Капитан вскочил, он был бледен как смерть. От экрана падал
слабый свет, и капитан казался болезненно зеленым. Голос у него
странно изломался, словно мышцы перехватило острой болью:
     -- Когда на Земле приручили коней, то  в  мечтах  на  Луну
летали  на крылатых конях... Александр Великий летал туда же на
орлах, Ганс Пфааль Эдгара По добрался уже на воздушном шаре,  а
Жюль  Верн  отправил  своих  героев  на  Луну  внутри пушечного
снаряда... А когда пришла пора ракет, то простаки  решили,  что
это  и есть ключ во вселенной. Мы же видим, что ракеты остались
в окололунном  пространстве,  до  звезд  добираемся  только  по
силовым  полям  Вселенной...  Не  понятно?  Они дерутся идеями!
Находят или создают какую-нибудь вредненькую философскую  идею,
например,   антисайонтизм,  умело  принаряжают,  забрасывают  в
лагерь... не cкажу, противника, это грубо, а  в  лагерь  людей,
избравших другой путь развития общества. Тогда-то пораженные ею
и  начинают  крушить  собственную  технику, собственные ядерные
бомбы, если они еще есть... Эти  в  отместку  наносят  ответный
удар:  запускают,  скажем,  через  спутник в рамках культурного
обмена философскую систему, например, что весь мир -- иллюзия в
сознании единственно сущего объекта...
     -- Солипсизм,-- пораженно вскрикнула за его спиной Даша.
     -- Что? -- не понял капитан.
     -- Солипсизм,--  повторила  Даша  убито.--  Было  такое  в
средние века на Земле...
     -- Свои  знания,--  вырвалось  у капитана,-- полученные от
нашего дорогого Максимова, приберегайте. Здесь война не землян.
Я   тоже   могу   подобрать   аналоги   гедонизму,    луддизму,
иррационализму  и  прочим  учениям,  которые в умелых руках уже
стали бомбами,  снарядами,  орудиями  массового  поражения!  Да
только  все не так просто... Но понять кое-что можно. Например,
город Золотого Кристалла  погиб,  как  только  там  клюнули  на
удочку,  что  через  откровение  можно  постичь  более  сложные
истины, чем через знания. Улицы усеяны...
     -- Трупами? -- ахнул кто-то.
     Капитан не смог затушить презрение в голосе:
     -- Можно сказать и так... Если сидят в пыли посреди  улиц,
отказавшись  от  достижений  науки и культуры, пытаются достичь
некого сверхзнания  путем  мистического  соединения  с  Мировым
Разумом,  то  они мертвы для общества. Кстати, Максимов тоже на
этого червяка клюнул. Так что вам, Даша, лучше знать: солипсизм
это, агностицизм,  буддизм  или  экзистенциализм...  Но  лечить
будем нашими допотопными средствами, не обессудьте.
     Все  ошеломленно  молчали.  Капитан  вытер  пот,  сказал с
горьким смешком:
     -- Какое там порабощение Земли? Мы  все  еще  предпочитаем
развлекательные  книжки,  по  телевизору -- концерты и боевики,
сложных проблем шарахаемся... От умных разговоров  нас  либо  в
сон  клонит, дибо на похабные анекдоты тянет. Уцелели же здесь?
Один Максимов ранен.  Так  что  если  какую  опасную  философию
запустить  по всемирному телевидению, то абсолютное большинство
наших достойных граждан тут же переключит канал на  хоккей  или
футбол... Нет, друзья, нашу Землю им не покорить!

     ПИГМАЛИОН

     -- Любимая,-- шептал он в смертельной тоске.-- Любимая...
     Слезы  застилали  глаза.  Стало трудно дышать, он прижался
лицом к холодному мраморному пьедесталу. Галатея стояла над ним
прекрасная, холодная, недоступная.
     Его  сотрясало  отчаяние.   Он   вскинул   голову,   жадно
всматривался  в  сказочно совершенное лицо, отказываясь верить,
что эту красоту создал именно он, именно он сумел взлет души  и
тоску по недосягаемому воплотить в этот камень!
