Урсула Ле Гуин 
   Четыре пути к прощению 
 
 
   OCR: Татьяна Кондакова 
 
     "На  планете О не  было войн в течение последних  пяти тысяч  лет, а на 
Гезене войн не знали  вообще никогда", -- прочла она и отложила книгу, чтобы 
дать отдых  глазам.  К тому  же последнее  время она  приучала  себя  читать 
медленно,  вдумчиво,  а  не  глотать   текст  кусками,  как  Тикули,  всегда 
моментально сжиравший все, что  было  в миске. "Войн  не знали вообще":  эти 
слова вспыхнули яркой звездой в ее мозгу, но тут же погасли, растворившись в 
беспросветных глубинах скептицизма. Что же это за мир такой, который никогда 
не  видел  войн?  Настоящий  мир.  Настоящая  жизнь,  когда  можно  спокойно 
работать,  учиться и растить  детей, которые,  в  свою очередь, тоже  смогут 
спокойно, мирно учиться  и  работать.  Война  же,  не  позволяющая работать, 
учиться и воспитывать детей,  была отрицанием,  отречением от жизни. "Но мой 
народ,  -- подумала Йосс,  -- умеет  только  отрекаться. Мы рождаемся уже  в 
мрачной  тени,  отбрасываемой  войной,  и  всю  жизнь только  и делаем,  что 
гоняемся за миражами, изгнав мир из дома и своих сердец. Все, что  мы умеем, 
-- это  сражаться. Единственное, что способно примирить нас с жизнью, -- наш 
самообман:  мы не желаем признаваться себе, что война идет, и  отрекаемся от 
нее тоже. Отрицание отрицания, тень тени. Двойной самообман". 
     На страницы лежащей на  коленях книги упала тень  от  тучи, ползущей со 
стороны болот.  Йосс вздохнула и прикрыла  веки. "Я лгунья", -- сказала  она 
сама себе. Потом снова открыла глаза и стала читать дальше о таких  далеких, 
но таких настоящих мирах. 
     Тикули, который  дремал,  обвернувшись хвостом, на солнышке,  вздохнул, 
словно  передразнивал  хозяйку, и почесался, сгоняя приснившуюся блоху. Губу 
охотился;  об  этом  свидетельствовали  качающиеся  то  там  то сям  макушки 
тростника и вспорхнувшая, возмущенно кудахтающая тростниковая курочка. 
     Йосс настолько погрузилась  в весьма своеобразные обычаи  народов Итча, 
что заметила Ваду лишь тогда, когда он сам открыл калитку и вошел во двор. 
     --  О, ты уже пришел!  -- всполошилась  она, сразу ощутив  себя старой, 
глупой  и робкой (как всегда,  стоило кому-то заговорить  с  ней;  наедине с 
собой она ощущала  себя старой, лишь когда была  больна или очень уставала). 
Может быть, то, что она выбрала уединенный образ жизни, стало самым разумным 
решением в ее жизни. -- Пойдем в дом. 
     Она встала,  уронив книгу, подобрала ее и почувствовала, что узел волос 
вот-вот рассыплется. 
     -- Я только возьму сумку и сразу пойду. 
     -- Можете не торопиться, -- успокоил ее юноша. -- Эйд немного опоздает. 
     "Очень  мило с твоей  стороны  позволить мне в  моем  собственном  доме 
собраться  не спеша",  -- мысленно вспыхнула  Йосс, но  промолчала, сдавшись 
пред чудовищным обаянием юношеского  эгоизма.  Она зашла в  дом, взяла сумку 
для покупок, распустила волосы, повязала голову шарфом и  вышла на небольшую 
открытую  веранду, служившую одновременно  крыльцом.  Вада,  сидевший  в  ее 
кресле, при  виде  Йосс вскочил. "Он хороший  мальчик,  -- подумала она.  -- 
Пожалуй, воспитан даже лучше, чем его девушка". 
