начал
завтракать.  Расправившись  с яйцами, взял закипевший чайник, и
тут взгляд упал на стакан... Целехонький, словно и не грохнулся
вчера как бомба, ошпарив и залив брюки так, что полдня ловил на
себе насмешливые взгляды!
     Но ведь других стаканов нет, вчера он кокнул последний...
     Машинально он  взял  стакан,  принялся  наливать  кипяток.
Вспомнив  вчерашнее, поставил на стол, и закончил лить уже там.
Странно, непонятно...
     Он заглянул в  мусорное  ведро.  Чисто!  Осколки  исчезли,
пропала и вчерашняя скорлупа от яиц.
     Ошеломленный   и   встревоженный,   он  помчался  вниз  по
лестнице. На мгновение задержался у почтового  ящика,  сунул  в
дырку   палец,  потянул.  Ящик  открылся,  выбросив  "Вечерку".
Идиоты, положили вчерашний номер за одиннадцатое число!..
     Когда выскочил из подъезда, в сотне метров  разворачивался
троллейбус.  К нему со всех ног бежали люди, ринулся было и он,
но все происходило настолько  по-вчерашнему,  что  он  невольно
сбавил  шаг,  обошел  участок с размокшей глиной, к троллейбусу
подошел не спеша в тот момент, когда водитель как раз вышел  из
диспетчерской.
     Довольный,  что  не  набрал  грязи на подошвы, Алексеев не
сразу обратил внимание на то, что в  троллейбусе  ехали  те  же
пассажиры, что и вчера, и стояли точно также, на тех же местах.
Он удивился, но тут знакомо ощутил толчок в спину. Инстинктивно
напряг  мышцы,  уперся  коленом  в сидение, там в красивой позе
замерла с книгой на коленях хорошенькая женщина. Сзади толкнули
еще раз, но он движением плеч дал понять, что сейчас повернется
и разберется с нахалом, и там затихли.
     Проехав еще остановку, Алексеев скосил глаза  и  почти  не
удивился,  узнав вчерашнего заморыша. Все мы механизмы, подумал
он с горечью. Вращаемся, несчастные колесики... Вся наша  жизнь
состоит  из  одного дня, раздробленного на множество одинаковых
отражений...
     Когда  он  торопливо  поднимался  по  лестнице  к   дверям
института,  сверху,  откуда-то из окон, летел обрывок газеты...
Алексеев остановился, уже предчувствуя, что  последует.  Листок
попрыгал   вниз  по  ступенькам,  на  асфальте  его  подхватило
ветерком, закружило, он завис  над  урной,  медленно  опустился
туда,  но  в последний момент тот же ветерок выдернул его, лихо
взметнул высоко-высоко,  листок  пронесся  вдоль  троллейбусных
проводов, уменьшился в размерах и пропал...
     В  отделе  он  скользнул за свой стол, торопливо развернул
лист ватмана. Все корпели над бумагами, лишь Колхозников где-то
шастал, но ему все как с гуся вода. Через три  стола  светилась
на  солнце  золотистая  головка Златы, искорки так и прыгают по
волосам, с грохотом свалил груду папок Лявонищук  --  все,  как
вчера...
     С  шумом  распахнулась  дверь.  В  отдел,  едва  не  задев
притолоку головой, вошел Цвигун, за ним семенил Маркин. Цвигун,
как всегда, свиреп  и  лют,  черные  брови  грозно  сошлись  на
переносице, но сам бледен, с нездоровой желтизной...
     -- У вас аспирина нет? -- обратился он к Лявонищуку. -- Вы
вечно  стонете...  Голова трещит, прямо раскалывается. Анальгин
не годится, а от тройчатки болит еще сильнее, а вот аспирин  бы
в самый раз...
     Лявонищук растерянно развел руками:
     -- Нету...   Знал  бы,  что  у  начальства  голова  болит,
захватил бы.
     -- Знал бы, -- передразнил Цвигун. -- Если бы я знал,  сам
бы взял.
     Он  пошел  дальше,  Маркин с облегчением сел за свой стол.
Алексеев замер, боясь шелохнуться.  Вчера  слышал  этот  диалог
слово в слово! С теми же интонациями, жестами, мимикой...
     Он  растерянно  посмотрел  по  сторонам.  Маркин трудился,
скреб лысину, поджимал губы, выпучивал глаза, все  привычно  за
годы  совместной  работы,  и Алексеев перевел взгляд дальше, но
что-то заставило  его  оглянуться,  какая-то  неправильность...
Костюм, стопка папок, яркий календарь... Календарь!
     -- Коля,  --  сказал  Алексеев,  волнуясь.  --  Сегодня 12
апреля!
