ил на плечи волчью шкуру.
В этом  был  свой  шик,  спесь  особого  рода.  Его  руки  были
свободными,  но  спину  укрывал  маленький  щит,  из-за   плеча
высовывались  короткий  лук  и  колчан  со стрелами. На широком
поясе висел меч-акинак.
     Не задерживаясь,  мы  тронулись  в  путь.  Тверд  выглядел
красивым  и  мужественным,  шагал  легко,  зорко посматривал по
сторонам. Я еле поспевал, хотя на мне ничего, кроме комбинезона
и кроссовок. Но я не воин, выросший в походах, я волхв  другого
племени,  где  другие  нравы,  другие  обычаи,  и где вовсе нет
лесов.

     Мы были довольно далеко  от  села,  когда  раздался  лихой
свист.  Тверд  тут  же бросился к толстенному дереву, мгновенно
оказался спиной к стволу, прикрыв живот щитом и выставив  перед
собой острие меча.
     Из  чащи  вынырнули  двое  угрюмых  молодцов. Я растерянно
оглянулся, но и там, отрезая путь к  отступлению,  встало  двое
мужиков,  держа  в  руках боевые топоры, с оттянутыми в стороны
лезвиями.
     -- Кидай оружие,-- скомандовал первый,  самый  здоровенный
из четверки.-- Я Громобой, понятно?
     Тверд  метнул  взгляд  на меня, но меч не выпустил, только
еще сильнее согнулся, укрываясь щитом.
     -- Юрай,-- сказал он коротко,-- это людоловы. Иди в полон,
тогда уцелеешь. Продадут в рабство, а там все  в  руках  богов.
Могут и не принести в жертву.
     -- А ты? -- спросил я.
     -- Не  для  того  я уцелел под Царьградом, Карфагеном, при
Гавгамелах, чтобы меня вязала эта мразь!
     Громобой, выслушав наши переговоры, засмеялся,  указал  на
нас  тем  двум,  что  стояли  сзади...  Разбойники,  откровенно
посмеиваясь, пошли вперед. Я был безоружен,  растерян,  и  они,
сунув мечи в ножны, достали веревки.
     Я  стоял, ожидая, когда их руки ко мне прикоснутся. Только
за   мою   короткую   жизнь   способы   нападения   и    защиты
совершенствовались  много  раз.  Сперва  от  пленного требовали
поднять руки, этого было достаточно.  Потом  на  горьком  опыте
научились  поворачивать  их  спиной,  через  десяток лет пришла
новая команда: "Руки на голову!", а еще через  некоторое  время
стали  в  той же позе сажать на корточки.. Но и тогда оставался
шанс извернуться и напасть на охранника...
     Я считал всегда, что мои самые отвратительные годы  прошли
в  армии.  Я  ненавидел муштру, изматывающие тренировки, всякий
раз боялся прыгать с парашютом  в  ночь...  Прошло  полста  лет
после  войны,  все  говорят  о мире, мне никогда не приходилось
никого бить в лицо, я всю жизнь буду физиком-теоретиком...
     Я истошно завизжал, прием первый -- ошеломление, мои  руки
ударили  как бы помимо моей воли. Оба упали как подрубленные, а
я, выхватив у первого меч, с силой ударил его плашмя по голове.
На втором  разбойнике  меч  соскользнул  с  кудрявой  головы  и
вонзился  в  плечо.  Мое  сердце болезненно сжалось, я выпустил
рукоять и поспешно отошел в сторону.
     Тверд  только-только  сам  сделал  первый  шаг   навстречу
Громобою.  Второй  разбойник  широко  раскрыл  рот,  видя своих
товарищей неподвижными на траве. Потом он с воплем,  не  слушая
вожака, бросился на меня, поднимая меч.