     -- Желаю  приятно провести  время,  -- сказала  она  вслух  с  улыбкой, 
прекрасно  понимая, что этим смущает его.  -- Я вернусь через пару часов, но 
до заката. 
     Она  вышла за калитку и побрела по деревянным  мосткам, извивавшимся по 
болоту, к деревне. 
     Эйд  она  не  встретила. Девушка придет по одной  из тропок в трясине с 
северной  стороны. Они с Вадой  всегда уходят  из деревни в разное время и в 
разном направлении, чтобы никто не догадался, что  раз  в неделю они на пару 
часов встречаются. Их роман длился уже около трех лет, но они вынуждены были 
встречаться тайно до тех пор, пока отец Вады и старший брат Эйд не придут  к 
согласию в старинной склоке о спорном  отрезке земли, оставшемся не у дел от 
некогда  тучных  пашен  корпорации. Этот  крохотный островок в болоте сделал 
семьи  смертельными врагами,  и несколько  раз  уже  почти  чудом  удавалось 
избегнуть кровопролития. Однако, несмотря ни на что,  их младшие отпрыски по 
уши влюбились друг в друга. Земля была хорошей. А семьи, хоть и были  бедны, 
обе стремились верховодить в деревне. Зависть  не лечится. И ненависть тоже: 
все  деревенские разделились на  два  лагеря.  Ваде с Эйд даже  и сбежать-то 
оказалось некуда: в  других деревнях родственников  они не имели, а для того 
чтобы выжить в городе, надо хоть что-то уметь.  Их  юная  страсть  попала  в 
тиски вражды стариков. 
     Йосс  случайно  узнала  их  секрет  с  год  назад:  однажды,  гуляя  по 
обыкновению в тростниках, она наткнулась  на маленький  островок и лежащую в 
объятиях  друг друга прямо на  земле  парочку; как-то раз  она точно так  же 
набрела на  болотных оленят,  притаившихся в  травяном гнездышке, устроенном 
матерью оленихой. Эти двое  были  так  же смертельно  перепуганы  и  так  же 
очаровательны  и стали  умолять  Йосс  "никому не говорить" так  смиренно  и 
униженно, что  у нее не оставалось другого выхода. Трясясь  от  холода,  они 
цеплялись друг за друга, как дети; ноги Эйд были в болотной грязи. 
     -- Пойдемте ко мне, -- сухо сказала Йосс. -- Ради всего святого. 
     И, развернувшись, пошла прочь. Парочка последовала за ней. 
     -- Я вернусь через  час, -- так же сухо сообщила она, приведя их в свою 
единственную комнату с альковом для кровати. -- Только простыни не пачкайте! 
     Этот час она  кружила вокруг дома,  проверяя, не ищет ли их кто-нибудь. 
Теперь же,  год  спустя, в то время как "оленята" наслаждаются любовью в  ее 
крохотной спаленке, она уходит за покупками в деревню. 
     А вот  отблагодарить ее  им  как-то  не приходило в  голову. Вада делал 
торфяные  брикеты и запросто  мог  обеспечить  благодетельницу  топливом, не 
вызвав ни у кого ни малейших подозрений( Но они ни  разу ей даже цветочка не 
подарили, хоть и оставляли всегда простыни чистыми и даже неизмятыми. Может, 
они просто были  неблагодарными  детьми? Да и за что им ее  благодарить? Она 
всего-навсего  дала  им  то,  что они  и  так должны  были  иметь  по  праву 
молодости: постель, часок любви и немного покоя. Тут нет никакой ее заслуги, 
как,  впрочем, и никакой вины  в том,  что  никто  другой  не предоставил им 
этого. 
