Юрий Никитин.
     Далекий светлый терем


     Предисловие

     Это книга вышла в 1985-м. (Далекий светлый терем,  Москва,
Мол. Гв. Б-ка сов. ф-ки, 1985, тираж 100 тыс., цена 80 коп.) До
этого  года  перестройки  была долгая пауза, "черные списки", в
которые угодил по воле тогдашнего борца с украинским буржуазным
национализмом Кравчука, серого кардинала ЦК партии  Украины,  а
затем   ставшего   президентом   вiльной   Украины   (вот   это
перестроился!).
     Конечно, и на эту книгу яро набросились  литературоведы  в
штатском: Ревич (или Гаков, уже не помню) выдал нечто настолько
злобное  и несправедливое в журнале "Юность", что ряд читателей
тут же отказались от подписки. Об этом написали уже в "Равлик",
вспоминая те годы...
     Сейчас  сборник  выходит  в  сравнительно  полном   объеме
(понятно,  все собрать не удастся, как уж писал в предисловии к
"Человеку"). Но сейчас, когда прошло столько лет, а большинство
вещей написано не в год выхода, а  намного-намного  раньше,  то
придется дать крохотный комментарий...
     Итак,  мы  остались  единственной  в  мире страной (да еще
братские страны общего лагеря), где произведение ценилось не за
увлекательность, мастерство, класс, а за  множество  натыканных
шпилек  в  адрес  правящей  партии.  Наш народ, от яйцеголового
интеля до распоследнего грузчика умел  читать  между  строк.  В
любом  рассказе  о восьминогих жителях планеты Ква-Пхе находили
намек  на  дурость  правительства,   засилье   КГБ,   бесправие
интеллигенции...  Ну,  а  если еще удавалось хоть как-то делать
вещь удобочитаемой, то ей цены не было!
     Вот, к примеру, вылетевший уже из набора  "Оппант".  То  в
одной  стране,  то  в  другой военные брали власть в свои руки.
Черные  полковники  в  Греции,  Пиночет  в  Чили,   Сухарно   в
Индонезии... Свергнув Хрущева, вступило на трон ничтожество, но
грозно рокотали по ночам танки... Это было давно... Но устарела
ли тема?
     C  "Дублями  дней" получилось вовсе нелепо и смешно. Я его
подавал и в первый  сборник  "Человек,  изменивший  мир",  и  в
другие,  которые вовсе не увидели свет, а в последнем, "Далеком
светлом тереме", который вышел в 1985 году, он прошел вроде  бы
все инстанции, его читали и литературоведы в штатском, художник
сделал  рисунки...  и  уже  в  самый  последний  миг,  когда  и
выбрасывать вроде бы нельзя -- влетает в  копеечку,  тогда  еще
был  горячий  набор  --  все же выбросили! Уцелел лишь рисунок,
который  по  недосмотру  попал  в  самую  середку  невиннейшего
рассказа "Абсолютный развод", и потому не был изъят. Хотя это и
нарушает  целостность  книги, я попросил отксерокопировать (или
как  там  это  зовется),  рисунок  из  сборника  85-го  года  и
поместить в этот. Причем, на то же место в рассказе "Абсолютный
развод",  все  как  было  в  85-м. У кого сохранился тот старый
сборник  (он  был  издан  стотысячным  тиражом  в  Москве,  мог
остаться  у многих), могут сравнить. Теперь и ребенок посмеется
над нелепым временем, в котором прошла жизнь.
     Откуда я мог знать, что застой, которым я обозначил  жизнь
своего  растерянного и закомплексованного интеллигента, цензура
бдительно проектирует на всю страну, ее строй?.. Но сама  идея,
видимо,  хороша, ибо через несколько лет вышло сразу два фильма
с идеей одного и  того  же  повторяющегося  дня:  отечественный
"Зеркало для героя" и американский "День сурка".