     Фехтовать  я  не  умел.  Мне  показывали  в  армии  только
основные приемы с винтовкой, саперной лопатой, так что меч  мне
помог  бы  мало.  Я шагнул вперед, пропустил удар мечом справа,
мои руки сами схватили противника, тело само изогнулось, и этот
здоровый парень упал на траву с неестественно вывернутой шеей.
     Я подобрал меч, тяжело побрел через поляну  к  сражающимся
Тверду  и  Громобою.  Мое  сердце  бешено  колотилось,  я дышал
надсадно. Я не  дрался  даже  в  детстве,  физических  нагрузок
избегал, и сейчас сердце выпрыгивало из груди.
     Тверд и Громобой едва успели обменяться двумя ударами. Оба
двигались  невыносимо  медленно,  замысел  каждого был виден за
версту. Оба дрались  так,  как  дерутся  актеры  в  кино,  один
спортсмен-фехтовальщик   мог  бы  драться  против  сотни  таких
бойцов.
     Тверд бросил мне весело:
     -- Ты великий боец, Юрай!..  Сейчас  сомну  эту  гадину  к
праотцам, вымоем руки...
     За  время его речи Громобой мог бы срубить его десять раз,
но только сопел и бросал угрюмые взгляды на меня.  Вид  у  него
был  обреченный,  но  он  держался  так,  как  должен держаться
мужчина этого мира.
     -- Прекращайте,-- сказал я  с  отвращением.--  Прекращайте
эту нелепость...
     -- Сейчас,-- ответил Тверд.
     Он  ринулся  вперед,  как бык. Страшно загремело железо. С
минуту  они  стояли,  упершись  щитами,   старались   столкнуть
противника  с  места,  потом разом отступили, и снова застучали
мечи. Оба  крякали  при  каждом  ударе,  широко  размахивались,
двигались тяжело, основательно.
     Я старался не оглядываться на троих. Я никого не убил, они
только  притворялись мертвыми, но я все равно твердил себе, что
там лежат куклы, макеты. Пусть инструктора сто раз  вколачивали
в мою голову, что убивать и совершать убийства -- это не одно и
то  же,  но  родители с детства учили, что зверя из себя нельзя
выпускать даже для самозащиты,  что  лучше  быть  жертвой,  чем
палачом, что зверя нужно загонять вглубь, пока через уйму лет и
поколений не истончится совсем, не растворится без остатка...
     -- Бросайте  оружие,--  обратился  я к Громобою.-- С двумя
вам не справиться.
     Внезапно он ринулся с поднятым мечом на меня. Я едва успел
отскочить в сторону. Громобой запнулся, рухнул лицом  в  траву.
Тут  же он с проклятиями вскочил, глаза его были налиты кровью,
он сделал быстрый шаг ко мне... и осел на колени. В левом плече
торчала стрела. Она ушла глубоко, и даже я  понял,  что  сердце
она нашла...
     Тверд опустил лук, сказал мрачно:
     -- Погань.  Чем  живут,  изгои,  а?  Своих  же  продают  в
рабство... Этот Громобой был когда-то в нашей  деревне  крепким
охотником.
     Громобой  грузно  сидел  в  траве, неумело зажимая ладонью
рану.  Кровь  струилась  между  пальцами.  Рубашка   на   груди
покраснела и обвисла.
     Тверд сказал:
     -- Прикончи его.
     -- Ты что? -- ответил я.-- Оставь. Пойдем отсюда.
     -- Это же людоловы,-- удивился Тверд.-- Нет хуже пакости!
     -- Эти свое уже получили. Пойдем отсюда!
     Тверд  покачал  головой,  но  пошел за мной. На развилке я
остановился, Тверд пошел вперед, зная или угадывая направление.
Так мы прошли с полкилометра, как вдруг Тверд хлопнул  себя  по
лбу:
     -- А  мечи  забыли!  Упырь меня возьми, тебе не помешает в
дороге... Жди меня здесь!
     Он пропал за деревьями. Двигался он по-охотничьи бесшумно,
я не смог бы успеть за ним, если бы даже хотел. Похоже, что  не
только  меч  заставил  его  вернуться, но и карманы побежденных
разбойников.
