е 
молодых крепостных, которые выросли вместе  с  ним и всегда являлись за мной 
по  приказу молодого  хозяина,  оставались слушать  его речи  о  рабстве,  о 
свободе и о  многом  другом. Нередко меня одолевала сонливость, но я  все же 
старалась слушать и узнала много того, что было мне непонятно или  во что  я 
просто  не  могла  поверить.  Эрод  рассказал  нам,  что  те,  кто  считался 
"имуществом",  создали  организацию,  именовавшуюся Хейм,  которая  похищала 
рабов  на  плантациях.  Этих  рабов  доставляли  к  членам  Общины,  которые 
выправляли им фальшивые документы на других хозяев, хорошо обращались с ними 
и помогали обзавестись достойной работой в  городах.  Он  рассказывал нам  о 
больших городах, и я любила слушать его. Эрод поведал нам о  колонии Йеове и 
сообщил, что там рабы подняли революцию. 
     О   Йеове  я  ничего  не  знала.  Кроме  того,  что  это  была  большая 
синевато-зеленая звезда, которая исчезала после восхода  солнца и появлялась 
перед закатом; она была  куда  ярче, чем самая маленькая из лун.  Йеове было 
названием из  старой песни, которую затягивали в поселении: "О, о,  Йе-о-ве, 
никто никогда не вернется с нее". 
     Я  понятия не  имела, что такое  революция. Когда Эрод растолковал мне, 
что "имущество" на плантациях Йеове вступило в бой со своими властителями, я 
просто не поняла, как "имущество" могло сделать такое.  С начала времен было 
определено,  что  должны существовать  высшие  существа и  низшие,  что есть 
Господь и есть человек,  мужчины и  женщины, владеющие и принадлежащие. Моим 
миром было поместье Шомеке, которое покоилось на этом фундаменте. Кому могло 
прийти в голову сокрушить его? Любой погибнет под его обломками. 
     Мне  не  нравилось,  когда  Эрод  называл  "имущество" рабами, ибо  это 
уродливое слово сводило на нет нашу ценность. Про себя я решила, что тут, на 
Уэреле, мы "имущество", а в другом месте, в колонии Йеове, --  рабы, тупые и 
бестолковые  крепостные. Поэтому  их туда  и отослали.  Что  имело  глубокий 
смысл. 
     Из этого вы можете сделать вывод, насколько я была невежественна. Порой 
леди  Тазеу  позволяла  нам   смотреть  вместе  с  ней  головизор,  но  сама 
предпочитала  драмы,  а  не  новости  или  репортажи  о  событиях.  О  мире, 
существовавшем за пределами поместья, я не имела представления, кроме  того, 
что узнала от Эрода и чего совершенно не понимала. 
     Эрод  побуждал  нас  спорить  с ним.  Он считал, что таким образом наше 
мышление расковывается и обретает свободу.  Геу это  нравилось.  Он  задавал 
вопросы типа: "Но если  не будет "имущества", кто же станет работать?" После 
чего  Эрод нам  все растолковывал,  сияя  глазами  и блистая красноречием. Я 
обожала его,  когда он говорил  с  нами.  Он был  прекрасен,  и то,  что  он 
говорил, тоже было прекрасно. Словно я возвращалась в свое щенячье детство и 
слушала в поселении старика, "поющего слово" Аркамье. 
     Я  пользовалась контрацептивами,  которые миледи  каждый месяц  вручала 
мне,  как  и девушкам, нуждавшимся  в  них.  Леди  Тазеу  возбудила  во  мне 
чувственность, и я привыкла, что меня используют в сексуальном смысле слова. 
Мне не хватало ее ласк. Но я не знала, как сблизиться с кем-то из крепостных 
женщин,  а те  опасались приближаться ко мне, ибо  знали,  что  я принадлежу 
молодому хозяину. Я часто  проводила с  ним время, слушая его  речи,  но мое 
тело томилось по нему. Лежа в постели, я мечтала, как он подойдет, склонится 
надо  мной  и  сделает то,  что  обычно  делала  миледи.  Но  он  никогда не 
прикасался ко мне. 
     Геу  тоже  был  красивым юношей,  чистоплотным и  воспитанным, довольно 
смуглым и привлекательным. Он не спускал с  меня глаз.  Но не приближался ко 
мне, пока я не рассказала, что Эрод так и не тронул меня. 
     Так я нарушила данное Эроду обещание никому ничего  не рассказывать; но 
я не считала себя связанной этим обязательством, так же, как не  думала, что 
всегда  и  везде обязана говорить только правду. Честь  вести себя  подобным 
образом могут позволить себе только хозяева, а не мы. 