     Далее:  каким  же  дебилом  надо  быть, чтобы потребовать,
чтобы  я  заменил  в  "Санитарных  врачах"  имена   героев   на
иностранные!  Проблема-то  чисто  расейская, идут на стареньком
"москвиче" Шушмаков и Елена, проверяют наши заводы.  И  вот,  в
угоду  редактору-цензору, матерясь и дивясь системе, я кончиком
лезвия бритвы соскабливал на белом листочке,  подготовленном  в
печать,  в слове "Елена" черточку в букве "н" и подрисовывал ее
выше!  Из  Елены  получилась  Елепа.  С   Шушмаковым   пришлось
повозиться дольше, надо было придумать фамилию, равную по длине
прежней  (напоминаю,  о компьютерах не слыхивали, набор делался
вручную, печать горячая, посему, если нельзя сделать  изменения
минимальнейшие,  то  вещь  попросту  выбрасывали!).  Потому  из
Шушмакова,  приятеля  по  школе,  получился  Шушмакке,  таежный
приятель из Прибалтики.
     Вот и все компромиссы по поводу западных имен.

     Увы, должен огорчить ряд читателей. Этот сборник не станет
бестселлером,  не  войдет  в  списки  хитов,  как  не  вошли  и
предыдущие книги. Дело в том, что понятие  "бестселлер"  у  нас
даже  точнее,  чем  на  Западе.  Хотя это в переводе "лучшее по
продаже", но там это еще и знак качества, хотя бы для  простого
люда,  а  у  нас действительно самое продаваемое. Ибо при диком
разбросе цен всякий покупает книгу дешевую, а не дорогую той же
тематики. Не всякое издательство способно дотянуть  до  дальних
регионов,  не  всякое  способно  развернуть  такую рекламу, что
массовый читатель купит  откровенно  слабую  книгу,  тем  самым
сразу поставив ее в ряд супербестселлеров.
     Любое  издательство,  способное  выпускать книги по низким
ценам и забрасывать во все регионы  (тем  самым  поддерживая  и
высокие  тиражи)  все  эти  книги  заносит (по праву!) в списки
бестселлеров. Остальные, менее расторопные, вне зависимости  от
качества книг, в такие списки, естественно, не попадают.
     Так  что  у нас понятие "бестселлер" говорит не о качестве
книги, а о ловкости издателя, сумевшего издать книгу массово  и
продать  ее  быстро.  Что  ж,  давайте спокойно дождемся лучших
времен. Они будут.

        Ваш Юрий Никитин.

     ПО ЗАКОНАМ ПРИРОДЫ

     В ручье по колено, но вода горная, пронзительно  холодная,
чистая,  как слеза. Лег, уцепившись за корягу, чтобы не снесло,
уже через минуту озяб, но  лежал:  протопали  много,  нужно  бы
вместе с потом смыть и усталость.
     Выскочил  на  берег,  лишь  когда заломило в затылке. Кожа
пошла пупырышками, мышцы затвердели.  Товарищи  еще  обыскивали
друг  друга,  пойманных клещей привычно бросали в костер. Потом
пили крепкий чай из лимонника, только самый старший из  группы,
Измашкин,  неспешно  потягивал отвар чаги: от лимонника заснуть
не может, а во сне бабы снятся, будто выхлебал корыто жень-шеня
или пантокрина.
     Когда сели у костра играть в шахматы, только они уцелели в
походе, Кварк почувствовал, что усталость,  если  и  смылась  с
тела,  то  не  вымылась  изнутри, мышцы все еще налиты недоброй
тяжестью.
     -- Нет,-- сказал он,-- сегодня играть не буду...
     Он полез в палатку, растянулся во весь рост,  едва  ли  не
впервые   в   жизни   чувствуя  радость  от  простого  лежания,
бездействия, ничегонеделанья... Не заметил,  как  провалился  в
легкий беззаботный сон. Сразу же начал летать на городом, потом
над  тайгой,  кувыркался,  летал  то стремительно, как падающий
сапсан, то зависал в воздухе неподвижно, растопырив руки.