     Маркин поднял голову, оглянулся.
     -- Да? -- переспросил он неуверенно.
     -- Срывай, срывай. Не жадничай!
     Маркин нерешительно поднял руку, осторожно и с  сожалением
отодрал  листок,  но  едва  положил  на  стол,  как подал голос
Лявонищук:
     -- Сдурели? С утра было одиннадцатое. Ты  чего,  Алексеев,
людей дуришь?
     -- Это  вы  сдурели,  --  сказал  Алексеев  со злостью, не
понимая, откуда она берется, и почему так  кипит,  переливается
через край. -- Вчера было одиннадцатое, хорошо помню!
     Он  доказывал  с  такой  бешеной  настойчивостью,  что они
отступились,  но  Лявонищук  все  же   переспросил   у   других
инженеров,  и  те  в  один  голос тоже подтвердили, что сегодня
только одиннадцатое.
     Алексеев затравленно забился в свой угол. Никто из них  не
помнит вчерашнего дня!
     И  вдруг  с потрясенной ясностью понял, что знает все, что
произойдет. В обед женщины поставят чайник,  привычно  поругают
грузинский  чай  низшего  сорта, и тут Клавдия вытащит из сумки
две  пачки  цейлонского...  Бабы  ахнут,  на  радостные   вопли
заглянет  восточный красавец из толкачей, извлечет из дипломата
заготовленную шоколадку... В  три  сорок  отпросится  на  учебу
Вавайло,   Сергеев  выйдет  покурить  и  сбежит,  затем  явится
толстуха из соседнего отдела с кучей импорта для продажи... Что
еще? К Маркину придет дочка за ключами, у Клавдии лопнет флакон
с клеем...
     Когда все стало осуществляться, Алексеев в  страхе  понял,
что  с  миром  что-то  стряслось.  День повторяется, это и есть
вчерашний день, только он единственный живет  в  нем  вторично,
сохраняя память, а для остальных это день первый!
     Долго   ли  это  продлится?  Впрочем,  другие,  наделенные
полномочиями  и  умением,   уже   наверняка   занимаются   этим
феноменом,  а он должен просто жить. Жить и приспосабливаться к
изменившимся условиям...

     В среду он проснулся с мыслью, что сон приснился странный,
но тут взгляд упал на  часы:  ровно  восемь  и...  одиннадцатое
число!
     Он   вскочил,   редкие   волосы  встали  дыбом.  В  страхе
приготовил завтрак, и все время ощущал: кожей, чутьем, что  это
тот  же  самый  день,  тот же воздух, все то же самое, что было
вчера и позавчера при пробуждении, присутствует и сейчас.
     Газета в ящике снова за одиннадцатое, и  точно  в  том  же
положении:  подогнув  последний  листок и зависнув между узкими
стенками. Третья газета за одно и то же число!
     Троллейбус тот же, и он машинально пробрался по  салону  к
бабище,  которая  должна была вдруг вскрикнуть, вслух вспомнить
про ключи и поспешно выскочить на остановке.
     Бабища выскочила, и  он  тут  же  опустился  на  свободное
место,  опередив  другого  хмыря,  для которого прыжок толстухи
оказался неожиданностью. Он ехал, испуганный донельзя и странно
счастливый, что  наперед  знает  будущие  события.  Колхозников
опоздает,  у  Цвигуна  головная  боль,  цейлонский чай Клавдии,
толкач с шоколадкой, дочка Маркина, лопнувший флакон  с  клеем,
толстуха с импортом...
     И  все же по нервам пробежал ток, когда увидел над головой
Маркина красочный календарь, с которого  Маркин  еще  позавчера
сорвал  листок  с  11  апреля. Теперь этот листок был на месте,
цел-целехонек!
     Странно, успокоился быстро. За пять минут до обеда ощутил,
что сейчас, как и "вчера" и "позавчера"  подойдет  Бакуленко  с
занудным  разговором  о  шансах нашей сборной, все-таки впервые
вышли в полуфинал мирового чемпионата,  и  торопливо  поднялся,
обогнул  стол  и  уже  на  выходе увидел, что Бакуленко как раз
подошел к его  столу,  но  вынужденно  повернул  к  Лявонищуку,
который опасности не ждал и сбежать не успел.
     Все,  как  он понял, повторяется с абсолютной точностью, и
лишь он один сохраняет память о каждом продублированном  дне  и
поэтому может с учетом событий...

     В  четверг,  который  был  все еще понедельником, Алексеев
решился на крохотное изменение. Цвигун шел мрачный,  как  туча,
сзади  семенил  Маркин,  и по всему было видно, как раздражен и
взвинчен Цвигун.