     Сегодня  она собиралась  зайти  в  лавку,  которую держал  дядя  Эйд -- 
деревенский  кондитер. Когда  Йосс  приехала сюда два года назад, ее  благие 
намерения придерживаться праведного воздержания в пище  -- горсточка зерна и 
глоток  чистой воды в день --  пошли прахом: от диеты из сухих  круп  у  нее 
начался понос, а воду из торфяников  было просто невозможно пить. Теперь она 
ела овощи, какие только  удавалось купить или вырастить  самой, и пила вино, 
привозимые из города соки и воду, которую продавали в бутылках.  Кроме того, 
она  постоянно пополняла  запас сладостей: сушеных фруктов,  изюма,  жженого 
сахара и даже пирожных, которые пекли мать и тетка  Эйд, --  толстых  галет, 
посыпанных толчеными орехами, сухих, ломких, но приторно-сладких. 
     Йосс набила сумку продуктами  и  задержалась, чтобы  поболтать с теткой 
Эйд -- смуглой,  востроглазой  маленькой  женщиной,  которая  была вчера  на 
поминках по старому Йаду и горела желанием поделиться впечатлениями. 
     --  Эти  люди,   --  имея  в  виду  семью  Вады,  тетушка  презрительно 
прищурилась  и криво усмехнулась,  --  как  всегда,  вели  себя  по-свински: 
напились, задирали всех, безбожно хвастались, а потом заблевали всю комнату. 
Чего еще ждать от такой деревенщины! 
     Когда Йосс подошла к  полке с прессой, чтобы взять свежую газету (вот и 
еще один нарушенный обет: она  клялась  читать лишь "Аркамье" и выучить  его 
наизусть), в лавку вошла мать  Валы, и все услышали, как  "эти люди" (теперь 
уже  семья  Эйд) вчера вечером вели себя  по-свински, хвастались напропалую, 
задирали всех и в конце концов заблевали весь дом. Йосс не только слушала -- 
она  расспрашивала  обо  всем  до  мельчайших  подробностей,  она  буквально 
купалась в сплетнях. 
     "Как это глупо, -- думала она, -- сидеть на отшибе в болоте и  молчать, 
как мышь под  метлой! Что за идиоткой  я была тогда,  когда давала обет пить 
только воду и  не  произносить праздных речей. Я никогда,  никогда не давала 
себе  воли  ни в чем!  Я  никогда  не была свободной, да  я и  не заслуживаю 
свободы!  Даже  в своем преклонном возрасте  я не  могу отважиться поступать 
так, как действительно хочу. Даже потеряв Сафнан, я не решилась жить не так, 
как принято, а как хочется". 
     Стояли они меж пяти армии враждебных.  И Энар, воздев  клинок, говорил: 
"Держу я в руках твою смерть, о всемогущий!" Камье  же ответствовал: "Бедный 
мой брат, ты держишь в руках свою смерть". 
     Хоть что-то из "Аркамье" она помнила наизусть, Но эти строки знали все. 
А потом Энар отбросил меч,  поскольку был героем и благородным, почти святым 
человеком. И младшим братом Камье. "А я вот не могу отбросить свою смерть. Я 
вцепилась в нее, я лелею ее, ем ее, пью, слушаю ее,  отдаю ей свою  постель, 
оплакиваю ее, делаю все возможное, чтобы она приближалась!" 
     Закат сегодня  был так красив, что Йосс  отвлеклась  от мрачных мыслей, 
невольно залюбовавшись: безоблачное серо-голубое  небо отражалось в  далекой 
дуге  канала, а садящееся  в тростники солнце  вызолотило колеблемые  легким 
ветерком тонкие стволы. Чудесный день. Как прекрасен  мир, как он прекрасен! 
"Меч  в моей  руке обернулся  против  меня. Зачем ты творишь красоту,  чтобы 
убивать нас ею, Владыка милостивый?" 
     Сердце  билось как сумасшедшее, Йосс еле  передвигала  ноги. Ну нет уж, 
хватит! Она туго стянула  виски  шарфом  и несколько  раз  глубоко вдохнула, 
чтобы прийти в  себя.  Если она и дальше  себе позволит так распускаться, то 
вскоре начнет  бродить по  болотам, в  полубреду  вопя во  все горло --  как 
Абберкам. 