     Он часто летал с тех  пор,  как  сменил  жизнь  дерганного
интеллигента в Москве на жизнь геолога-таежника; ловил в полете
изюбрей  за  рога,  отпускал,  догонял в полете гусей и уток...
Сейчас летал, летал, летал, но потом  пришло  нечто  тягостное,
стало  трудно  дышать,  откуда-то  повалил  густой  черный дым,
окутал ноги, ворвался в легкие... Внизу  на  земле  уже  горела
трава,  и  вдруг  он  не  смог лететь, страшная земля помчалась
навстречу.
     Он закричал,  проснулся.  Голову  сжало  как  раскаленными
щипцами, затылок раскалывался.
     В сторонке полыхал огонь, в палатку доносился приглушенный
разговор:
     -- Придется тащить... Здесь ему хана.
     -- Если энцефалит, тащи не тащи... Хорошо осмотрели?
     -- Даже  на  пятки заглядывали! Ты же знаешь, его клещи не
трогали.
     -- Эх, как же это... Ребята где?
     -- Носилки     готовят.     Хорошо,     хоть      сложения
интеллигентского, меня бы вам понести!
     -- А далеко?
     -- В полста километрах деревушка.
     -- Медпункт, "Скорая помощь"?
     -- Шутишь. Промысловики-охотники. Живут чем бог пошлет, не
болеют.
     -- Ох,  не  верю этим затерянным деревушкам! То староверы,
то еще что...
     -- Что "еще"?
     Голос показался Кварку странно изменившимся.
     -- Да так... Походишь в тайге с мое, всего навидаешься.
     -- Что делать, выбирать не приходится.
     Завертелись огненные колеса, жернова раскалялись, росли  и
вот уже давят на грудь, забивают дыхание...
     Когда  бред прерывался, Кварк видел над собой проплывающие
в  полутьме  ветви,  бледное  пятно  месяца;  остро  и  нещадно
проглядывали  звезды  сквозь разрывы в ветвях, этот блеск резко
бил по глазам, и Кварк обессилено  опускал  веки,  зажмуривался
посильнее.
     Очнулся  уже  днем.  Он  лежал  на спине, над ним желтел в
недосягаемой вышине  широченными,  плотно  пригнанными  досками
потолок, стена непривычно ребрилась массивными бревнами, гладко
обтесанными, от времени потемневшими.
     -- Где... я?
     Он хотел это сказать, но в легких стоял несмолкающий хрип,
клекот, на губах лопались теплые соленые пузыри.
     Мягкие  теплые  руки приподняли ему голову. Мир загородила
деревянная чашка. Кварк послушно отхлебнул.  Варево,  густое  и
горячее,  приятно  обожгло.  Он  сделал  глоток  еще,  в глазах
потемнело,  он  сорвался  в  грохочущую  бездну,   где   кипели
камнепады  и вертелись раскаленные жернова... Откуда-то взялись
закованные в сталь огромные рыцари, били по голове исполинскими
молотами, по груди, по плечам, но он уже смутно чувствовал, что
надо перетерпеть совсем немного, перемочь, и тогда уцелеет.
     Когда очнулся снова, через окошко смотрело яркое солнышко,
на полу отпечатались оранжевые квадраты. На  стенах  под  самым
потолком  темнели пучки травы, Кварк почти видел, как оттуда на
него катятся тяжелые  волны  запахов,  окутывают,  проникают  в
тело, что-то там перестраивают, лечат.
     Из глухой стены словно вырастали рога матерого изюбря, под
ними стволами  вниз повисли два охотничьих ружья. Сбоку дверь в
другую комнату, а на стене целый ряд  полотенец  с  удивительно
яркими цветами...
     Кварк, несмотря на слабость, насторожился. Таких узоров не
встречал, но они потащили в памяти смутно тревожные ассоциации.
