емнел и
скоро заблестит. Пальцы не  на  клавишах:  руки  лежат  по  обе
стороны машинки, кулаки сжаты. Капитан спортивной команды, а не
молодой  писатель, зато меня соседи сразу признали писателем: я
сплошная одухотворенность, одна борода да очки чего стоят, да и
весь я почему-то уродился настолько  интеллигентом,  что  перед
современными   женщинами   --   а   они   с  каждым  годом  все
рассовременнее -- бывает неловко.
     Володя последние  дни  "каторжанил  себя",  как  он  часто
говорил. Мы познакомились еще пять лет тому, и я вскоре признал
его  первенство,  что  в мире начинающих литераторов немыслимо:
здесь каждый -- гений,  остальные  же  --  дураки  набитые.  Он
превосходил  меня одержимостью, это я признал с готовностью. Мы
всегда охотнее всего признаемся в лени, ибо, по нашему  мнению,
только    она   не   дает   развернуться   нашим   удивительным
способностям. И потому Володя добьется своего  раньше  меня:  я
могу  только  на  взлете,  а  он  шаг за шагом, последние метры
проползет, цепляясь окровавленными пальцами,--  но  на  вершине
окажется впереди всех.
     Я  походил по комнате, решил, что подобное самоуглубление,
когда пришел друг,-- слишком даже для современного писателя.
     -- Сделай  перерыв,--  сказал  я  громко,--  к  тебе  друг
пришел, да еще какой друг, а ты на чашку кофе не раскошелишься!
     -- А,  да-да,--  ответил он, не отрывая застывшего взгляда
от бумаги, словно  гипнотизировал  ее,  а  может,  сам  был  ею
загипнотизирован,-- сам кофе свари, а? А то голова не варит.
     -- Эксплуататор,--  ответил  я,  но  руки мои уже привычно
отыскали на подоконнике среди бумаг  и  посуды  кофеварку.--  А
если бы я не зашел?
     -- Ты же друг? Да еще какой друг!
     -- Ладно,  ладно...  Только  не  с  того конца берешься...
Влупил чашечку -- голова просветлела,  две  одолел  --  рассказ
настрочил, а если три -- то и роман?
     Соседи  уже  разбрелись,  я  хозяйничал на кухне свободно,
хотя с чужими соседями отношения, как  я  уже  говорил,  всегда
распрекрасные, а вот у Володи здесь натянуто, что и хорошо: для
творческого   стимула:   писатель  должен  голодать  и  жить  в
коммуналке, а у меня, на беду, изолированная, двадцать  метров,
паркет,  кирпичные  стены,  две  лоджии,  кухня  --  десять мэ,
потолки -- три восемьдесят, да в довершение несчастья еще и  на
"Баррикадной".
     Когда  я  вернулся, он нависал в той же позе над машинкой,
но аромат горячего кафе действует на современного интеля как на
кота валерьянка: Володя беспокойно задвигался, вернулся  в  наш
грешный мир и, вставая, потянулся с таким остервенением, словно
тужился  перерваться  пополам,  как  амеба  при  делении. В нем
захрустело, затрещало, даже чмокнуло, словно суставы  выскочили
из  сочленений,  как  поршни  из  цилиндров. Из глотки вырвался
звериный вопль облегчения, коему и динозавр бы позавидовал.
     -- Много? -- спросил я, кивнув на машинку.
     -- Ни страницы,-- ответил он.-- И ни строчки.
     Я  потягивал  кофе  не  спеша,  поглядывая   на   товарища
внимательно, а он отхлебывал жадно, губы его были в пластинках,
как  бывает,  когда после дождя внезапно ударит засуха, и почва
лопается на квадратики, края их загибаются, и пейзаж становится
не то марсианским, не то еще каким, но не нашенским.
     Мы  примостились  на  краешке  стола,  поставив  чашки  на
черновики  рядом  с "Эрикой". Машинка вообще главное существо в
комнате, и сам Володя ею  отбояривался,  когда  его  приглашали
девахи:  дескать,  жена  ждет  --  некапризная, безотказная, но
ревнивая...
     -- Вернули? -- спросил я тихо.
     -- Да,-- ответил он мрачно.-- Редактор... что за  скотина!
Имбецил проклятый. Все раздраконил и вернул.
     -- Мне тоже,-- посочувствовал я мужественно, хотя никто из
нас не любил признаваться в неудачах.-- Что думаешь делать?
     Он  смотрел  в  чашку. Другая рука трогала машинку, пальцы
бесцельно нажимали и отпускали верхний регистр.
