в огромный мегаполис,  стал
государством!
     Я  усмехнулся,  ощутил  с удивлением, что такой пустяк мне
все же приятен.
     -- Ну-ну. Не ожидал, но рад слышать.
     -- Сизиф,--  продолжал  он  все  тем  же  тоном,  и  воины
подтянулись, расправили плечи.-- Ты должен вернуться! Ты обязан
вернуться.  В  городе  начались  волнения,  бунты, всем надоели
продажные правители, что пекутся только о наслаждениях, забывая
про народ. Нам  нужен  твердый  властелин,  который  казнил  бы
преступников  прямо  на площади, наказал бы мошенников, твердой
рукой оградил бы страну от врагов, установил бы порядок!
     Воины  дружно  зазвенели  оружием,  крикнули.  Сердце  мое
дрогнуло.  Как  давно я не держал свой острый меч! Как давно не
носился на горячем коне, не рубил врагов, не завоевывал  города
и страны...
     -- Сизиф,--  продолжал  вельможа,--  брось  камень,  и  мы
пойдем за  тобой.  Мы  --  это  войска  и  все  добропорядочные
граждане Коринфа!
     -- Аристократы или демос? -- спросил я.
     Вельможа  посмотрел  на меня победно и ответил с гордостью
под одобрительные выкрики воинов:
     -- У нас нет такого презренного различия!  Мы  все  равны.
Нас  объединяет  страстное  желание сделать Коринф сильным. Это
выше, чем сословное различие.
     Из рядов воинов выдвинулся костлявый муж, хрупкий,  сухой,
с глубоко запавшими глазами.
     -- Ты патриот или нет? -- спросил он меня.
     -- Конечно,  патриот...  Я патриот и потому должен вкатить
свой камень.
     Они подступили ближе, сгрудились вокруг. Лица у всех  были
изнуренные, жестокие, в глазах злость и отчаяние.
     -- Я  уже  был  царем,  я  знаю: бессилен самый абсолютный
тиран. Только невеждам кажется, что царь  может  улучшить  мир.
Если бы все так просто! -- сказал я.
     Вельможа спросил сердито:
     -- Ты  прирожденный  царь  Коринфа! Не царское это дело --
таскать камень!
     Был миг, когда я засомневался, не пойти ли с ними,  выбрав
путь  полегче...  Вкатить камень на вершину горы много труднее,
чем править страной. Сколько было царей до меня, сколько  будет
после  меня?  Впрочем, я знавал царей, которые оставляли троны,
одевали рубище нищих и уходили в леса искать Истину...
     Они ушли, и я тут же забыл о них, ибо привычка катить свою
ношу в гору сразу же напомнила о себе.

     Шли дни, века и тысячелетия, ибо мне все  равно,  так  как
моя  работа вне времени, оценивается не затраченным временем...
Только высотой, лишь высотой, а день или век прошел -- неважно,
главное -- высота.
     Как-то прибежал взъерошенный юноша в странной одежде.
     -- Сизиф! -- закричал он еще издали.-- Мы победили!  Дарий
разбит!
     -- Поздравляю,--  ответил я безучастно, не повернув к нему
головы. Мои руки  и  все  тело  так  же  безостановочно  катили
камень.
     -- Ты  не  рад? Сизиф, ты даже не спросил, что за сражение
это было.
     -- Друг  мой,--  ответил  я,  не  прерывая  работы  и   не
останавливаясь,--   меня   интересует  лишь  те  сражения,  что
происходит в моей душе...
     -- Сражения?
     -- А у тебя их нет?
     -- Нет, конечно!
     -- Тогда ты еще не человек.
     -- Сизиф!
     -- А победы признаю только те, что происходят внутри меня.
     Однажды меня оглушили звуки музыки. Наискось по склону шли
юноши и девушки, шесть человек.
     Это шли организмы: красивые, простенькие, прозрачные, и  я
видел,  как  работают  мышцы,  сгибаются и разгибаются суставы,
шагают  ноги...  Они  смеялись  и  разговаривали,  обращаясь  к
желудкам  друг друга, так мне показалось, и музыка их тоже -- с
моей точки зрения -- не поднималась выше...
     Впервые меня охватил страх. Никогда вакханки и  сатиры  не
падали так низко. Это уже не животные, это доживотные, жрущая и
размножающаяся  протоплазма,  самый низкий плебс. Они взошли на
склон горы налегке, без всякой ноши.
     Они остановились в нескольких шагах, вытаращились на меня.
     -- Гляди,--  сказал  один  изумленно,--  камень  катит   в
гору... Это в самом деле Сизиф?!.. Ну, тот самый, о котором нам
в школе талдычили?