     Вернулся он довольно скоро. В руке держал меч, в котором я
узнал  оружие  Громобоя.  Хороший  клинок,   удобная   рукоять.
Драгоценные  камни на эфесе. Видимо, драгоценные -- у меня их в
жизни не было, а витрины ювелирные я не рассматривал.
     -- Путешествуй с этим,-- сказал Тверд.-- Пригодится.
     -- Спасибо,-- сказал я.-- Только ножен у меня нет, а нести
в руке тяжело...
     -- Приладим,-- пообещал он рассеянно.--  Только  не  знаю,
где.  Души  храбрых  попадают в дружину Перуна, а куда попадают
эти? Еще говорят о переселении душ. Трусливые  и  подлые,  мол,
возрождаются  в  червях,  в  нечисти.  Если проживут хорошо, то
могут возродиться людьми. Если же и  людьми  еще  раз  проживут
достойно,  то  останется возможность попасть в небесную дружину
Перуна..
     Я спохватился:
     -- Ты... ты зарезал их?
     Он подтолкнул меня, сказал участливо:
     -- Если обеты волхва не позволяют проливать  кровь,  то  я
таких  обетов  не  давал. Для чего же рождаются мужчины, как не
для драк, подвигов, гибели в бою? Позор для мужчины  умирать  в
постели!
     У меня в глазах потемнело от боли и унижения. Недосмотрел,
теперь  четверо убиты. Да, разбойники, но тоже люди! Теперь эти
человеческие ростки срублены мечом Тверда. Не хитри, эти  жизни
отняты  твоей  рукой, твоим равнодушием, твоей озабоченностью о
себе любимом.
     -- Ты  расстроен?  --  слышался  рядом  участливый   голос
Тверда.--  Вот уж не кровь воина в тебе... Но что за племя, где
даже  волхвы  умеют  так  сражаться?  Ведь  без  магии,  дрался
по-воински,  я видел... Или ты был великим воином? У нас старые
рубаки уходят иногда в капища. От слабости,  видать.  Хотя  они
говорят мудрено, что как раз от великой силы идут... Никогда их
не понимал. Но ты еще молод... Что гложет тебя, Юрай?
     -- Все-таки уходят,-- проговорил я блекло.-- Все-таки есть
люди.
     -- Разве  то люди? -- хмыкнул Тверд.-- То обломки. Мужчина
рождается для войн и славной гибели! Разве не  об  этом  лучшие
песни?
     -- Самые  лучшие  не  об  этом,--  ответил я коротко.-- Но
таких песен немного даже у нас.
     -- А где ваше племя?
     Я развел руками:
     -- Трудно сказать...
     Его глаза были острыми:
     -- Зрю, не врешь... В самом деле трудно. Очень далеко?
     -- Даже представить не сможешь,-- ответил я честно.
     Он некоторое время  шел  молча,  двигал  бровями,  хмыкал.
Сказал раздумчиво:
     -- Видать,   где-то   за  Рипейскими  горами...  В  стране
гипербореев,  где  никто  не  бывал.   Или   в   краю   грифов,
песиголовцев, полканов... Говорят, там муравьи размером с моего
кобеля носят из нор вместо песка куски золота..
     Я  молчал,  сохраняя  дыхание.  Мы  углубились в лес, и он
становился все дремучее и страшнее.

     К вечеру мы вышли к деревне, которую  можно  было  назвать
уже  селом.  Хотя,  если  память  мне не изменяет, тогда еще не
знали  таких  слов,  как  "деревня"  или  "село",  любое  малое
поселение  называлось  весью, а крупное, огороженное частоколом
-- городищем.
     Домов здесь больше, чем в веси Тверда, а главное же --  на
самом  высоком  месте  виднелось  несколько  идолов, а в центре
поднимается четырехгранный каменный столб. Ближайший  к  капищу
дом   выше  других,  сложен  из  толстенных  бревен.  На  крыше
вращается  жестяной  петушок,  виднеется  что-то   напоминающее
параболическую антенну.