     После этого Геу стал договариваться со мной о встречах на чердаке Дома. 
Удовольствия от  них я не  получала. Он не входил в меня, считая, что должен 
сохранять мою девственность для хозяина.  Вместо этого он вводил мне  член в 
рот, но, перед  тем  как  кончить, вынимал его, ибо сперма  раба  не  должна 
пятнать женщину хозяина. Это слишком большая честь для раба. 
     Вы  с отвращением  можете сказать,  что вся моя  история посвящена лишь 
такой  теме, хотя в жизни, даже  в жизни  раба,  существует не только  секс. 
Совершенно верно. Могу лишь  возразить, что только с  помощью  чувственности 
легче  всего забыть о рабском состоянии,  и мужчинам, и женщинам. И  бывает, 
что,  даже  обретя  свободу,  и мужчины  и  женщины  чувствуют,  как  трудно 
пребывать в новом состоянии. Ибо плоть властно заявляет о себе. 
     Я  была  молода, здорова и полна радости  жизни. И  даже  теперь,  даже 
здесь, вглядываясь сквозь пелену лет в тот мир, где остались поселение и Дом 
Шомеке, я  ярко  вижу их.  Я  вижу  большие натруженные руки бабушки. Я вижу 
улыбку матери и  красный  шарф у нее на шее. Я вижу черный шелк тела миледи, 
раскинувшейся  среди  подушек.  Я вдыхаю  дымок навоза,  горящего в очаге, и 
обоняю ароматы безы. Я  ощущаю мягкость красивой одежды, облегающей мое юное 
тело, руки и губы миледи. Я слышу, как старик "поет слово",  и как мой голос 
сплетается с голосом  миледи в песне любви, и как  Эрод  рассказывает  нам о 
свободе. У  него  возбужденно  пылает лицо, когда  он видит перед  собой  ее 
облик. За ним фиолетовое стекло  окна в каменном переплете смотрит в ночь. Я 
не  говорю, что  хотела  бы вернуться туда. Лучше  смерть, чем возвращение в 
Шомеке.  Я  бы  предпочла умереть, но не покинуть свободный мир, мой  мир, и 
вернуться туда,  где  царит  рабство.  Но воспоминания  моей  юности, полной 
красоты, любви и надежды, не покидают меня. 
     Но все это было предано.  Ибо покоилось на фундаменте, который  в конце 
концов рухнул. 
     В  тот год когда мир  изменился,  мне  минуло  шестнадцать  лет. Первые 
перемены, о которых я услышала, не вызвали у меня никакого интереса, если не 
считать, что  милорд был взволнован, так  же, как Геу, Ахас и еще кое-кто из 
молодых крепостных. Даже бабушка  изъявила  желание услышать о них,  когда я 
навестила ее. 
     -- На этом Йеове, в мире  рабов, никак обрели свободу? --  сказала она. 
-- И прогнали своих хозяев? И открыли ворота? О, мой  благословенный Владыка 
Камье, да как же это может быть? Да будь благословенно его имя и сотворенные 
им  чудеса! --  Сидя  на корточках  в пыли и положив  руки  на  колени,  она 
раскачивалась вперед и назад. Ныне она была старой, морщинистой женщиной. -- 
Расскажи мне! -- потребовала она. 
     В силу неведения я мало что могла поведать. 
     -- Вернулись все солдаты, -- сказала я. -- А те другие,  чужи, остались 
на Йеове. Может, теперь они стали новыми хозяевами. Все это где-то там. -- Я 
махнула рукой куда-то в небо. 
     -- А кто такие чужи? -- спросила бабушка, но я не смогла ответить. 
     Все это были слова, не имеющие для меня смысла. 
     Но когда нашего хозяина, лорда Шомеке, больным привезли домой, я начала 
кое-что понимать. Его доставили на флайере  в наш маленький  порт. Я видела, 
как  его  несли на  носилках,  глаза  его  побелели, а  черная  кожа  обрела 
сероватый цвет. Он умирал от  болезни, которая свирепствовала в городах. Моя 
мать, сидя рядом с леди Тазеу, слышала, как  политик, выступая по  телесети, 
сказал,  что  чужи  занесли на Уэрел эту болезнь. В его голосе  звучал такой 
ужас,  что мы решили, будто всем  предстоит умереть.  Когда я рассказала  об 
этом Геу, он лишь фыркнул. 
     -- Чужаки, а не чужи, -- сказал  он, -- и они не имеют к этому никакого 
отношения.  Милорд говорил  с  врачами.  Это всего  лишь  новый вид  гнойных 
червей. 