     -- Надо отыскать способ,-- сказал он наконец. Глаза у него
были совсем загнанные.-- Сколько толочь воду в ступе?  Пишем  и
посылаем,  а  они  читают  и возвращают... И так сколько лет! А
ведь  есть  же  слова,  чтобы  приковать  внимание,   не   дать
оторваться... Только бы найти эти слова!
     -- Допивай,--  сказал я,-- а я еще сварю. Мог бы кофеварку
и побольше купить.
     -- Я найду способ,-- сказал он с  твердостью  прижатого  к
стене.
     -- Как писать хорошо?
     -- Так, чтобы приняли.
     Он  ответил  правильно, это я и спрашивал. Мы, конечно же,
пишем замечательно, но прежде чем наши труды осчастливят массы,
нужно преодолеть треклятый редакторский барьер,  а  то  кретины
рубят нас неизменно. Рубят по тупоумию: нельзя требовать, чтобы
редактор  был  квалифицированным  да  еще  и  умным,  рубят  из
элементарной  зависти  --  все  редакторы  пишут,  рубят  из-за
необходимости  пропихивать  родственников  и  друзей... Увы, от
понимания ситуации легче не становится. Кого-то печатают, а нас
нет.
     -- Как писать так, чтобы приняли? -- повторил я  медленно,
пробуя слова на вкус.-- Если ты это сделаешь...
     -- У   меня   нет  другого  выхода.  Переквалифицироваться
поздно, да и не смогу. Эту заразу уже  не  брошу,  мы  с  тобой
литературные наркоманы.
     -- Да.
     Он  выцедил  остатки кофе, с сожалением повертел в пальцах
чашку, вылавливая последние капли.
     -- Говорят,--  сказал  он  саркастически,--   учитесь   на
классике... Взял я тут книгу одного современного классика!
     Он  сунул мне увесистый том в дорогом переплете. Я раскрыл
посредине, он тут же повел пальцем:
     -- Вот слабо... Или вот... А посмотри на эти строчки:  "Он
кивнул своей головой в знак согласия". Каково?
     -- Пожалуй,--  сказал  я  осторожно,--  "в  знак согласия"
лишнее, раз уж  кивнул...  И  "своей"  нужно  бы  вычеркнуть,--
продолжил я.-- Чужой не кивнешь.
     -- И  саму  "голову" тоже убрать,-- победно закончил он.--
Ибо чем еще можно кивнуть? "Он кивнул" -- и все. Нет,  я  такую
чепуху  не  читаю.  Достаточно  встретить  в  романе одну такую
фразу, чтобы сразу книгу выбрасывать к  такой  матери!  Или  не
покупать, если успел заметить еще на прилавке.
     -- Может быть, там мысли умные...
     -- Самые  умные мысли в мутном косноязычии не воспримутся.
Нужна яркая форма! Достаточно  первого  абзаца,  чтобы  понять,
читать дальше или бросить.
     -- Но   ты   взгляни,   какая   солидная  книга!  И  тираж
огромнейший. Не может быть, чтобы...
     Он отмахнулся. В нашем издательском мире все может быть.
     -- Я уверен,-- сказал он угрюмо,-- что лучшие произведения
-- заклинания,  заговоры.  Гениальные  поэты  или  прозаики  из
народа  --  их называли колдунами -- умели так подбирать слова,
что подчиняли людей своей воле. Мы должны учиться мастерству  у
колдунов!
     -- Люди  были  повосприимчивей,--  пробурчал  я.--  Раньше
послушают бродячего оратора и бегут туда, куда  укажет.  Теперь
же каждый подумает: "А оно мне надо?"
     -- Отчасти верно,-- неожиданно согласился он.-- Потому нам
труднее. Потому надо рывком...
     Он  отрешенно  замолчал,  а  я  с кофейником отправился на
кухню. С детства помню стихотворение Киплинга, в котором король
великодушно решил возвести в рыцарский сан менестреля.  Оказать
ему  великую  честь...  Тот, оскорбившись, схватил свою гитару,
или что там у него был  за  инструмент,  ударил  по  струнам  и
запел.  Короля  бросило  в  жар,  он услышал ржанье коней, лязг
оружия,  рев  боевых  труб,  кулаки  его  сжимались,  и  сердце
колотилось.  Но  менестрель  изменил  песню,  и король вознесся
ввысь, душу обдало небесным светом, ангелы приняли в объятия, и
короля  наполнило  восторгом...  Но  менестрель  снова   сменил
мелодию,  и король рухнул в пучину ужаса, кровь ушла из сердца,
смертная тоска сжала  грудь...  А  менестрель,  оборвав  песню,
сказал  что-то  вроде:  "Я  вознес  тебя к престолу, я бросил в
пучину огня, надвое душу твою разорвал, а ты -- рыцарем вздумал
сделать меня!" Дескать, мощь поэта куда выше как  мощи  рыцаря,
так и всех королей, вместе взятых...