     Другой запротестовал:
     -- Да быть такого не может!
     Послышались голоса:
     -- Что он, дурак?
     -- Если и дурак, то не до такой же степени?
     -- Дебил?
     -- Все умники -- дебилы!
     Они   подходили   ближе,   окружали.   Дикая  музыка,  что
обращалась не к мозгам и не к сердцу, а напрямую к животу, низу
живота, оглушала, врезалась в уши, требовала слышать только ее.
     -- Идея! -- вдруг взревел  один.--  Мы  должны  освободить
Сизифа от его каторги! Дадим ему свободу! Именем... мать его...
ну, как там ихнего... ага, Юпитера!
     Они  с гоготом ухватились за камень, намереваясь столкнуть
его вниз. Вакханки уже вытаскивали из сумок вино  в  прозрачных
сосудах.  Меня  охватил  ужас:  я наконец-то забрался настолько
высоко...
     Я уперся плечом в камень, сказал с  болью,  и  голос  мой,
расколотый страданием, перешел в крик:
     -- Развлекаетесь...  Наслаждаетесь...  И  не  стыдно? Вы ж
ничего не умеете. Это высшее счастье -- катить в  гору  камень.
Бывают дни, когда я вою от горя, что не выбрал камень побольше!
Одна  надежда,  что  гора  останется крутой и высокой. Отнять у
меня камень? -- да он скатится и  сам  еще  не  раз,  однако  я
подниму его на вершину!
     Меня не слушали. Ухватились за камень с визгом и животными
воплями.  Я  с  силой отшвырнул одного, он отлетел в сторону. Я
услышал удар, дерево вздрогнуло, к подножью упало  безжизненное
тело.
     Тяжелая  глыба  шатнулась.  Я в страхе и отчаянии бросился
наперерез, напрягся,  готовый  всем  телом,  жизнью  загородить
дорогу! Камень качнуся и... передвинулся на шажок вверх.

     ЗАВТРА БУДЕТ НОВЫЙ ДЕНЬ...

     Они  прыгнули  в  вагон  на  последней  секунде.  Сразу же
зашипело, пневматические створки дверей с глухим стуком  упруго
ударились друг о друга, толпа в тамбуре качнулась, и электричка
пошла, резво набирая скорость.
     Тержовский   сразу  же  стал  проталкиваться  в  салон,  и
Алексеев, что так бы и остался покорно  глотать  дым  из  чужих
ноздрей, послушно двинулся за энергичным другом.
     -- Сколько  лет НТР? -- продолжал Тержовский во весь голос
спор, прерванный бегом по  перрону,  и  совершенно  не  обращая
внимания  на окружающих. -- Мы этот растехнический путь выбрали
ну буквально только что! Если верить БСЭ, а тут врать вроде  ей
резону  нет,  то  НТР  началась  лишь  с  середины нашего века!
Нашего!.. Здесь свободно? Ничего, потеснимся. Садись, Саша.
     Он плюхнулся на скамейку, Алексеев  стесненно  примостился
на  краешке  --  места  почти  не  осталось.  Напротив  сидела,
наклонившись вперед, очень древняя старуха, худая, иссохшая,  с
запавшими  щеками и глазами, которые ввалились так глубоко, что
Алексееву стало не по себе. Впрочем, глаза  из  темной  глубины
блестели живым огнем.
     -- Наукой  и техникой начали заниматься раньше, -- заметил
Алексеев осторожно.
     Он чувствовал большое неудобство. Все-таки захватили чужие
места, желудок уже сжимается в предчувствии неприятностей.
     -- Верно, но не намного раньше, -- отпарировал  Тержовский
бодро,  --  зато  все предыдущие тысячелетия, а их уйма, во всю
мощь разрабатывали магию, колдовство, алхимию... Что  еще?  Да,
астрологию!
     Алексеев  отвел  взгляд  от лица старухи, сказал неохотно,
тяготясь необходимостью поддерживать разговор  на  эту  тему  в
переполненной электричке, где каждый смотрит и слушает:
     -- А что толку? Пустой номер.
     -- Не пустой номер, -- возразил Тержовский. -- А тупик.
     -- Какая разница?
     -- Огромная.   Результаты   могут   быть.   Даже   весомые
результаты! А повести... скажем, не туда. В тупик.
     Он  рассуждал  со  вкусом,   по-барски   развалившись   на
захваченном сидении, потеснив смирного мужичка, что прикорнул у
окна, обхватив широкими как весла ладонями туго набитую сумку.