     Вот  ведь дернуло  вспомнить об  этом сумасшедшем!  О черте  речь, а он 
навстречь: не видя  ничего перед собой,  погруженный в свои  мысли, Абберкам 
шел  ей навстречу,  стукая своей массивной тростью  с такой  яростью, словно 
каждый раз убивал змею. Его лицо обрамляли длинные седые кудри. Сейчас он не 
кричал --  кричит  он только по  ночам, и то  в  последнее  время нечасто -- 
сейчас  он говорил: она  видела, как шевелятся его губы. Но  вот он  заметил 
Йосс и умолк, моментально  превратившись в того, кем и был на  самом деле -- 
настороженного дикого зверя. Они медленно сближались на узеньких мостках,  и 
вокруг не было ни единой живой души; только тростники, болотная грязь, ветер 
и вода. 
     -- Добрый вечер,  Вождь Абберкам,  -- мягко сказала  Йосс, когда  между 
ними  осталось лишь  несколько шагов.  Каким  огромным он  был;  всякий раз, 
встречаясь  с ним, она  не могла привыкнуть  к  виду его  мощного,  тяжелого 
широкоплечего тела.  Его  иссиня-черная  кожа была гладкой,  как у  молодого 
мужчины, но плечи ссутулились, а волосы седым-седы и всклокочены; нос торчал 
крючком, а глаза всегда смотрели куда-то вдаль. 
     Да что за день такой неудачный!  Мало ей всех сегодняшних  переживаний, 
самобичеваний и тревожных мыслей, так еще и это! Йосс остановилась -- теперь 
Абберкам мог  либо остановиться тоже, либо слепо двигаться прямо на нее -- и 
спросила, стараясь казаться спокойной: 
     -- Вы были вчера на поминках? 
     Старик  вперился  в  нее  тяжелым взглядом, словно недоумевая, кто  она 
такая и что ей от него надо. 
     -- Поминки? -- переспросил он, словно вспоминал значение этого слова. 
     -- Вчера  похоронили старого Йада. Все  перепились,  и только чудом  их 
старая свара не обернулась дракой. 
     --  Свара?  --  скорее  повторил   он,  чем   спросил.  Может,  он  уже 
окончательно перестал соображать, но попытаться пробиться к его сознанию все 
же стоило, и Йосс заговорила, боясь остановиться: 
     -- Свара между Дэвисами и Камманерами.  Они никак не могут поделить тот 
островок с хорошей  пахотной землей. А их  бедные дети боятся даже взглянуть 
друг на друга, чтобы  родители не прибили их на месте. А ведь они любят друг 
друга и хотели  бы  пожениться.  Что за идиотизм! Почему бы  в самом деле не 
поженить  их и не отдать им этот паршивый  остров? А то, боюсь, того и гляди 
прольется кровь, и в самом ближайшем времени. 
     --  Прольется  кровь( -- снова  эхом повторил Вождь,  а  затем глубоким 
звучным голосом, который  не раз  разносился  над ночными болотами, медленно 
проговорил: -- Эти люди.  Лавочники. У них  души скряг. Они  не хотят никого 
убивать.  Но  и делиться не  умеют. Оторвать  от себя  кусок  собственности. 
Никогда не научатся. Никогда. 
     И вновь перед мысленным взглядом  Йосс взметнулся  занесенный для удара 
меч. 
     -- Ну, --  пролепетала  она, пытаясь справиться с внезапной  дрожью, -- 
тогда детям придется ждать, пока( пока старики не поумирают. 
     --  Слишком долго. Будет поздно. -- Йосс глянула старику в глаза, и его 
взгляд, острый и дикий, пригвоздил ее к месту. 