     У  дороги  в  село  вросла  в  землю приземистая сторожка.
Завидя нас, оттуда вышел рослый красномордый парень. Он  был  в
расстегнутой  до  пояса  вышитой  рубашке,  на веревочном поясе
болтался тяжелый меч. Меч явно  мешал,  но  парень  таскал  его
гордо, передвинув чуть ли не на живот.
     -- Кто такие и откель? -- крикнул он зычно.
     Окно  в сторожке распахнулось, оттуда высунулся арбалет. Я
сперва удивился, потом  вспомнил,  что  на  Руси  они  издавна,
только звались самострелами. Тверд покосился на окно, ответил с
достоинством:
     -- Люди из племени полян.
     -- Зачем?
     -- Желательно увидеть тиуна.
     Мордастый  засмеялся,  с  интересом оглядел нас. Его глаза
остановились на мне:
     -- Чего захотели? Самого тиуна! А по какому делу?
     Тверд нахмурился, сказал громко, чтобы его расслышали и  в
сторожке:
     -- По важному делу. Со мной волхв из дальних стран. У него
есть вести,   которые   надлежит   знать   только   князю.  Кто
задерживает его, вредит князю.
     Мордастый скривился, но голос его потерял раскатистость:
     -- По важному делу? Многие так говорят. Пеняйте  на  себя,
если  что не так... С тебя шкуру сдерем живьем, я сам это охоче
сделаю,  а  как  твоего  волхва  богам  посвятят,  лучше  и  не
думать...
     Арбалет  в окне исчез. На пороге появился второй страж. Он
был в кольчуге, выглядел более бывалым, видавшим виды.
     -- Князь на полюдье,-- сказал он негромко,-- но у старосты
сейчас гостюет тиун. Вряд ли попадете  к  князю,  минуя  тиуна.
Мелкая  птаха...  Во-о-он дом старосты. Никуда не сворачивайте.
Свернете -- пеняйте на себя.
     Мордастый уже шел к сторожке, повернувшись к  нам  спиной.
Волхвы  из  дальних  стран  его  не интересовали. Может быть, и
стран больше никаких нету, только кощюнники много  врут,  чтобы
заработать на пропитание...
     Мы  пошли  к  селу  уже не по тропке, а утоптанной дороге.
Тверд выглядел  озабоченным,  и  я  держался  к  нему  поближе,
буквально  копируя  его  движения.  Меньше  всего  я  хотел  бы
потревожить чьи-то религиозные  чувства  или  нарушить  местные
обычаи.
     Уже входя в село, я спросил осторожно:
     -- А если бы свернуть немного с дороги? Отдохнуть в поле?
     Тверд насмешливо выпятил губу, сказал покровительственно:
     -- Как в тебе видать чужака... Там самострелы.
     -- Зачем? -- не понял я.
     -- От    зверей,   от   лихих   людей,--   ответил   Тверд
равнодушно.-- Целые стада диких свиней приходят ночами на поля.
Если не бить, все изроют.
     Дом  старосты  был  самым  добротным,  как  и   полагалось
старосте.  Стоял  он  в  глубине двора, а мы остановились перед
массивными воротами.  Тверд  сразу  начал  колотить  в  дубовые
створки  ногой.  Во  дворе  забрехал  пес, не скоро послышались
тяжелые шаги. В  воротах  открылась  крохотная  калитка,  вылез
огромный  молодой  мужик.  Явно сын старосты, уж очень похож на
сына старосты. У старосты должны быть как раз такие сыны. Да не
один. А хотя бы с полдюжины. От трех-пяти жен.  Не  все  знают,
что  наши  предки  брали  столько жен, сколько могли... гм... и
прокормить тоже.
     -- Чего надо? -- проревел он.
