, пойди и попробуй с кем-нибудь еще! -- Она сорвалась на 
крик, напряжение последних месяцев разом выплеснулось  в истерике, и Хавживе 
оказалось непросто успокоить ее, баюкая в нежных объятиях. 
     Когда Йан-Йан снова  оказалась в состоянии говорить, она отвернулась  к 
стене и глухо, хрипловатым голосом спросила: 
     -- Ты дашь знать, когда соберешься уходить, Хавжива? 
     Прослезившись от стыда и жалости, он шепнул ей: 
     -- Да, любимая. 
     В эту ночь они уснули, точно малые дети, пытаясь утешиться друг у друга 
в объятиях. 
     -- Я опозорен, опозорен навеки! -- простонал Гранит. 
     -- Разве ты так уж  виноват  в том, что это случилось? -- сухо спросила 
сестра. 
     -- А я знаю? Может, и виноват. Сперва Межа, а теперь вот еще и мой сын. 
Может, я был слишком суров с ним? 
     -- Думаю, нет. 
     -- Тогда слишком мягок! Видно, плохо учил! Отчего он утратил разум? 
     --  Хавжива  вовсе   не  обезумел,  брат  мой.  Изволь  выслушать,  как 
расцениваю  случившееся  я. Его, точно дитя  малое, постоянно мучило, почему 
так да  почему этак.  Я отвечала: "Так уж все заведено, так делается испокон 
веку". И он вроде бы все  понимал и соглашался. Но в душе его не было покоя. 
Со  мной  такое  тоже  случается,  если  вовремя  себя не  одернуть.  Изучая 
премудрости Солнца, он постоянно спрашивал меня, почему,  мол, именно так, а 
не как-то иначе. Я отвечала: "Во всем, что делается изо дня в день, и в том, 
как это делается, мы олицетворяем  собой богов". Тогда,  замечал он, боги -- 
лишь то, что мы делаем. В каком-то смысле да, соглашалась я,  в том,  что мы 
делаем правильно, боги присутствуют, это верно, в том  и заключается истина. 
Но  он все  же не  был до конца удовлетворен  этим. Хавжива не безумен, брат 
мой, он просто  охромел.  Он не может идти. Он не в силах идти с нами. А как 
должен поступать мужчина, если он не в силах идти дальше? 
     -- Присесть и спеть, -- медленно сказал Гранит. 
     -- А если он не умеет спокойно сидеть? Но может летать? 
     -- Летать? 
     -- У них там найдутся крылья для него, брат мой. 
     -- Позор, какой позор! -- Гранит спрятал пылающее лицо в ладонях. 
     Посетив храм, Тово отправила сообщение в Катхад для  Межи: "Твой ученик 
изъявил  желание  составить  тебе  компанию".  В   словах   депеши  читалась 
неприкрытая обида. Тово винила историка в том,  что сын  утратил присутствие 
духа,  был выведен из  равновесия  и, как выражалась она, душевно охромел. А 
также  ревновала к женщине, которой в считанные  дни удалось зачеркнуть все, 
чему сама она  посвятила долгие годы. Тово сознавала свою ревность и даже не 
пыталась ее унять или скрыть. Какое значение  имеют  теперь  ее  ревность  и 
унижение брата? Им обоим осталось лишь оплакивать собственное поражение. 
     Когда судно на Даху легло на курс, Хавжива обернулся, чтобы в последний 
раз окинуть взглядом Стсе. При виде одеяла из тысячи лоскутков зелени разных 
оттенков -- буроватых топей, отливающих золотом колосящихся полей,  пастбищ, 
обведенных  ниточками  плетней,  цветущих садов --  защемило  сердце;  город 
своими серыми  гранитными и  белыми оштукатуренными стенами карабкался ввысь 
по крутым склонам холмов, черные черепичные крыши наползали  одна на другую. 
Издали город все больше и больше походил на птичий базар -- весь в пятнышках 
пернатых  его обитателей.  Над утопающим в дымке  Стсе, упираясь в невысокие 
кудреватые  облака,  вздыбились иссиня-серые вершины  острова,  припудренные 
настоящими птичьими стаями. 
     В порту Дахи, хотя Хавживе и не доводилось еще забираться так далеко от 
родных  мест и  люди здесь говорили  с чудным  акцентом, он все же почти все 
понимал и с интересом глазел на вывески, которых  прежде не видывал. Хавжива 
сразу же  признал их  бесспорную полезность. По  ним он легко нашел дорогу к 
залу ожидания флайеропорта,  откуда предстояло лететь в Катхад. Народ в зале 
ожидания, завернувшись  в одеяла,  дремал  на  лавочках.  Отыскав  свободное 
местечко, Хавжива  тоже улегся  и накрылся одеялом,  которое  несколько  лет 
назад соткал  для него Гранит. После необычно  краткого сна появились люди в 
униформах с фруктами и горячими напитками. Один из них вручил Хавживе билет. 
Ни  у кого  из  пассажиров не  было знакомых в  этом  зале,  все здесь  были 
странники,  все  сидели,  потупившись.  После  объявления  по трансляции все 
похватали чемоданы  и направились к выходу. Вскоре Хавжива уже сидел  внутри 
флайера. 
     Когда  мир  за бортом стал  стремительно проваливаться  вниз,  Хавжива, 
шепча тихонько  "напев самообладания",  заставил себя глядеть в иллюминатор. 
Путешественник на сиденье напротив тоже зашевелил губами. 
     Когда мир вдруг вздыбился и  стал заваливаться  набок, Хавжива невольно 
зажмур