Словно бы уже видел, точно видел, но вспомнить не может, потому
что на  самом деле все-таки их не мог видеть, во всяком случае,
вот так -- глазами, а не шкурой, кровью, плотью своей,  нервами
-- за то видение поручиться не может.
     Кстати,  если  уж  вычленять  что-то  знакомое, то вон тот
цветок похож на стилизованное изображение древнеиндийского бога
огня Агни, а соседний --  бога  ветров  Вейю.  Оба  остались  в
современном русском как огонь и веять...
     В  глубине  комнаты  большая  печь. Оттуда как раз, стоя к
нему спиной, рослая женщина доставала ухватом чугунок. Их Кварк
видел  только  в  музеях  этнографии.  Крышка  чугунка   тяжело
приподнималась, оттуда выстреливались клубы пара.
     -- Проснулся, мож? -- сказала женщина, оборачиваясь. Голос
у нее  оказался  удивительно  низким,  грудным.--  Сейчас ушицы
отведаешь, а то во сне просишь: юшки да юшки...
     Подошла с полной тарелкой к кровати, села с Кварком рядом.
На него повеяло теплом.
     -- Проголодался небось?
     -- А сколько?..-- сказал Кварк с трудом. Шевелить  языком,
губами,  проделывать  все  движения,  которые раньше получались
сами собой, было невероятно трудно.-- Сколько я провалялся?
     -- Семь ден,-- ответила женщина.-- Ты  крепкий.  Вон  поки
донесли, совсем плохий бул... Разевай пащечку, буду кормить.
     Говорила   она  странно,  словно  бы  на  старом,  забытом
диалекте, но Кварк понимал ее прекрасно, чему смутно  удивился,
несмотря  на  слабость.  Он потянул ноздрями, аромат просочился
внутрь, желудок дернулся, затанцевал от нетерпения.
     Уху  глотал  жадно,   горячие   волны   прокатывались   по
измученному телу, а оно наливалось хорошей тяжестью.
     -- Йиж-йиж,--  приговаривала  она,  поднося  ему  ложку  к
губам,-- мож должон трапезовать добре.
     Кварк, быстро насытившись и отяжелев, ел медленнее, во все
глаза рассматривал женщину. Мягкие, добрые черты  лица,  чистые
лучистые   глаза,   приветливый   взгляд   --   в  больнице  бы
выздоравливали от одного ее присутствия.
     -- Ще ложечку... ще...-- приговаривала она.
     Он вздрогнул. Женщина смотрела, как  его  лицо  наливается
густой краской, сказала все тем же низким волнующим голосом:
     -- Глупый,   знайшов,  чего  стыдобиться...  Да  пока  без
памяти, как же инакше? Да  и  сейчас  еще  не  встати.  Погодь,
принесу посуд.
     Она исчезла из комнаты, Кварк закрыл глаза от унижения.
     С  этого  дня  он  в  забытье  больше не проваливался, пил
густые настойки, ел уху и жареное мясо,  пробовал  подниматься.
На  третий  день  уже  сидел  на  постели,  но когда попробовал
встать, грохнулся во весь рост.
     -- Спасибо,-- сказал он однажды,-- за спасение!  Но  я  до
сих пор не знаю, как тебя зовут.
     -- Данута,-- ответила она.
     -- Странное имя,-- заметил он.-- А я Кварк.
     -- Это у тебя чудное,-- удивилась она.
     -- Зато  наисовременное,--  объяснил  он.-- Родители шли в
ногу с временем... Слушай, Дана, я хочу попробовать выползти из
хаты, на завалинке посидеть... Не отыщешь палку покрепче?