     Алексеев  морщился.  Опять  показная  фронда к официальной
науке, рассуждения о телепатии, ясновидении, априорных  знаниях
и прочей чепухе для людей образованных, но недостаточно умных!
     -- Давай  лучше  про  твою  дачу,  -- сказал он нервно. --
Вдали от города,  лес,  река,  лягушки...  Вечное,  неизменное,
устойчивое.  Это  не  город,  где каждый день новые люди, новые
проблемы... Ненавижу!
     -- Боишься, -- сказал Тержовский и хохотнул.
     -- Ненавижу и боюсь, -- признался Алексеев неожиданно.  --
Сумасшедшая,  ежесекундно сменяющаяся жизнь! Надо остановиться,
перевести  дух,  но  только  бег,  бег,  сумасшедший   бег   по
сумасшедшей жизни. А что впереди?
     Тержовский возразил лениво:
     -- Потому  и  живем.  Остальные  цивилизации и народы, что
возжелали остановиться и отдохнуть, с лица истории сгинули.
     Алексеев видел, что старуха к разговору прислушивается. По
виду ей лет семьдесят. Правда, любые долгожители, сколько бы не
прожили -- сто или сто пятьдесят  выглядят  на  эти  магические
семьдесят...
     Старуха  перевела  взгляд  с  Тержовского  на  Алексеева и
обратно, вдруг сказал бледным голосом:
     -- Простите меня, старую, что мешаюсь, но вы  не  главврач
той больницы, что на Журавлевке?
     -- А зачем это вам, -- буркнул Тержовский. Он повернулся к
Алексееву.  --  Потому  и  развеялись  как дым все пути-тропки,
когда наша НТР браво рванулась  вперед  как  паровоз,  железной
грудью отметая сомнения в правильности своего пути...
     Старуха взмолилась, наклонилась вперед:
     -- Батюшка,  я  тебя  сразу  узнала!  У меня внучка с этим
энцефалитом мучается,  исхудала  страсть,  а  голова  болит  --
криком кричит!
     -- В   больницу   надо,   бабуля,   --  сказал  Тержовский
безучастно.
     Старуха безнадежно махнула рукой. Она у нее была как крыло
летучей мыши, такая же худая и темная.
     -- Обращалась, но там  трудно...  Мест  нет,  лекарств  не
хватает,  бумаги для рентгена, я старая, не пойму. Сказали, я и
пошла...
     Тержовский слушал нетерпеливо, кривился,  ждал  паузы,  но
старуха  заторопилась,  положила  ему руку на колено, иссохшую,
жилистую, с ревматически вздутыми суставами:
     -- Батюшка,  сделай  милость!  А  я   тебе   взаправдашнее
колдовство  покажу,  вы  ими интересовались. Приятеля твоего от
душевной болести вылечу.
     -- Что? -- изумился Тержовский.
     -- Как бог свят, -- перекрестилась старуха, -- не обману.
     Алексеев   взглянул   на    остолбеневшего    Тержовского.
Напористый друг едва ли не впервые в жизни спасовал, и Алексеев
как мог пришел на помощь:
     -- Колдовство -- это же черная магия, а вы креститесь...
     Старуха отмахнулась:
     -- Все  крестятся,  все так говорят. А черная или белая --
это потом...  Само  колдовство  еще  с  тех  времен,  когда  ни
черного, ни белого, да и самого бога...
     По  проходу,  забитому  людьми,  к  ним  протолкались  два
крепких краснорожих мужика. Передний, приземистый, с выпирающим
брюшком, отодвинул туристов за спину, страшно  выкатил  налитые
кровью глаза на Тержовского, угадав в нем главного, гаркнул:
     -- Эй, вы вперлись на наши места! Вам не сказали?
     -- Какие  места?  --  удивился  Тержовский,  только сейчас
заметив их. -- Эти?
     Второй мужик задвинул туристов еще дальше, стал  с  первым
плечом к плечу, а плечи у обоих дай боже:
     -- Эти!!! Мы курить выходили.
     Тержовский  набычился,  раздался  в  размерах,  голос  его
приобрел бычий оттенок:
     -- Занимать места в  электричках,  трамваях,  в  парке  на
лавочках  и  тэдэ  -- запрещено! Есть специальное разъяснение в
прессе... Газеты читаете? Штраф за превышение,  а  затем,  сами
знаете...
     Он  посмотрел  на  них  так,  словно  на  обоих  уже  была
полосатая одежда арестантов, тут же забыл о них и повернулся  к
Алексееву:
     -- А   что,   если  поставить  коечку  в  коридоре?  Девка
деревенская, авось не станет жалобы рассылать. Дескать, условий
не создали, отдельную палату не выделили, кадку  с  пальмой  не
поставили...