     Когда они приблизились к Лявонищуку,  Цвигун  уже  раскрыл
было рот, но Алексеев протянул на ладони коробочку.
     -- Что это? -- рявкнул Цвигун.
     Чувствуя, как начало колотиться сердце, Алексеев заговорил
торопливо:
     -- У вас адски болит голова, прямо раскалывается. Анальгин
не помогает,  от  тройчатки  болит еще сильнее, а вот аспирин в
самый раз...
     Цвигун смотрел  ошалело.  Потом  осторожно,  как  гремучую
змею, взял коробочку и, все еще не отводя взгляда от Алексеева,
сыпнул  в  ладонь  белые  плоские  диски,  два  отправил в рот,
остальные запихнул обратно.
     -- Вы меня удивили, -- сказал он, возвращая таблетки.
     -- Дай бог, не последний раз, -- ответил Алексеев лихо.
     Он вернулся к столу. Цвигун двинулся дальше. Уже на выходе
они с Маркиным обернулись, посмотрели на Алексеева.
     С  этого  времени  он  зажил  странно  счастливой  жизнью.
Выходил  из  дома  и  уже  до мельчайших подробностей знал: кто
встретится, как встретится, в  троллейбусе  заранее  знал,  кто
войдет, где и кто сойдет. Храня верность Злате, тем не менее не
удержался  от  соблазна  сесть  рядом с удивительно хорошенькой
девушкой, на  третий  день  осмелился  заговорить  с  ней,  она
ответил  холодновато,  но  это  не  страшно,  завтра подойдет с
другого  бока,  так  или  иначе,   а   ключи   подберет,   если
возжелает...
     Заморыша  вовсе затиснул в угол, на реплики оттренировался
отвечать так, что сраженные наповал сгорали  от  стыда  и  явно
клялись  втихомолку  больше  не  раскрывать  рта в общественном
транспорте.
     Однажды утром решил поджарить картошки, и на обычный  свой
троллейбус  не  успел.  Правда,  тут  же  подошел  еще один, но
Алексеев ощутил почти физический шок: люди другие, поступки  их
непредсказуемы, ситуации новые, никого раньше не видел, неуютно
и  даже  жутковато...  Конечно, если захотеть, то завтра станет
знакомо, стоит только снова сесть именно в этот троллейбус,  но
сейчас еще как неуютно!
     На  работе  все  шло  по  счастливому трафарету. Иногда он
решался на иной  поворот  разговора,  на  другие  поступки,  но
как-то  отдалил  на  будущее  мысль о других маршрутах, о кино,
прогулках... Там же другие люди, другие поступки. Как хорошо  в
стабильном  надежном  мире,  где  ничего  не  меняется, где все
расписано наперед!
     Как-то  привычно  ощупывая  в  кармане  заготовленный  для
Цвигуна   аспирин,   он   прислушался   к  Колхозникову,  этому
вертопраху и красавцу, который наклонился на столиком  Златы  и
уже  который  день повторял с одинаковыми интонациями один и те
же слова:
     -- Сегодня день  рождения  у  меня,  придут  друзья...  Не
заглянешь на часок?
     Злата  отвечала достаточно серьезно, хотя и со смешинкой в
глазах:
     -- Единственное место, куда я бы сходила вечером,  это  на
концерт  Андрея  Калинина... Вчера приехал, только один концерт
проездом!
     -- А завтра? -- спросил Колхозников ревниво.
     -- Сегодня и уедет, -- ответил Злата, сделав вид,  что  не
поняла  вопроса.  -- Билеты вчера еще не продавали, а сегодня с
работы ж не отлучишься...
     На следующее утро Алексеев долго ломал голову, еще  больше
-- труса в себе. Наконец с отчаянной решимостью впервые в жизни
поехал  не  на  работу,  а  прямо к кассам филармонии. Завтра о
прогуле никто и знать не будет... по крайней  мере  он  на  это
надеется -- все начнется сначала!
     Перед закрытой кассой колыхалась масса народа, добровольцы
наводили порядок в очереди. Он повздыхал и тоже покорно встал в
длинную  тонкую цепочку. Через три часа он приблизился к окошку
на расстояние вытянутой руки. В это время  касса  закрылась  на
обед,  и  он  еще час провел на ногах, а за это время пришлось,
скооперировавшись с другими театралами и, черпая смелость  друг
у  друга,  выталкивать  темных личностей, пытавшихся проникнуть
без очереди, отражали пенсионеров и прочих, вовсю размахивающих
разными справками, и уже  чуть  ли  ни  к  концу  рабочего  дня
наконец-то вырвал из рук кассира два желанных билета.