     -- Тиуна,-- ответил Тверд.
     Сын старосты пропустил нас через калитку,  шагнул  следом.
Мне не нравилось чувствовать за спиной так близко нависшую гору
мяса и мускулов, но во дворе я скоро забыл о провожатом.
     Мимо  пронесся,  развевая хвост по ветру, вороной жеребец.
На спине  еле  держался  мальчонка.  Жеребец  несся  по  кругу,
красиво  разбрасывая ноги в стороны. Направлял его чернобородый
лохматый мужик с проседью на висках. Был он огромен,  массивен,
на  таких  коротких  и  толстых  ногах, что еще больше, чем его
сыновья, напоминал медведя, вставшего  на  дыбы.  Рубашка  была
распахнута до пояса, могучая грудь сплошь заросла, как звериной
шерстью, густыми черными волосами.
     Третий  сын старосты чинил коновязь, с легкостью ворочая в
яме, как соломинку, громадный столб.
     Мы постояли в сторонке, наблюдая, как староста приучает  к
коню  своего  младшего.  Малыш устал, но слабости не выказывал.
Мужчина должен быть сильным, ибо что слабый  заслуживает  кроме
презрения?  Староста  сына не щадил, ибо сын должен идти дальше
своего отца. От вида старосты  берет  страх,  от  взгляда  сына
должны приходить в ужас. В доме живут богатыри и герои!
     Когда  ребенок  уже  почти  терял  сознание, отец неохотно
остановил жеребца. С крыльца птицей  слетела  крупная  женщина,
сняла  мальчишку  с  коня и быстро унесла в дом, шепча ласковые
слова.
     Староста повернулся к нам:
     -- Чего надо?
     Тверд коротко рассказал нашу  историю.  Староста  запустил
пятерню  в  расстегнутую  рубаху,  с  треском  почесал крепкими
ногтями. От него несло крепким лошадиным потом.
     -- Тиун почивать изволит,-- сообщил  он  наконец.--  Ждите
вон  там  на  колодце  у ворот. Проснется, скажу о вас. Изволит
выслушать -- ваше счастье. Нет -- затравлю собаками.
     Голос его был густой, спокойный.  Даже  равнодушный,  ведь
это  так  естественно,  что докучливых посетителей надо травить
собаками.
     Он  ушел,  а  мы,  усевшись  на  колоде,  нет-нет   да   и
посматривали  на  дюжих  кобелей.  Целая  свора  бесновалась  в
запертом сарайчике...  Даже  не  лают,  рычат,  обнажая  желтые
клыки.  Никто не станет отбивать, если насядут. А что выпускали
на людей, видно и по собакам, и по старосте.
     -- Береги горло,-- прошептал Тверд.-- Старайся не  упасть,
когда псы прыгнут на плечи. Упадешь -- хана.
     -- А ты?
     -- Меня уже травили собаками,-- ответил он хрипло.
     Я искоса посматривал на озлобленный собак. С ними я не мог
драться,  даже  работая  с макетами. Для меня, горожанина 90-х,
каждая собака  --  друг  человека.  Это  старые  люди  все  еще
содрогаются  при словах "немецкая овчарка", но я вырос в другом
мире.
     Ждали мы долго. Солнце уже зашло, тиун мог почивать  и  до
утра,  если  он  не  поздняя  пташка... По двору ходили стражи,
широко загребая ногами,  расставив  толстые  мускулистые  руки.
Разговаривали  и  ржали  чересчур  громко,  показывая не только
зубы, но и десны. Шрамы обезображивали почти каждого.  Впрочем,
здесь  наверняка  считают,  что  шрамы украшают, как и нарочито
грубоватые манеры, гогот вместо смеха, наглые взгляды, которыми
окидывают каждого незнакомого... Здесь это  признаки  мужества,
здесь   настоящие   мужчины.  А  лучшие  из  настоящих  мужчин,
естественно, носят мечи и служат воинами.