     Я  исправно следил за коричневой поверхностью в кофейнике,
там уже начинало подниматься, и  тут,  как  это  часто  у  меня
бывает,  мои глаза что-то увело в сторону, я начал прикидывать,
что  сделал  бы,  если  бы  выиграл  сто  тысяч  или  стал   бы
властелином  Галактики.  На  плите  зашипело,  в ноздри ударила
волна одуряюще-прекрасного запаха, и я  увидел  серо-коричневую
крупнопузыристую  шляпку пены, что поднимается и поднимается из
недр кофейника, сползает  по  его  горячим  стенкам,  мгновенно
высыхая  и  превращаясь в плоские ленты, сползает прямо в жадно
вспыхнувшее непривычно красным огнем, дотоле  мертвенно  синее,
пламя горелки...
     Я  тщательно  выскоблил плиту -- у коммунальных жильцов на
этот счет  правила  жесткие,--  вытер  кофейник,  убирая  следы
ротозейства, Володя не поймет, что перекипело, ему лишь бы кофе
покрепче; и, переступая порог, я заговорил:
     -- Киплинговский   менестрель  даже  с  королем  не  хотел
меняться своей профессией.
     -- Правда? -- оживился он.
     -- Мне не веришь, верь Киплингу!
     -- Гм, все-таки нобелевский лауреат... Правда,  на  деньги
от продажи динамита...
     -- Но подметил верно?
     -- Еще  как.  Нам  нужно достичь мастерства киплинговского
менестреля! Как минимум.

     На другой день я позвонил ему по телефону.
     -- Привет,-- откликнулся  он.--  Занимаюсь  исследованием.
Подбираю способы художественного воздействия на читателя!
     -- Ну и что нашел?
     -- Каждый  пишет  как  бог  на  душу положит. А я вроде бы
вторгаюсь со скальпелем, с алгеброй в гармонию... Словом,  пока
сформулировал  для  себя первое правило: память отбирает только
эмоциональное. Понял? Что запало из мириад написанных  книг?  В
"Илиаде"  почти  все  гибнут  в десятилетней войне, в "Одиссее"
герой еще десять лет после той войны добирается домой. Товарищи
гибнут  по  дороге,  а  Одиссей,  голый  и  босой,  полумертвым
выползает  на  родной  берег и обнаруживает, что в его доме уже
пируют вооруженные  наглецы,  преследуют  его  жену  и  сына...
Погибли  Ромео  с  Джульеттой, Отелло задушил Дездемону, король
Лир свихнулся, Гамлет умер среди трупов... Вот как надо писать!
     -- Да,-- согласился я.-- Кто-то из великих сказал, что  мы
не врачи, мы -- боль. Писателя без боли нет.
     -- Э-э,   одно   дело  знать,  другое  --  уметь  навязать
другим...  Ладно,  ты  позванивай,  а  я   продолжу...   поиски
заклятий. Скажем так!
     Он бросил трубку, и я не тревожил его еще пару недель. Сам
тоже не садился за работу. Наконец я набрал номер его телефона:
у него  было занято, минуло еще не меньше недели, и он позвонил
мне сам. Из трубки донесся такой яростный голос, словно  Володя
на том конце провода грыз зубами трубку:
     -- Форма!   Вот   ключ!..   Умных  мыслей  много,  но  кто
воспримет, если форма  нечеткая?  В  идеале  для  каждой  мысли
должна  быть  одна-единственная  форма. Сколько мыслей, столько
изволь испечь  и  форм.  Понял?..  Для  каждого  вина  --  свою
бутылку!  Демосфен  однажды в юности попытался произнести речь,
но люди, послушав его, над ним посмеялись и разошлись...  Он  с
горя  пошел  топиться. Его друг актер остановил его и на берегу
моря произнес все то, что говорил Демосфен,  только  облек  его
мысли  в  другие  слова...  Демосфен восхитился: его же мысль в
иной словесной форме разила без промаха!
     Мне нечего было  возразить,  но  только  для  того,  чтобы
поддержать разговор, я сказал:
     -- Пушкин  назвал  пьесу  "Моцарт  и Сальери" трагедией...
Сальери у него злодей. А злодею как не злодействовать? Но  если
бы  не Сальери убил Моцарта, а Моцарт вынужден был убить -- вот
это была бы трагедия!