     На  другой  день  утром  ехал на службу и все же трясся. В
троллейбусе привычно загнал хиляка в угол, место толстухи занял
сразу же, но чем ближе к  месту  работы,  тем  больше  холодело
сердце: вчера прогул! Заметят или не заметят?
     На  входе  газетный  лист  все  так же порхал над урной, в
отделе царила  привычная  суета,  а  на  календаре  Маркина  --
одиннадцатое апреля. Ура!
     Он  по-хозяйски  осмотрелся.  Что  бы  ни  натворил здесь,
завтра все забудется. Сотрется в полночь. Утром он снова  будет
в понедельнике -- счастливо, сказочно знакомом до мелочей.
     Со странным чувством ждал, глядя на часы. Через две минуты
Колхозников  поднимется,  проскользнет как угорь к столу Златы,
нависнет над ней, стараясь заглянуть в глубокий вырез кофточки,
раскроет рот для дурацкого предложения...
     Алексеев дождался ее слов: "...еще не продавали",  подошел
к ним и спросил как можно небрежнее:
     -- Билет на Калинина? Партер подойдет?
     Злата чуть растянула губы в улыбке, а Колхозников тут же с
готовностью  захохотал. Алексеев вытащил билеты, бросил один на
стол перед девушкой, отвесил церемониальный  поклон  и  ушел  к
своему рабочему месту.
     Через минуту прибежала Злата.
     -- Это не шутка?
     -- Билет подлинный, -- ответил он как можно небрежнее.
     -- Но  их  же вчера не продавали! Начнут только сегодня, и
то со второй половины дня...
     Он решился посмотреть ей в глаза, сказал осипшим голосом:
     -- Злата, у каждого свой секрет... Пойдешь?
     -- Спрашиваешь, -- ответила она, лицо ее сияло.  --  Саша,
милый, да я тебя просто расцелую!
     -- После  концерта,  --  ответил  он  и  весь  остаток дня
радовался, что впервые нашелся, не мямлил.

     Он примчался на следующее утро сияющий, радостный.  Маркин
покосился  удивленно,  но  Алексеев был уже возле Златы, сказал
шепотом, чтобы не слышали другие:
     -- Доброе утро, солнышко!
     Злата  удивленно  вскинула  брови,   несколько   мгновений
смотрела в упор. Глаза ее удивленно расширились.
     -- Злата! -- воскликнул он растерянно.
     В отделе начали оборачиваться.
     -- Я  слушаю,  Александр Михайлович, -- откликнулась она с
нотками удивления. -- Чего вы хотите?
     -- Злата... Я же... мы ведь...
     Он  растерянно  хлопал  губами,  но  глаза  сами  отыскали
календарь со свеженьким листком за одиннадцатое апреля.
     -- Извини, -- сказал он севшим голосом. -- Жара собачья...
Мысли путаются.
     За  столами  послышались  смешки,  Колхозников  вполголоса
бросил: "Перегрелся..." Алексеев с гудящей головой вернулся  за
свой  стол. Для нее вчерашний день -- это воскресенье, когда он
копал Тержовскому огород. Как давно это было... Через полчаса к
ней подойдет Колхозников, заглянет в  разрез  блузки  и  начнет
дурацкую басню про день рождения...
     Он опустил голову на руки. В ушах зашумело, глаза застлало
горячей  кровью,  и  там  гасли  золотые  искорки  --  память о
вчерашнем... Опять брать билеты на Калинина, опять все сначала?
     Робко прилила нежность: впереди прогулка по ночному парку,
первый поцелуй, уговоры зайти  на  чай,  колебания,  зарубежная
эстрада  по  телевизору...  А  что,  если все же повторить? Уже
знает ее реакцию, можно в некоторые моменты вести себя иначе...
     Он встал и, не  обращая  внимания  на  любопытные  взгляды
коллег, собрал портфель и направился к выходу.

     Так  прошла  еще  неделя.  Странная неделя. Семь концертов
Калинина, "который проездом", семь прогулок по ночному  городу,
которые все сокращаются, три первые брачные ночи...
     Нелепая      противоестественная      жизнь.      Сладкая,
могущественная, но в чем-то и уродливая. Еще не  понял,  в  чем
же,  но  догадывался,  ощущал,  чувство  не из приятных, словно
сделал что-то подловатое и  скрыл,  но  ведь  себя  обязательно
уважать  надо,  от неуважения к себе гадкие болезни заводятся в
организме! Как говорят в народе, все болезни, кроме  одной,  от
нервов...