     Но Абберкам тут же нетерпеливо тряхнул седой гривой, прорычал что-то на 
прощание и так стремительно ринулся вперед, что она едва успела отскочить на 
самый краешек мостков. "Вот так ходят вожди, и  плевать  им на  нас, простых 
смертных", -- подумала она с кривой улыбкой и снова двинулась к дому. 
     Но  тут  сзади  раздались  какие-то   резкие   звуки.  Йосс   испуганно 
обернулась, по  горькому  опыту  городской  жизни  приняв  их  за  выстрелы. 
Абберкам склонился  над мостками,  и  все  его  мощное  тело  сотрясалось  в 
пароксизме мучительного, раздиравшего  легкие кашля; приступы были настолько 
сильными, что он едва стоял на ногах. Йосс хорошо знала,  что означает такой 
кашель.  Говорят, что пришлые умеют лечить  эту  болезнь.  Но  она уехала из 
города  до  того,  как  хоть один из них успел появиться там.  Она подошла к 
Абберкаму, который теперь тяжело хватал воздух  ртом, пытаясь прийти  в себя 
после приступа. Лицо его было серым, как пепел. 
     -- У вас берлот. Вы только подхватили его или уже поправляетесь? 
     Старик яростно замотал головой. 
     Йосс молча ждала ответа. 
     "А какое  мне, собственно говоря, дело до его болезни? Он  приехал сюда 
умирать. Я еще прошлой зимой слышала, как он воет на болотах ночами. Воет от 
мучительной  боли,  воет, агонизируя,  снедаемый  стыдом  и  отчаянием,  как 
человек на последней стадии рака, изводится тем, что все еще жив". 
     -- Все в  порядке, -- злобно просипел  Абберкам, явно  желая, чтобы его 
оставили в покое. 
     Йосс ничего  не оставалось, как кивнуть  и уйти.  Пусть подыхает, ей-то 
что? Да и могло ли остаться  у него хоть  малейшее желание жить  после того, 
как он потерял все, что имел: власть,  почет, богатство, честь? И потерял за 
дело: за то, что лгал, предавал своих приверженцев, присваивал чужие деньги! 
Хотя  все   политики   этим  занимаются(  Великий   Вождь   Абберкам,  герой 
Освобождения, уничтоживший Всемирную партию своей бездумной жадностью. 
     Йосс  снова оглянулась. Старик медленно тащился  по мосткам,  возможно, 
даже покачиваясь  --  на таком  расстоянии она  не  могла разглядеть. Мостки 
кончились, и Йосс ступила на тропинку, ведущую к ее дому. 
     Триста  лет назад  эта  заболоченная гнилая  топь  была одним из  самых 
богатых и обширных земледельческих районов;  первым, что осушила и возделала 
Сельскохозяйственная корпорация,  а  точнее,  рабы,  привезенные с Уэрела  в 
колонию на Йеове. Уж колонизаторы постарались на чужих-то землях: так хорошо 
осушали   землю,  так  тщательно  обрабатывали,   без  всякой  меры  засыпая 
удобрениями, что  доигрались,  пока почва окончательно  не  истощилась и уже 
ничего не могла родить. И тогда хозяева бросили ее на произвол судьбы и ушли 
разрабатывать   новые   участки.   Ирригационные   каналы  стали  потихоньку 
разрушаться,  и  река  вновь начала отвоевывать свои  прежние владения:  она 
периодически разливалась,  и  волны, гуляя по  некогда тучным нивам, смывали 
остатки  плодородной почвы  и  уносили  к  океану.  Теперь здесь  росли лишь 
тростники; на многие мили вокруг -- шелестящий лес, покой которого тревожили 
лишь ветер, бесшумные тени низко скользящих туч да  шорох крыльев голенастых 
болотных птиц. Где-то  в  глубинах  его  можно  было  набрести на  небольшие 
островки все еще годной  под  пашню земли, на крохотные обработанные поля  и 
деревушки рабов,  брошенных на произвол судьбы. Никчемные  люди на никчемной 
земле. Свобода на пустошах! Свобода сдохнуть от отчаяния и голода. И везде и 
повсюду по болотам были раскиданы полуразвалившиеся брошенные дома. 