     И   вдруг  ощутил,  что  ее  лодыжка  в  его  ладони  чуть
шевельнулась. Дрогнули  пальцы  правой  ноги,  пробежала  почти
незаметная волна жизни по левой. Мрамор стал мягче, теплее...
     Он  смотрел сумасшедшими глазами, как статуя оживает, как,
сохраняя  мраморную  белизну,  шевельнулись  руки,   мучительно
медленно  пошли  вниз,  опустились  к  бедрам.  Девушка  начала
поворачивать голову, ее ресницы дрогнули. Ее взгляд пробежал по
мастерской, задержался на миг на  неотесанных  глыбах  мрамора,
заскользил дальше, пока не остановился на нем -- скульпторе.
     Ее  губы  медленно наливались алым. Наконец она раздвинула
их, и Пигмалион услышал голос:
     -- Где я?
     Он молчал, потрясенный. Слаще  и  удивительнее  не  слыхал
голоса, уже это могло бы отобрать у него дар речи.
     Она  легко спрыгнула с пьедестала. Он напрягся в невольном
ожидании тяжелого  удара  глыбы  мрамора  о  пол,  но  ее  шаги
оказались мягкими, неслышными. Она двигалась легко и грациозно.
     -- Где я? -- повторила она.-- Ответь, создавший меня!
     Пигмалион  прокашлялся,  прочищая  горло,  сказал  хриплым
голосом,  который  самому  показался  грубым,  как  неотесанный
камень:
     -- Ты у меня в мастерской... Я скульптор Пигмалион, а тебя
я назвал  Галатеей. Боги тебе, моему лучшему творению, даровали
жизнь.
     Она легко и светло улыбнулась, сказала замедленно, как  бы
с удивлением прислушиваясь к своим словам:
     -- Слава тебе, творец! Ты творец?
     -- Я только скульптор,-- сказал он растерянно.
     -- Ты -- творец,-- возразила она серьезно.
     -- Галатея,--  сказал  он, делая к ней шаг,-- ты поспоришь
красотой с богинями. Даже не знаю, как мне это удалось! Я очень
люблю тебя.
     -- И я люблю тебя,-- ответила она.
     Он протянул к ней руки, она шагнула навстречу, прижалась к
нему, такая нежная, что у него помутилось в  голове,  а  сердце
едва  не  выпрыгнуло.  Счастье  разрывало ему грудь, и странным
было чувство, когда он чуть не разгневался на нее  за  то,  что
она  подставила  губы  для  поцелуя ему, такому несовершенному,
грубому, неуклюжему!

     С этого дня Пигмалион зажил как  в  сладком  тумане.  Так,
судя по хвалебным гимнам, ощущают себя только боги на Олимпе...
     По  ночам,  когда  она  засыпала,  он подолгу смотрел ей в
лицо, всякий раз изумляясь, что ему выпало такое  счастье,  что
может  смотреть на нее, дышать одним воздухом с ней, слышать ее
мерное дыхание...
     Галатея оказалась и хорошей помощницей.  Готовила  по  его
вкусу,  а  немного  погодя  ознакомилась с работой скульптора и
ранним утром, когда Пигмалион еще крепко спал, ходила далеко  к
реке за глиной.
     Инструменты   Пигмалиона   теперь  всегда  были  в  полном
порядке, очищены от глины, вымыты. Впервые за много лет  одежда
его  оказалась  заштопана,  а вскоре Галатея сшила ему красивые
одеяния, на которые с завистью посматривали городские щеголи.
     Когда о ней пошла молва, к  нему  под  разными  предлогами
стали  заглядывать  приятели,  заходили  даже отцы города. К их
любезностям и ухаживаниям Галатея отнеслась  холодно,  восторги
пропускала  мимо  ушей,  а  когда  Пигмалиону  частые посещения
начали мешать работать, она сумела всех вежливо отвадить.