     Дважды останавливался отдохнуть, но все-таки,  держась  за
стену,  выбрался  в  сени,  Дана поддерживала с другой стороны,
наконец под ногами скрипнул порог.  Солнце  только  поднималось
над  лесом,  день  обещал быть жарким, и Кварк осторожно стянул
через голову рубашку. Странно и  непривычно  сидеть  без  дела,
загорать  в  прямом  смысле  слова. Но -- жив! Оклемался, будет
жить, будет топтать зеленый ряст.
     Дома как один --  высокие,  из  толстых  бревен,  угрюмые,
темно-серые,  в  один  ряд,  за ними полоски огородов, а дальше
вековая -- да где там! -- тысячелетняя,  миллионолетняя  тайга.
Ягоды,  грибы,  дикий  виноград,  кишмиш,  уйма дичи пернатой и
четвероногой, рыба в ручьях: знаменитая кета, чавыча, кижуч...
     Позади хлопнула дверь. Данута  прошла  с  ведром,  ласково
коснулась его затылка ладонью:
     -- Отдыхай!.. Зайду к Рогнеде, хай коз сдоит. Тебе надобно
козьего.
     -- Спасибо,--  сказал  он  с неловкостью.-- Столько хлопот
из-за меня. А у этой... Рогнеды странное имя.
     Она обернулась,  пройдя  несколько  шагов.  Голос  ее  был
задумчивый:
     -- Это теперь имена странные. А у Рогнеды файное имя.
     "Рогнеда,--   думал   он.--  Данута  и  Рогнеда.  Все-таки
странно... Языческие? Ведь у женщин от той эпохи имен почти  не
осталось,  это  мужчины  сохранили своих Владимиров, Аскольдов,
Олегов, Игорей, Вадимов, еще всех с  окончанием  на  "слав",  а
теперь уже встречаются все более древние славянские: Гостомысл,
Рюрик,  Бранибор, Скилл -- причуды моды неисповедимы, но здесь,
в этой деревушке, не только имена, здесь и  диалект  попахивает
стариной".
     Из дальнего конца улицы донеслось:
     -- Эге-гей!
     Пронеслись  стайкой  и  пропали  дети, впереди со всех ног
мчался белоголовый мальчишка с палкой, на которую была насажена
волчья голова. "Странная игрушка",-- подумал Кварк невольно.
     Он нежился  на  солнце,  вбирал  его  всеми  порами  кожи,
запасал,  жмурился  от  наслаждения.  Когда  рядом прошелестели
легкие шаги, открыл глаза, схватил Дануту за подол:
     -- Дана, там ребятня с волчьей головой...  Другой  игрушки
нет, что ли?
     Данута поставила ведерко на крыльцо, ясно посмотрела ему в
глаза:
     -- Да  они  ж сами и залесовали, как отнимешь?.. Да и нам,
неврам, волки  как  бы  сродственники.  Когда  ворогуем,  когда
дружим.
     Он вздрогнул:
     -- Неужели тот малыш сразился с волком?
     -- Нет, их было чатверо. Подымайся, пора ядати.
     Он   кивнул   поспешно,  опасаясь  спугнуть  неясное,  что
оформлялось в мозгу:
     -- Иди, я приду сейчас.
     Она прошуршала мимо. "Чатвера"... слово знакомое, именно в
таком виде слышал раньше, как и "ядати"...  Стоп!  На  лекциях,
когда   готовился  к  карьере  филолога,  когда  читал  Веды  в
подлиннике...  Все  пошло  прахом,  вспоминать  перестал,   ибо
связано с женщиной, которая так много навредила, напакостила...
Но  слова  языка древних Вед и раньше проскальзывали в ее речи,
он принимал их  за  диалектизмы.  Конечно,  всякий  знает,  что
современный  русский  идет  от  славянского,  который,  в  свою
очередь, вычленился из индоевропейского или арийского языка, но
ведь только грамматический строй сохраняется тысячелетия, более
или менее не меняясь, а лексика за несколько сот  лет  меняется
чуть  ли  не  наполовину! Откуда же столько слов из древнейшего
языка? Может быть, даже из праязыка?