     "Остановись,  мгновенье..."  Вот  и  остановил. Целый день
остановил. Заржавленная игла  времени  постоянно  срывается  на
запиленной  пластинке  жизни  на  одну  и ту же строчку, и день
повторяется, повторяется, повторяется...
     Исполнилась мечта идиота, жить в мире без  неожиданностей,
в  мире  абсолютно стабильном, устойчивом! За эти недели изучил
всех вдоль и поперек, стал  чуть  ли  не  богом.  Правда,  богу
скучновато:   тот   же   номер   газеты,  та  же  программа  по
телевизору...
     Ладно, это терпимо. Телевизор можно не включать, а  газету
нетрудно  выбросить  в  мусорный  ящик, не раскрывая. Но Злата,
Злата!
     Прекрасно -- вечно первый поцелуй, но это  же  никогда  не
заиметь  семьи,  детей,  вовсе отказаться от будущего. Не иметь
детей! А он хочет целую кучу. Чтоб мальчики  и  девочки.  Чтобы
Злата  встречала  с  работы,  чтобы  детишки  ползали,  мешали,
приставали, а он будет водить  их  в  садик,  оправдываться  за
разбитые стекла, краснеть перед учителями в школе...
     Если  он  останется  в  этом  дне,  если будет жить только
сегодняшним днем, то  никогда,  никогда  Злата  не  станет  его
женой!
     Он резко встал, почти подпрыгнул, застегнул пиджак.
     -- Куда? -- спросил Колхозников ревниво.
     -- На Кудыкину Гору, -- ответил он.
     На  вокзале  он  выждал  время,  когда  они  с  Тержовским
прибежали к электричке, вошел в вагон. В первом вагоне  старухи
не  было  и  во  втором  тоже,  и  он  медленно  пошел  дальше,
протискиваясь по забитому проходу, всматриваясь  в  пассажиров.
Пусть  не  найдет  в  этом поезде, пересядет в другой... Завтра
этот пропустит, начнет с другого, третьего, и ни  один  человек
не укроется...
     Старуху  он  обнаружил  в  пятом  вагоне.  Она поймала его
взгляд издали и уже  не  отводила  глаз,  пока  он  не  подошел
вплотную.
     -- Садись,  батюшка,  -- сказала она, растягивая слова. --
Ну, как тебе можется?
     -- Уже не можется, -- ответил он с трудом.  --  Я  был  не
прав.   Выпустите   меня   из   этого...  изолятора  счастья  и
стабильности.
     -- Ну  тогда  иди,  укрепив   сердце,   --   сказала   она
благожелательно. -- Завтра будет двенадцатое.
     -- Правда? -- спросил он жадно.
     -- Правда.  Ты верно сказал тогда, что мы можем многое, но
пользы от этого нету... Тупик! Поэтому мы  и  уступаем  дорогу,
хотя  и  энтая...  ну,  по которой идет остальной мир, не шибко
гладкая, как я погляжу...
     Поезд начал  притормаживать.  Старуха  выглянула  в  окно,
заспешила к выходу.
     -- За внучку спасибо ему! -- крикнула она уже с перрона.
     Сердце  в груди стучало тревожно и счастливо. Завтра новый
день,  полный  неожиданностей...  Всяких,   разных.   Настоящее
стремится не допустить неведомое будущее, ибо будущее -- угроза
застойному    дню    сегодняшнему.    Но    он,   трусливый   и
закомплексованный, все же выбирает трудные дни с грядущим!

     СОВЕРШЕННЫЕ СЛОВА

     Я  позвонил  три  раза,  коммуналка  есть  коммуналка,  но
открыла   мне  соседка  Володи:  разговаривала  в  коридоре  по
телефону и потянулась до защелки одного замка,  другого,  сняла
цепочку,  а  сама  все  радостно  верещала  в  трубку: молодая,
рыхлая,  теплая  со  сна,  в  коротенькой  рубашке  с  глубоким
вырезом, поверх которой небрежно наброшен халат.
     Я   поздоровался,  мы  обменялись  улыбками:  меня  соседи
любили, ко мне все соседи относятся  хорошо,  своих  же,  слава
богу, нет. Я пнул дверь Володиной комнаты.
     Конечно  же,  он  сидел спиной ко мне в глубине комнаты за
пишущей машинкой. Я бы так не смог, мне нужно  обязательно  как
собаке  в  конуре:  лицом  к  дверям,  а вот он мог, он умел, и
ничего на свете нет, если перед ним чистый лист бумаги.
     Он не оглядывался. Спина прямая, как у фараона  на  троне,
волосы  --  словно  грязная  пакля, воротник рубашки пот