     Пигмалион теперь работал в мастерской исступленно,  словно
стремился  наверстать  потерянное  время  медового месяца. Если
работа над новыми скульптурами  не  клеилась,  уходил,  подолгу
бродил  по  ту сторону городских стен, лазил по крутым скалам и
забирался в густые рощи, спускался в овраги, домой  возвращался
поздно.
     Однажды  она  очень долго ждала его, тщательно приготовила
все на утро, разогрела и  поставила  на  стол  любимые  кушанья
скульптора, ее создателя. Однако его все не было, и она снова и
снова  убирала  мастерскую,  которая  и  так  сияла непривычной
чистотой, заботливо перепроверила инструменты.
     Когда зажглись первые звезды, она набросила  покрывало  на
голову  --  иначе  мужчины  пойдут толпой следом, шушукаясь как
женщины и обсуждая ее красоту,--  закрыла  двери  мастерской  и
бесшумно выскользнула на улицу.
     С  городской  стены  видно далеко, и Галатея обошла по ней
вокруг всего города, но Пигмалиона  так  нигде  и  не  увидела.
Усталые  ноги  послушно  спустили  ее  вниз на площадь, где она
прошла мимо опустевшей на ночь школы математиков, аллеи логиков
и бассейна философов. Оставалась харчевня, что на краю площади,
оттуда дорога ведет в порт, там часто пируют  пьяные  моряки  и
бродячие солдаты, харчевня пользуется дурной славой, и философы
постоянно требуют от властей, чтобы ее закрыли.
     Галатея  осторожно  заглянула  в приоткрытую дверь. В лицо
пахнуло запахами жареного мяса, кислого вина, острых специй.  В
грязном темном зале с низким потолком сидели за длинными, грубо
сколоченными столами люди.
     Трое обросших грязью и небритых солдат шумно веселились за
отдельным  столом, орали, хвастались, обнимались, требовали еще
вина. Возле двери за  двумя  сдвинутыми  столами  расположились
пятеро  крестьян,  а  ближе  к  жарко пылающему очагу ерзала на
лавке спиной ко входу раскрасневшаяся женщина. Когда она игриво
оглядывалась на солдат, Галатея рассмотрела с отвращением,  что
лицо  женщины  густо  и  неумело  нарумянено,  и что в глубоком
вырезе платья кожа в тонких морщинках.
     Рядом с ней сидел, раскачиваясь в  такт  песне  и  обнимая
женщину за плечи, тоже спиной к Галатее, широкоплечий мужчина с
кубком  вина  в руке. Галатея еще не видела его лица, но сердце
застучало тревожно. Мужчина сделал большой глоток,  заглянул  в
кубок,  крякнул и допил остальное. Женщина взвизгнула, когда он
лихо швырнул его оземь.
     Примчался хозяин харчевни. Мужчина выкрикнул пьяно:
     -- Еще вина, только хорошего! А ту бурду, что покупаешь  в
соседних селах, вылей свиньям в корыто!
     Крестьяне  глухо  заворчали.  Один из них поднялся, угрюмо
смерил взглядом Пигмалиона, сказал тяжелым, как гром, голосом:
     -- Это наше вино. Оно впитало все лучи солнца,  начиная  с
ранней  весны и кончая поздней осенью. Это благословение небес!
Если  же  ты,  скотина,  еще  раз  посмеешь   сказать   о   нем
непочтительно,  я  вобью  в твою лживую глотку твои гнилые зубы
вместе с этими словами!
     Пигмалион вскочил. Женщина ухватилась за полу его  хитона,
но скульптор оттолкнул ее, шагнул к обидчику:
     -- Что за ворона здесь каркает?
     -- Это  ты  ворона,-- ответил крестьянин зло,-- но я научу
тебя говорить с людьми!
     Он  замахнулся.   Сам   рослый,   жилистый,   с   длинными
мускулистыми  руками,  Пигмалион  легко увернулся, отбил второй
удар и вдруг быстро и страшно ударил сам.