     Алексеев,  затравленно  сжавшись,  не  слушал, краем глаза
ловил, как эти двое топтались зло и растерянно, Тержовский  так
же  силен  и  напорист,  как и они, но у него к тому же пузатый
портфель с монограммой на  чужом  языке,  костюм  из  валютного
магазина и вообще чувствуется человек, который привык указывать
другим, вызывать к себе в кабинет на ковер, давать ЦУ...
     Не  веря  своим  глазам, Алексеев увидел, как эти громилы,
озлобленно поворчав, попятились, отступили до  самого  тамбура,
пристроились у раздвижных дверей среди прочего стоячего люда.
     Старуха тоже не обратила внимания на мужиков, признавая за
Тержовским  право  приходить  и  брать  все,  что  возжелается.
Алексеев перевел дух, сам никогда  бы  не  решился  действовать
подобным  образом.  Он  не  сразу  понял,  что  старуха все еще
говорит что-то, и уловил только конец:
     -...только возьми, а я для тебя что хошь изделаю!
     Тержовский отмахнулся:
     -- Это не мне, это вон ему хочется пощупать древнюю магию.
     Старуха даже не взглянула на Алексеева, видимо познав  его
плоский мирок еще с первого взгляда:
     -- Ранетый  он...  Да  это  заживное.  Я уж постараюсь для
тебя, касатик...
     Она все еще обращалась  к  Тержовскому.  Алексеев  спросил
задето:
     -- Как  я  понял, мне нужно на кладбище раскапывать могилу
удавленника? А еще  добывать  крылышко  летучей  мыши  и  ветку
омелы...
     Старуха отмахнулась без всякой злобы:
     -- Глупости  бают.  Я  на  тебя  глаз  уже  положила,  все
изделаю. Езжайте с богом до своих Люберец, вы туда едете --  по
глазам вижу, а я сойду... Каждый день ездию, поездничка я.
     Еще  пол-остановки  она  всматривалась в Алексеева, словно
хотела прочесть в его мозгу интегральные уравнения.  Ему  стало
смешно  и неловко, и когда странная старуха ушла, с облегчением
перевел дух:
     -- Ну и колдунья! Дочку сама лечить  не  берется,  к  тебе
блат ищет, а нам колдовство покажет!
     Тержовский усмехнулся:
     -- Может, и у них узкая специализация?

     Дом  Тержовского  оказался  не  близко,  но когда прибыли,
Алексеев ахнул. Огромный домище, а не хлипкая дачная постройка,
а главное -- великолепный сад, громадный огородище...
     -- Заброшенные  дома,  --  объяснил  Тержовский  зло.   --
кандидат  наук,  работает  в  НИИ, это как волшебная сказка для
Пашет подсобником на заводе. Я купил...
     -- Дорого?
     -- Не скажу!
     -- Почему?
     -- Стыдно признаться за какие гроши. Жуликом назовешь! А я
не жулик. Просто бедный.
     Алексеев   возился   до    поздней    ночи,    подстригал,
распланировал двор, а на другой день в воскресенье провозился с
крыжовником  и  смородиной. Тержовский вытащил его на речку, но
Алексеев  и  оттуда  скоро  сбежал,  ибо  в  саду  возиться  --
наслаждение большее, и он прислушивался, как спадает постоянное
напряжение,  как  медленно  расслабляются  натянутые нервы, как
перестает пугливо оглядываться на каждый шорох... На  радостном
подъеме  перекопал весь огород, всаживая лопату на полный штык,
выворачивая жирные ломти земли, где извиваются блестящие кольца
дождевых червей, где пахнет землей и травой...
     Он  покинул  загородный  дом  друга  с  сожалением  поздно
вечером.  Тержовский  тоже  вернулся  в город, завтра с утра на
работу. Он  снисходительно  посматривал  на  посветлевшее  лицо
друга, заболевшего дурью по исконно-посконному, по неизменному:
ведь все от неуверенности, от страха пред днем завтрашним!..

     Утром, проснулся радостный: снился сад, но тут взгляд упал
на будильник,  и  настроение  резко  упало.  Через  полчаса  на
работу,  где   опять   нервотрепка,   придирки   шефа,   наглые
проверяющие, суетливые "толкачи"...
     Чертыхаясь,  вылез  из  постели.  На  кухне включил плиту,
поставил кастрюльку с водой. Пока умоется, там вскипит,  дальше
-- ломоть хлеба, стакан чая... Успевает!