     Володя так был занят своими мыслями, что даже не вникал  в
мои слова -- он горячо говорил о своем:
     -- Учим  в  школе,  учим в институте, что в грамматике три
времени: прошедшее, настоящее, будущее,  а  я  одних  прошедших
насчитал шесть, и всего у меня получилось больше сорока времен,
да и это еще не все! Вот еще некоторые резервы выразительности!
Прошедшее  несовершенного  вида  --  махнуть;  совершенного  --
махать; непроизвольное -- возьми и махни; произвольное  --  мах
рукой,   давно   прошедшее  --  махивал,  начинательное  --  ну
махать... Верно?
     -- Верно,-- согласился я.-- Ну и что из того?
     -- Как  что?  Времена  могут   быть   разные:   длительное
повторяющееся,  давно  прошедшее  --  хаживал,  куривал, пивал,
любливал, время бывает непроизвольным энергичным -- приди,  оно
может  быть  прошедшим  императивным -- приходил, или прошедшим
результативным -- пришел... Вот где полная палитра, дружище!  Я
сажусь  за  стол!  --  кричал  он в трубку.-- Вот теперь у меня
получится так, как у колдуна или волшебников!

     Утром я поехал к нему. Володя встретил меня усталый; лицом
почернел, нос заострился, глаза ссохлись и  провалились  вглубь
пещер  под  надбровными  дугами.  В  его  комнате стоял тяжелый
запах,  словно  бригада  дюжих  грузчиков   три-четыре   денька
разгружала  вагоны.  Я  открыл окна, приготовил кофе -- на этот
раз удачно.
     Я ждал, когда он расскажет  о  своих  творческих  поисках,
наконец Володя заговорил:
     -- Любая правильность читателя угнетает. Верно? Если умело
зацепить,  то  на  чувствах  читателей  можно  играть,  как  на
скрипке! И я скоро напишу! Ух, напишу! Это будет...
     На меня дохнуло жаром. Володька был сухой и черный, словно
прокалился и даже прокоптился в огне.
     Я раскрыл было рот, чтобы узнать,  какое  произведение  он
пишет, но он опередил меня.
     -- Ни  роман,--  сказал  он  медленно,-- ни повесть... Мне
кажется, я отыскал абсолютную  форму,  но  испробую  ее  сперва
иначе...
     -- Напишешь заявление на квартиру? -- попытался я блеснуть
остроумием.--   На   дачный  кооператив?  Попросишь  путевку  в
Монте-Карло?
     Он посмотрел холодно, поморщился:
     -- Я мог бы и это. Поверь, получил бы. Но это -- потом. Мы
-- литераторы  и  должны  думать  о  своих  литвещах  в  первую
очередь.  Я  создам  свой  сверхроман,  но  сперва  уберу этого
подонка...
     Я сразу понял, о ком он говорит, ужаснулся:
     -- Да ты что?
     Он взглянул на меня с жалостью, усмехнулся.
     -- Не бойся, убивать не буду. Хотя, может быть, стоило бы.
А в самом деле... О, какое удовольствие  я  получу  от  победы!
Загоню  его  куда-нибудь  к белым медведям на вечное поселение,
буду всю жизнь тешиться победой.
     -- Как ты это сделаешь?
     Он указал на пишущую машинку.  Там  торчал  лист,  уже  до
половины  заполненный  текстом.  Возле машинки лежали страницы,
густо испещренные помарками.
     Я сделал шаг к столу, но он удержал меня.
     -- Не надо,--  сказал  он  мягко,  но  глаза  его  победно
горели.--  Там еще черновик, но -- уже действует. Сам чувствую.
А я хочу тебя сохранить здесь.
     И на сей  раз  мне  пришлось  покинуть  его  квартиру,  не
выведав  тайны, к которой Володя стремился. А в последующие дни
его не было  дома.  Я  звонил  почти  ежедневно,  мне  отвечали
соседки,  что  Володя еще не приходил. Тогда я набрал номер его
телефона и опять узнал, что Володя дома не ночует...
     Рано утром я поехал к  нему  на  квартиру.  Двери  открыла
Тамара  Михайловна,  самая  старая  из  соседок;  эта  бабуля с
любопытством оглядела меня.
     -- Где Володя? -- спросил я, желая поскорее  протиснуться,
чтобы войти в его комнату.
     -- Уехал, милый... Совсем уехал!
     -- Куда? -- удивился я.
     -- На  Север!.. К простору, говорит, к белому безмолвию...
Чудно  говорил,  но  так  хорошо,  весь  светился.  Быстро  так
собрался, невтерпеж ему было. Даже двери не запер.