     Крестьянин  содрогнулся,  словно   налетевший   на   скалу
корабль,   переломился   в  поясе  и  рухнул  плашмя  так,  что
деревянный  пол  задрожал.  Солдаты  оглянулись,   одобрительно
ударили рукоятями мечей в щиты.
     Пигмалион  вернулся  к  очагу, снова обнял гетеру, что уже
услужливо протягивала ритон с вином, искательно  заглядывала  в
глаза.
     Крестьяне  подняли  поверженного,  усадили за стол, но тот
все падал со скамьи, и лужа крови растекалась  по  выскобленным
доскам.
     Галатея  в  нерешительности  стояла у двери. То бралась за
ручку, то отпускала, а в щель был виден этот странный мир, этот
безумный мир; видела она и  безумие  своего  создателя,  а  как
поступить  --  не  знала.  Веселье  то  вспыхивало, то угасало,
солдаты заревели походную  песню,  стучали  по  столу  огромные
глиняные  кружки,  между  столов  заскользила юная девушка, она
убирала пустую посуду, и Галатея с  ужасом  наблюдала,  как  ее
создатель, не выпуская плеча женщины, повернул смеющееся лицо к
девушке,  попытался  обнять  другой  рукой  за  бедра.  Девушка
увернулась, и  скульптор  едва  не  упал,  глаза  его  блеснули
странным огнем, но гетера рядом, она не так молода, но рядом, и
вот он с ней, вот он с ней, вот он с ней...
     Сердце  Галатеи  билось  отчаянно.  Солдаты все еще ревели
вовсю  песни,  когда  создатель  повернулся  к  ним,  щеки  его
раскраснелись,  он  зло прикрикнул; солдаты не поняли его, и он
заорал  громче,  требуя  прекратить  ослиный   рев.   И   тогда
рассвирепевшие солдаты стали подниматься из-за стола...

     Примчавшись  домой, она не успела привести себя в порядок,
как услышала царапанье по двери. Скрипнуло,  появилась  светлая
щель,  расширилась. В дверях стоял, пошатываясь, темный силуэт,
а  сзади  светила  огромная  луна,  и  волосы  гостя  выглядели
серебряными.
     Силуэт  качнулся,  исчез,  послышался глухой стук. Галатея
вскочила, разожгла приготовленный светильник.
     С пола поднимался ее создатель. В  крови  и  грязи,  хитон
разодран,  волосы  слиплись,  под  глазом расплывается огромный
кровоподтек.
     Галатея  подбежала.  От  создателя  несло  кислым,   хитон
испачкан, от него отвратительно пахло.
     Она  ощутила  тошноту, но, пересилив ее, помогла создателю
дойти до ложа. Он тут же завалился на чистые простыни,  на  его
умном  лице  блуждала  идиотская  улыбка. Он порывался петь, но
слова с хрипом застревали в горле; он тяжело  ворочался,  мешая
снимать грязную одежду, капризно дергал ногами...

     Утром   он   лежал   бледный,   тихо  постанывал.  Галатея
попробовала поднять ему голову, но он взмолился:
     -- Не нужно! Весь мир переворачивается...
     -- Создатель, ты заболел?
     -- Еще  как!..  Голова  разламывается.  Ох,   за   что   я
мучаюсь...
     -- Что мне нужно сделать для тебя, создатель!
     -- Ох, не знаю... Разве что снова превратиться в камень.
     Галатея не поняла:
     -- Зачем?
     -- Ох, не знаю... По голове как будто кто молотом бьет...
     -- Я  хочу  понять,--  сказала она медленно,-- что с тобой
случилось? Я самая совершенная на свете женщина... Так ведь?  Я
самая  совершенная  на свете женщина, я твоя жена, а ты сегодня
обнимал другую, старую и некрасивую, очень порочную. Ты  умеешь
мыслить  и говорить логически, но дрался с пьяными крестьянами,
пил безумящий виноградный сок... Зачем?