     Достаточно  было  и этого  ужасного  заболевания.  Мы знали, что  любое 
"имущество", заразившееся  им,  убивали без  промедления,  как  скот, а труп 
сжигали на месте. 
     Но хозяина не прирезали. Теперь Дом был полон врачей, а  леди Тазеу дни 
и ночи  проводила  у ложа супруга. Он  умирал в ужасных  мучениях, поскольку 
смерть  все  медлила  с приходом. Страдая, властитель Шомеке издавал ужасные 
крики  и стоны.  Трудно  было  поверить, что  человек  способен  часами  так 
кричать.  От  тела  его,  покрытого  язвами,  отваливались куски,  страдания 
сводили больного с ума, но он все не умирал. 
     Если  леди  Тазеу превратилась в усталую молчаливую тень,  то Эрод  был 
полон сил и возбуждения. Порой, когда до него доносились вопли и стоны отца, 
у  него возбужденно блестели глаза. Он шептал: "Да смилуется над  ним Туал", 
-- но жадно внимал этим крикам. От  Геу и Ахаса, которые росли вместе с ним, 
я  знала, как отец мучил и презирал  сына  и  как Эрод дал  обет ни в чем не 
походить на отца и положить конец всему, что тот делал. 
     Но конец положила  леди Тазеу. Как-то ночью она отослала всех слуг, что 
нередко делала,  и осталась наедине с умирающим мужем. Когда он  снова начал 
стонать  и выть, она вынула небольшой ножичек для рукоделия и перерезала ему 
горло. Затем исполосовала себе вены, легла рядом с ним и так скончалась. Моя 
мать  всю ночь находилась в соседней комнате. Она рассказала, что сначала ее 
удивило наступившее  молчание,  но она так устала, что провалилась  в сон, а 
когда  утром  вошла в покои, то  обнаружила  обоих хозяев в  лужах  остывшей 
крови. 
     Я хотела всего лишь оплакать мою леди, но все вокруг пришло в смятение. 
Всю обстановку в комнате умерших предстояло сжечь, сказали врачи, а тела без 
промедления  тоже предать огню.  В Доме  объявили карантин, так что провести 
похоронный обряд могли только священники Дома. В течение двадцати дней никто 
не имел  права покинуть пределы  поместья.  Но часть медиков сами остались с 
Эродом,   который,  став  отныне   властителем  Шомеке,  рассказал  им,  что 
собирается  делать.  Я услышала  несколько  сбивчивых  слов  от  Ахаса,  но, 
преисполненная печали, не обратила на них внимания. 
     Тем вечером все, кто  составлял "имущество"  Дома, собрались у часовни, 
где  шла  заупокойная  служба;  они  слушали  песнопения  и читали  молитвы. 
Надсмотрщики  и "укороченные" пригнали людей из поселения, и те толпились за 
нашими  спинами.  Мы  видели,  как  вышла  траурная  процессия,  неся  белый 
паланкин, как вспыхнул погребальный костер и к  небу поднялся черный  дым. И 
не успел он еще растаять в небе, как новый властитель Шомеке подошел к нам. 
     Поднявшись на холмик за часовней, Эрод обратился  к нам, говоря сильным 
и  четким  голосом,  которого я  никогда раньше не  слышала у  него. В Доме, 
погруженном  во  мрак, все только перешептывались. А теперь,  при свете дня, 
раздался громкий сильный голос. Эрод стоял, вытянувшись в струнку,  и черный 
цвет  его кожи оттеняли белые траурные  одеяния. Ему еще не было и  двадцати 
лет. 
     -- Вы,  люди, слушайте,  -- сказал он. --  Вы были  рабами, но обретете 
свободу. Вы были моей собственностью,  но  теперь сами станете распоряжаться 
своими жизнями. Утром я отослал  в правительство распоряжение о  вольной для 
всего "имущества" поместья, на четыреста одиннадцать мужчин, женщин и детей. 
Если завтра  утром вы  зайдете в мой  кабинет, я  каждому вручу  документ, в 
котором он  поименован свободным  человеком. Никто из вас никогда  больше не 
будет рабом. С  завтрашнего  дня  вы вольны  делать все, что хотите.  Каждый 
получит деньги, чтобы начать новую жизнь. Не ту сумму, что вы  заслужили, не 
то, что вы  заработали, трудясь  на нас, а всего лишь  то, что я в состоянии 
вам  выделить.  Я  оставляю  Шомеке.  И  отправляюсь  в  столицу,  где  буду 
добиваться свободы для всех рабов на Уэреле. День свободы, что воцарилась на 
Йеове, придет и к нам -- и скоро. И я зову с собой всех, кто хочет примкнуть 
ко мне! Для нас хватит работы! 