     Встал с трудом,  поковылял  в  горницу.  Данута  разливала
молоко по кружкам.
     -- Дана,-- сказал он медленно,-- у меня к тебе вопрос...
     В  ее глазах мелькнул испуг. Струйка молока плеснула мимо,
он схватил тряпицу, протянул  ей  и,  когда  руки  встретились,
ощутил, как дрогнули ее пальцы.
     -- Вопрос,--  повторил  он, запинаясь, инстинктивно сменив
тему.-- Тебе не накладно кормить меня, здорового мужика? Ты  же
одна, я вижу...
     Она вздохнула с облегчением. Уже увереннее вытерла лужицу,
придвинула к нему чашку.
     -- Не  тревожься,--  ответила  она  певуче.--  Когда  тебя
принесли, в городище так и порешили, что  у  меня  полежишь.  У
других  забот  багато:  дети,  скот, фамилии. А я одна, могу за
тобой ходить. Как вишь, выходила.
     Вечером он долго лежал  поверх  одеяла.  Данута,  Рогнеда,
арийские  и  древнеславянские  слова,  старинный  орнамент... У
русского  языка  четкие  родственники  в  санскрите,  но  здесь
столько  абсолютно  одинаковых  лексических  единиц!  Или часть
племени еще во время великого похода с Днепра или, как пишут  в
энциклопедиях,  "арийского  завоевания  Индии",  откололась  по
дороге и забрела в  Уссурийскую  тайгу,  и  с  той  поры  живет
изолированно, общаясь с внешним миром лишь изредка?
     Послышались   шаги,   открылась  дверь.  Данута,  на  ходу
расплетая косу, прошла через комнату, покосилась на него. Глаза
ее и губы улыбались.
     -- Покойной ночи, мож!.. Легких снов тебе.
     Она  открыла  дверь  в   соседнюю   комнату,   оглянулась,
помедлила.  В  ее  глазах  вспыхнул  странный  огонек. С той же
таинственной  полуулыбкой  она  медленно  притворила  за  собой
дверь.
     Кварк сбросил одеяло, но сердце барабанило так, что остыть
не удавалось.  В  окна катили пряные запахи трав, хвои, горячей
смолы. На дальнем  конце  деревни  лениво  тявкнули  собаки.  В
угловое окно падал узкий лучик луны.
     Уже  не в силах остановиться, он слез с пошел к двери, что
тянуло как магнитом.

     Солнце било в окна, прыгало яркими зайчиками. Он  лежал  в
ее комнате, утопал в мехах. Медвежья шкура в ногах, медвежьи --
на полу, на стенах.
     Данута ласково перебирала ему волосы, журчала на ухо:
     -- Ты  добрый...  Отдыхай.  Так  жалко  тебя,  что  сердце
рвется... Ни в болести дело, душа у тебя  ранетая,  чуткости  в
ней богато, ну вот и ранится. Ее надо выхаживать.
     -- Уже,--  сказал  он  счастливо,--  уже заживает. Поверь,
Дана, никогда мне так спокойно и счастливо не было. Странно, но
это так.
     Она погладила его по голове, поднялась.
     -- Отдыхый! Я сготовлю снидати, ты пока лежи.
     Он пропустил мимо ушей еще  одно  индоевропейское  словцо,
означавшее   завтрак,   и   только   наблюдал,  как  она  ловко
управляется с посудой. Пышущая здоровьем, румяная и  белокожая,
с  темными  соболиными  бровями и четкими классическими чертами
лица, огромными всепонимающими  глазами,  она  вызывала  щемяще
знакомое   чувство.   Фрески   на   стенах  Софийского  собора,
древнерусские иконы, что-то еще полузабытое, древнее...
     Но впервые не было нервного напряжения при столкновениях с
непонятным. Впервые никуда не спешил, ничто не висело над  ним,
никто  не  требовал  бросить все срочное и делать сверхсрочное.
Неужели, чтобы