     Религия  Уэрела  и  Йеове  позволяла  и  даже  настоятельно  советовала 
старикам, достигшим определенного возраста, обратиться  к тишине:  когда они 
уже взрастили детей и исполнили свой гражданский и семейный долг, когда тело 
ослабело,  а дух окреп, они были вольны бросить все и начать жизнь с начала, 
с пустыми руками  на пустом  месте.  Даже на плантациях боссы  старым  рабам 
позволяли  уходить  в  чащобы  и жить  там  свободно. Здесь  же, на  севере, 
освобожденные мужчины  уходили  на  болота и  вели там отшельнический  образ 
жизни в  уединенных  ветхих  домах. А  после  Освобождения стали  уходить  и 
женщины. 
     Брошенные  дома занимать было  опасно:  хозяин мог однажды  вернуться и 
предъявить права на свое владение. Но большинство  сооружений (как и  крытый 
тростником домишко Йосс) принадлежали местным деревенским, которые содержали 
их в порядке и  бесплатно отдавали  отшельникам, надеясь исполнить тем самым 
свой религиозный долг  и обогатить если уж не карман, так хотя бы душу. Йосс 
утешалась  мыслью  о  том,  что для  хозяина  своей развалюхи  она  является 
источником  духовных  благ;  он  был  редким  скупердяем,  и его  расчеты  с 
провидением всегда склонялись в пользу дебета.  Она осознавала,  что все еще 
кому-то нужна и приносит хоть сомнительную, но  пользу. И это еще  один знак 
того, что она не  способна  отрешиться от мира,  к чему  призывал Камье. "Ты 
больше ни  на что не годишься", -- твердил  он с тех пор, как ей исполнилось 
шестьдесят,  сотни  раз.  Но Йосс  не  желала  его слушать. Да, она оставила 
шумный мир и  ушла в  болота,  но  так и  не  смогла избавиться от  него  -- 
беспрерывно болтающего, сплетничающего, поющего и плачущего. Этот неумолчный 
гул заглушал тихий голос ее Господина. 
     Войдя в дом, она  обнаружила,  что Эйд  с  Вадой уже ушли. На аккуратно 
заправленной постели дремал, свернувшись клубочком, ее лисопес Тикули. Губу, 
пятнистый кот,  бродил с недоуменным видом, вопрошая,  почему  до сих пор не 
подали  обеда. Йосс взяла его на  руки и погладила  шелковистую  спинку. Кот 
довольно замурлыкал. Потом она его  покормила.  Тикули, как  ни странно,  не 
обратил на  это никакого внимания. В последнее время он вообще слишком много 
спал. Йосс присела на кровать  и  почесала у него  за  ушами. Пес проснулся, 
зевнул, раскрыл янтарные  глаза  и,  узнав  хозяйку,  завилял  огненно-рыжим 
хвостом. 
     -- А ты что, есть не хочешь? -- спросила она. 
     "Так и быть,  поем,  но только чтобы  доставить  тебе удовольствие", -- 
ответил Тикули и спрыгнул с кровати, как ей показалось, не очень ловко. 
     -- Ой,  Тикули,  да ты  у меня  стареешь, -- сказала Йосс и  ощутила  в 
сердце холод вонзившегося меча. Когда же это было?  Ее дочь  Сафнан принесла 
матери  в подарок  маленького  неуклюжего рыжего  щенка с кривыми лапками  и 
пушистым  хвостом.  Сколько  лет прошло с тех  пор?  Восемь. Да, много.  Для 
лисопса -- вся жизнь. 
     Но он все же пережил и Сафнан и  ее  детей, внуков  Йосс, -- Энкамму  и 
Уйи. 
     "Пока я жива, они мертвы, -- подумала она в который уже раз. -- А когда 
они оживут, меня уже