     Я помню все, что он сказал. И передала его слова так, как он произносил 
их.  Поскольку никто из  рабов не умел читать и не был знаком с понятиями из 
телесети, его слова проникали в души и сердца. 
     Когда он замолчал, воцарилось такое  молчание, которого  я  никогда  не 
слышала. 
     Один из врачей начал было говорить, возражая Эроду и напирая на то, что 
карантин нарушать нельзя. 
     --  Зло ушло с пламенем,  -- сказал Эрод,  широким жестом  показывая на 
столб черного дыма. -- Здесь царило зло, но оно больше  не выйдет за пределы 
Шомеке! 
     Среди  обитателей поселения,  стоящих  за  нами,  возник  слабый  звук, 
который  превратился  в  восторженный  рев,  смешанный  с  плачем,  стонами, 
рыданиями и воплями. 
     -- Великий Камье! Всемогущий Камье! -- кричали люди. 
     Какая-то старуха вышла  вперед:  это  была моя бабушка.  Она раздвигала 
толпу  "имущества"   Дома,  словно  люди   были   стеблями   травы.  Бабушка 
остановилась на почтительном расстоянии от Эрода. 
     -- Господин и хозяин наш, -- сказала она, -- ты выгоняешь нас  из наших 
домов? 
     -- Нет, -- сказал Эрод. -- Дома ваши.  И земля, которой вы пользуетесь, 
тоже ваша. Как и доходы с угодий. Тут ваш дом, и вы свободны! 
     И  снова  раздались  крики, такие  оглушительные, что  я  пригнулась  и 
заткнула  уши, но я  тоже  плакала и кричала, вместе со всеми в  едином хоре 
восхваляя властителя Эрода и Владыку Камье. 
     В отблесках затухающего погребального костра мы танцевали и пели вплоть 
до захода солнца. Наконец  бабушки и  "укороченные" принялись загонять людей 
обратно в  поселение, говоря, что  у них  еще нет  документов.  Мы, обслуга, 
побрели в  Дом,  судача  о завтрашнем дне,  когда  получим свободу, деньги и 
землю. 
     Весь следующий день  Эрод сидел в кабинете,  выдавая документы  рабам и 
вручая  каждому одинаковую  сумму:  сто кью наличными и чек  на пятьсот кью, 
которые  подлежали  выдаче  лишь  через  сорок  дней.  Чтобы  таким образом, 
объяснил он  каждому,  уберечь  человека от неразумных трат, прежде  чем  он 
поймет,  как  лучше использовать  деньги. Он посоветовал  рабам организовать 
кооператив, собрать все средства в единый фонд и управлять поместьем сообща. 
     -- Господи, деньги в банке! -- заорал на выходе какой-то старый калека, 
приплясывая на скрюченных ногах. -- Деньги в банке, Господи! 
     Если они хотят, снова и снова повторял Эрод, то могут поберечь деньги и 
связаться с Хеймом, который поможет перебраться на Йеове. 
     -- О, о, Йе-о-ве, -- затягивал кто-то,  и  все подхватывали иные слова: 
-- Все соберутся туда. О, о, Йе-о-ве, все соберутся туда. 
     Люди  пели  весь  день напролет. И ничто  не могло прогнать печаль того 
дня. И  теперь, вспоминая то  пение,  тот день, я  чувствую,  как  на  глаза 
наворачиваются слезы. 
     На следующее утро Эрод  уехал.  Ему не терпелось покинуть место, где он 
испытал столько  унижений,  и начать новую  жизнь в столице, работая во  имя 
свободы. Со  мной  он не простился.  Но взял с собой Геу и Ахаса. За день до 
него снялись  с места все врачи, их помощники и  слуги.  Мы смотрели, как их 
флайер растворяется в воздухе. 
     Мы вернулись  в  мертвый, безмолвный Дом. В  нем не было владельцев, не 
было хозяев, и никто не говорил нам, что делать. 
     Мы с матерью пошли укладывать вещи. Мы почти не говорили друг с другом, 
но чувствовали, что не можем тут оставаться. Мы слышали,  как другие женщины 
бродили по безе, рылись в комнатах леди Тазеу, обшаривали ее шкафы и комоды, 
смеясь и вскрикивая от восторга, когда находили драгоценности и украшения. В 
холле мы слышали голоса мужчин: то были надсмотрщики. 
     Молча мы с матерью взяли свои вещи, вышли через заднюю дверь,  миновали 
живую изгородь сада и направились в поселение. 