     Когда  наливал  из чайника в стакан, ручка обожгла пальцы,
он непроизвольно дернулся, кипяток плеснул мимо, задел  пальцы,
что сжимали стакан, и те мгновенно разжались.
     Стакан  хряснулся смачно, разлетелся осколками и брызгами.
Выругался, торопливо выбросил осколки в мусорное  ведро.  Когда
выскочил   из   дома,   на   конечной  как  раз  разворачивался
троллейбус. Алексеев заколебался, троллейбус далеко -- можно не
успеть, но остальные бежали, и  он  помчался  тоже.  По  дороге
поскользнулся   на  глине,  но  очищать  некогда:  вон  садятся
последние, в салон  влетел  с  размаха,  бурно  раздышался,  но
чертов   троллейбус  стоял  еще  долго  --  водитель  сходил  в
диспетчерскую, заполнил бланки, а может, и сыграл в  домино.  В
троллейбусе  же кипятились и поминутно спрашивали друг у друга,
который час.
     Когда троллейбус тронулся наконец, Алексеев уже  опаздывал
на  три  минуты.  Сердце  сжималось, мысленно оправдывался, шеф
язвил, кругом похохатывают эти подхалимские рожи...
     Его толкнули в спину. Он  инстинктивно  уперся,  не  давая
нахалу  протискиваться без вежливого: "Позвольте пройти...", но
там  наперли  сильнее,  и  Алексеев   вынужденно   развернулся,
пропустил,  с  запозданием  отметив, что с таким хилым прыщавым
заморышем можно смело идти на конфронтацию без  риска  получить
отпор.
     На остановке еле выбрался из туго набитого вагона, а когда
поднимался  бегом  по  широкой  мраморной  лестнице к такому же
величественному подъезду, куда паровозы въезжали  бы  запросто,
сверху спланировал обрывок газеты...
     Этот  эпизод  Алексеев тоже запомнил хорошо. На миг газета
зацепилась  за  массивную  ручку  двери,  перевернулась,  ветер
потащил по площадке, дальше листок запрыгал вниз по ступенькам,
на  асфальте  его  крутануло  ветром, кружануло, он взлетел над
урной, на мгновение завис, медленно стал  опускаться  в  жерло,
уже  почти  скрылся  там,  но  ветерок  выдернул  свою игрушку,
подбросил,  и  газета  пронеслась   вдоль   паутины   проводов,
мелькнула и растворилась...
     Только начали работать, ввалился Цвигун, начальник отдела,
сзади   скромно  топал  ножками  Маркин,  заместитель.  Цвигун,
бледный  и  сосредоточенный,  просмотрел   бегло   ряд   работ,
неожиданно   спросил,   нет   ли  у  Лявонищука  аспирина.  Тот
растерялся, глупо сказал, что захватил бы, если бы знал, что  у
начальника голова болит.
     Когда  Цвигун ушел, Маркин с облегчением сел за свой стол,
самый массивный в отделе, как и положено заместителю. К тому же
над  головой  Маркина  висел  красочный  великанский   японский
отрывной   календарь,   его  гордость,  которую  он  привез  из
туристической поездки. Там были такие  красивые  картинки,  что
Маркин  бледнел,  когда  отрывал  очередной  листок, и, сколько
женщины не упрашивали отдать их, бережно уносил домой.
     Еле дождались обеда, женщины поставили чайник. Ко всеобщей
радости Клавдия принесла цейлонского чаю, толкач --  шоколадку,
потом снова осточертевший чертежный стол, только и развлечение,
когда  из  соседнего отдела явилась толстуха с кучей импортного
тряпья для немедленной распродажи...
     Словом, день не  лучший,  но  и  не  худший  из  прожитых.
Обыкновенный  рабочий  день,  когда  несколько  раз  становится
тягостно от косого взгляда сослуживца, наглого вопля  уборщицы,
неожиданного вызова к начальству...
     По  дороге домой заскочил в булочную, постоял за кефиром в
гастрономе, там обругали, что не приготовил мелочь заранее, еще
поцеловал замок в кулинарии, но на седьмую  серию  "Приключений
майора  Чеховского"  успел,  а  засыпал  поздно вечером, приняв
успокоительное, с мыслью,  что  немедленно  начнет  откладывать
деньги на дачу, чтобы с садом, смородиной, крыжовником...

     Утром  во  вторник он продрал глаза в паршивом настроении,
хотел было натянуть одеяло и спать дальше, но  на  часах  ровно
восемь,   лишь   с   календариком  застопорилось...  Сегодня  ж
двенадцатое, а там в окошечке маячат те же две единички...
     Он  нехотя   перевел   на   двенадцатое.   Умылся,