     Я прошел мимо старушки, толкнул дверь его комнаты; там был
прежний  беспорядок,  только  на  стене не было одежды. Пишущая
машинка стояла на столе, а  по  столу  были  разбросаны  листки
бумаги.
     Я  на  ощупь  собрал  бумаги,  желание прочесть записи его
последних дней было неудержимым, я бегом пронесся по  коридору,
во  рту  было  тепло и солоно. Пальцы наткнулись на прокушенную
губу.
     Только краем глаза взглянул я на лист, вынутый из  пишущей
машинки!  Всего  пять-шесть  строк о далеком Севере, о собачьей
упряжке, мчащейся по  плотному  насту  под  россыпью  звезд,  о
бескрайней белой тундре и бесконечности.
     Задыхаясь от неведомой тоски, я выскочил на улицу.
     По  улице  текла  людская  река,  за  бровкой  проносились
быстрые,  как  призраки,  машины.  Дома  огромные,   массивные,
надежные,  но  страшная тоска сдавила грудь. Разве можно жить в
душном городе из камня и  железа?  Разве  не  лучше  уехать  на
Дальний Север, где еще не ступала нога человека?

     НА ГРУМАНТЕ

     Бывают  люди,  один вид которых вызывает неприязнь, хотя и
трудно  иной  раз  объяснить,  чем  это   вызвано.   Однако   в
арктических  экспедициях  добрые  отношения  просто необходимы.
Мало   ли   в   Заполярье   побывало   совершенно   беспомощных
горе-геологов,  которым  буквально  приходилось  нос утирать? И
ничего. Утирали. Даже умилялись их беспомощности.
     Но к Топляку, или, как он себя отрекомендовал,  Александру
Аскольдовичу,  доброжелательно  относиться  было  трудно.  Нина
стала называть вновь прибывшего как-то  подчеркнуто  официально
-- по фамилии, а Игорь ограничивался безликими местоимениями.
     Их было трое в глубине горных отрогов Шпицбергена, в самом
сердце   массива   Чернышова.   Двое  бывалых  волков-геологов,
которых, как говорится, ноги кормят, а теперь  появился  еще  и
этот  спец,  столичная  штучка,  не  подходящий  ни под одну из
привычных категорий.
     Обычные  гости   геологоразведовательных   экспедиций   --
студенты-старшекурсники,  которых  на  все  лето  отправляют  в
тундру, тайгу или пустыню. Немалая их часть, знакомая  ранее  с
трудом геологов только по модным песенкам, отсеивается в первый
же  месяц.  Иные  держатся  до  поры до времени, чтобы потом на
белом  коне  возвратиться  в  столицу.   Попадаются   горемыки,
сбежавшие  от  прелестей  семейной  жизни.  Есть даже простаки,
алчущие вдали от цивилизации познать истину.
     Нет, ни под одну категорию из неудавшихся геологов  Топляк
не  подходил.  Нина  с  раздражением  рассматривала  его полную
фигуру. Топляк был рослым, массивным человеком, однако  в  силе
уступал  даже  Нине,  ибо был откормлен, а не мускулист. Лицо у
него было холеное, розовое, с тонкой кожей и здоровым румянцем.
Сразу  становилось  ясно,  что  в  столице  его  питание   было
сбалансированным витаминами и калориями.
     Избушку   Топляк   покидал   редко,  предоставляя  снимать
показания приборов своим бывалым полярным спутникам.
     Однажды, когда все трое  сидели  возле  жарко  натопленной
печки,  Игорь  не выдержал и спросил, стараясь, чтобы его голос
не звучал слишком недоброжелательно:
     -- А все-таки, что вас сюда занесло?
     Топляк самодовольно откинулся на скамье, сощурился:
     -- На откровенный  вопрос  отвечу  откровенно.  Мне  нужно
собрать материал для диссертации.
     Игорь  и  Нина  переглянулись. Такие типы тоже попадались.
Высидев в Заполярье положенный срок, они  фотографировались  на
память  и с облегчение отбывали обратно. С собой увозили только
роскошные "геологические" бороды, а материалы  для  диссертации
предпочитали добывать в более уютном месте.
     -- Профессия  геолога,-- продолжал Топляк наставительно,--
отмирающая профессия. Через десять-пятнадцать лет один оператор
с  дюжиной  приборов  сделает  больше,  чем   тысяча   нынешних
геологов. Ему даже не понадобится выходить из кабинета. Мы ведь
живем в век искусственных спутников Земли.
     -- А  вам  очень  бы  хотелось не выходить из кабинета? --
спросила Нина холодным тоном.
     Топляк  заколебался.  Было  видно,  что   он   подыскивает
что-нибудь   такое,  чтобы  поднять  свою  репут