     Огромные ворота его стояли распахнутыми настежь. 
     Как  мне поведать вам, что значило для  нас это зрелище? Как рассказать 
вам? 
     ЗЕСКРА 
     Эрод   понятия   не  имел,  как  идут   дела  в  поместье,  потому  что 
распоряжались   в  нем   надсмотрщики.  Он  тоже   находился  на   положении 
заключенного.  И  жил  в  окружении  своих  экранов,  поглощенный мечтами  и 
видениями. 
     Бабушки  и   остальные  обитатели  поселения   провели  всю   ночь   за 
составлением планов, как сплотить  наших  людей,  чтобы те могли защищаться. 
Утром, когда пришли мы с матерью, мужчины,  обзаведясь оружием, сделанным из 
сельскохозяйственного инвентаря, охраняли поселение. Бабушки и "укороченные" 
собрались провести выборы главы общины, которым должен  был стать  сильный и 
всеми  уважаемый  работник  с  полей.  Таким  путем они  надеялись  привлечь 
молодежь. 
     Но к  полудню всем надеждам  пришел конец. Молодежь словно взбесилась и 
ринулась  в Дом грабить. Надсмотрщики открыли огонь из окон и многих  убили, 
остальные убежали.  Надсмотрщики забаррикадировались в доме и принялись пить 
вино  из подвалов Шомеке.  Владельцы окружающих плантаций,  по воздуху стали 
подбрасывать им подкрепление. Мы слышали, как приземлялись их  флайеры, один 
за другим. И  женщинам, которые остались в Доме, теперь оставалось надеяться 
лишь на милосердие. 
     Что  же до  нас в поселении, то ворота снова  закрылись. Мы переместили 
мощные запоры с внешней стороны ворот на внутреннюю и решили, что по крайней 
мере  до утра в безопасности.  Но к  полуночи к поселению  подогнали тяжелые 
тракторы, проломили  стену, и в дыру вломилось больше  ста  человек  -- наши 
надсмотрщики  и  владельцы  всех  плантаций  в округе.  Они  были  вооружены 
винтовками. А мы дрались лопатами и палками. Один или два из нападавших были 
убиты  или ранены.  Они же перебили столько людей, сколько хотели,  а  затем 
начали насиловать нас. Это продолжалось всю ночь. 
     Группа налетчиков собрала стариков и старух и  каждому  из них  всадила 
пулю меж  глаз, как скотине.  Одной  из  них  была  моя  бабушка. Я так и не 
узнала, что случилось с матерью. Когда утром меня уводили, я не видела живым 
никого из крепостных. Мне бросились в глаза окровавленные бумаги, валявшиеся 
на земле. Документы свободы. 
     Нас, несколько девушек и молодых женщин, оставшихся в живых, запихали в 
кузов машины и доставили в  аэропорт. Подталкивая  и подгоняя дубинками, нас 
заставили погрузиться во флайер, который  вскоре взмыл в воздух. Я была не в 
себе  и ничего  не  соображала.  Лишь потом, с чужих  слов,  я  узнала,  что 
произошло. 
     Мы оказались  в поселении, которое как две капли воды походило на наше. 
Мне даже показалось, что нас вернули домой. Уже занималось утро, и  все ушли 
на работу; в  поселении оставались только бабушки, малыши и старики. Бабушки 
встретили нас с откровенной неприязнью.  Сначала я не  могла  понять, почему 
все они кажутся мне чужими. Я искала свою бабушку. 
     Мы вызывали у  обитателей поселения  страх,  потому что нас  приняли за 
беглецов: в последние годы случалось, что рабы убегали с плантаций, стремясь 
добраться  до  городов.  И  местные  жители  решили, что  наша  непокорность 
доставит им неприятности. Но все же помогли нам помыться  и  привести себя в 
порядок, после  чего  отвели  нам  место рядом с башней.  Свободных хижин не 
имеется, сказали нам. Мы  узнали, что находимся в  поместье Зескра. Никто не 
хотел  и слышать  о том,  что случилось  в  Шомеке. Им  было  не нужно  наше 
присутствие. Наши беды их не волновали. 
     Мы  легли  спать  прямо  на  земле, без крыши  над  головой.  Некоторые 
крепостные ночью  перебирались через канаву и насиловали нас,  и мы не могли 
защититься,  ибо ни для кого  не представляли ценности. Кроме того,  мы были 
слишком слабы и  измучены, чтобы сопротивляться. Одна из нас, девочка Абайе, 
попыталась отстоять  себя. Но насильник  безжалостно избил ее. Утром  она не 
могла подняться, не могла