     Тиун вышел, когда  начало  смеркаться.  Это  был  дородный
мужчина, холеный и величавый. На груди у него висела серебряная
гривна.  На нем сверкало украшениями дорогое платье, однако и у
тиуна на поясе висел меч. Короткий, легкий, с узким лезвием, но
все же меч, не кинжал.
     -- Ко мне? -- спросил он.
     Мы встали, Тверд заговорил:
     -- Мудрый тиун великого и достославного князя  Святохолма!
Я  бывший  десятник  войска Салтовского. Ныне живу охотой и жду
зова воевод на ратный труд. В нашу деревню явился этот волхв из
чужих земель, и я, радея о племени нашем, тут же  повел  его  к
тебе.
     Тиун перевел взгляд на меня:
     -- Ты волхв?
     В его голосе было явное недоверие. Я ответил уклончиво:
     -- У   каждого   народа   мы   называемся   иначе:  жрецы,
священники, шаманы, ведуны, муллы... Все мы отличаемся друг  от
друга. У нас вместо касты волхвов есть мы, естествоиспытатели.
     Тиун  слушал рассеянно. Его пальцы перебирали золотую цепь
на поясе.
     -- Говоришь складно,-- обронил он.-- Откуда прибыл?
     -- Очень издалека,-- ответил я медленно.-- Я даже не знаю,
в какой стороне наша страна.  Мы  пробовали  новое  заклинание,
если  пользоваться  вашими  терминами, и вот оно забросило меня
сюда... Я прошу доставить меня к вашим верховным волхвам. Вдруг
им удастся отправить меня назад? Сам не могу, я младший  волхв,
больших тайн я не ведаю.
     Глаза тиуна заблестели интересом:
     -- Уж  не  выпал  ли  ты  из  тучи,  что пронеслась вчера?
Гремело, град пошел вдруг, никто ни ждал...
     -- Нет,-- ответил я  поспешно,  предвосхищая  обвинение  в
ущербе посевам,-- заклинания наших волхвов никому не вредят.
     Взгляд  тиуна  стал  презрительным...  Такими словами я не
прибавил себе уважения. В этом мире со слабыми не считаются.
     -- Ждите,-- велел он отрывисто.-- Поразмыслю, решу.
     Мы снова вернулись к колодцу. Отсюда был  виден  и  задний
двор,  куда  в  это  время  гридни  выносили широкие лавки... Я
решил, что готовится вечерняя пирушка, но  тут  пришли  мужики,
легли   на  лавки,  а  гридни  принялись  деловито  стегать  их
батогами. Те из мужиков, которым не  хватило  лавок,  терпеливо
ждали  очереди.  Все  шло  так  обыденно, что я некоторое время
следил за происходящим, не  осознав  всего  ужаса  и  нелепости
происходящего.  Мужики  лежали  покорно, задрав рубахи и свесив
головы. Некоторые даже острили, переговаривались с  друзьями  и
экзекуторами,  но  я  слышал  только резкий свист батогов. Кожа
лопалась под ударами, во все стороны летели пурпурные капли.  У
ближайшего  ко мне мужика спина уже превратилась в ярко-красное
месиво, кровь текла на лавку и капала на землю, но  гридни  так
же  деловито  продолжали  работу, останавливаясь только на миг,
чтобы смахнуть пот со лба.
     Когда порка закончилась, только один слез с  лавки  бодро.
Остальные  шатались,  поддерживали  друг друга, натужно шутили.
Один встать не смог, его спихнули на землю. Лавки  не  убирали,
мужики  уходили  со  двора  гурьбой,  завязав  очкурами портки,
рубахи не одевали. За воротами их уже ждали  причитающие  бабы.
Мужики вышли к ним, расправляя плечи, им-де нипочем.
     Я  чувствовал  холод  во всем теле. Сердце словно бы вовсе
перестало  биться.  А  Тверд   только   покосился,   отвернулся
равнодушно.  Он  у