     Он неподвижно лежал лицом вверх,  бледный,  похудевший.  С
закрытыми глазами.
     -- Все-таки  я  сумел  сделать тебя, а не бог,-- сказал он
тихо.-- Был такой миг...
     -- Что с тобой, создатель?
     -- Это верно, создатель... Сумевший создать более чистое и
светлое, чем я сам. Я слаб духом, грязен, похотлив,  труслив  и
драчлив. И все-таки создал тебя... Странное я существо.
     Она  ощутила  тревогу,  хотя  он говорил тихо и бесцветным
голосом. Ее руки уже привычным движением  положили  его  голову
себе на колени, провели ладонями по лбу Пигмалиона.
     -- Ты мне не ответил,-- сказала она.
     Он  повернул  к  ней лицо, и она поразилась отчаянию в его
глазах.
     -- Любимая,-- прошептал он,-- чистая моя, нежная, зачем ты
пришла в этот мир? Ведь сделал тебя  не  я.  Тебя  создала  моя
исстрадавшаяся  по  красоте и чистоте душа, измучившаяся в этом
мире грязи, обмана, скотства, грубости. Но я -- это  не  только
душа,  я  --  больше...  но  это  "больше" не все столь чисто и
свято...
     Он попытался встать, но она прижала ему голову.
     -- Я еще не могу жить одной душой,-- сказал он  яростно.--
Сволочь  я,  но  не  могу,  не  получается! И ни у кого в нашем
городе не получится. Да, наверное, и на всем белом свете. Грязь
во мне -- тоже я. У души есть свой голос, но он есть не  только
у нее.
     Он  все  же  поднялся  и  теперь  ходил по мастерской; его
шатало, он хватался за подставки с комьями глины,  та  рушилась
на  пол,  а  он  не  замечал,  его водила чужая сила; и Галатея
поняла, что отчаяние дергает им как куклой, отчаяние смотрит из
его глаз.
     -- Я сорвался в обычность,-- сказал  он  горько.--  Да,  в
обычность...  Ты  создана моим вдохновением, что выше меня! Это
есть у нас, людей, есть...
     -- Но если ты знаешь,-- сказала она,--  знаешь,  как  жить
правильно и красиво...
     Она  поднялась  с  ложа,  прошла к трону и села там, зябко
укуталась. Он в трех шагах от нее  жадно  пил  из  посудины,  в
которой  размачивал  глину. Когда оторвался и поставил сосуд на
место, то по  подбородку  и  рубашке  сбегала  струйка  грязной
желтой воды.
     -- Знаю,--   сказал  он,  и  в  тишине  скрипнули  зубы.--
Наступить слабостям на горло! Жить, как надо, как  положено,  а
не  так,  как  хочется.  Но...  не  радует меня такая жизнь, не
радует! А почему, сам не знаю...
     Она в тревоге следила за ним, а он метался  по  мастерской
все  быстрее. Его движения стали лихорадочными, все валилось из
рук, пальцы дрожали.
     -- Но если отсечь в себе худшее?
     -- Нет! Мы, эллины, никогда себя  не  принуждаем.  Смирять
себя,  обуздывать, ограничивать? Сделаться твоим рабом? О, нет!
Нет!
     Он уже кружил, как в припадке, и вдруг рухнул, упал  лицом
на  ее  босые  ступни,  прижался  губами  к  розовым  пальцам с
розовыми ноготками.
     Галатея дотянулась до губки, смочила в уксусе. Его лоб был
горяч и влажен, она бережно вытерла его лицо.
     -- Что с тобой?
     -- Ты солнце... Солнце, до которого не дотянуться.  Я  мог
создать,  но  не  могу  владеть! Как мне жить, чтобы дорасти до
собой же созданного?..  Ты  родилась  из  моей  лютой  тоски...
Родилась  потому,  что  я  живу  в  грязи, понимаю это, грежу о
чистоте и святости! И чем глубже меня засасывает, тем отчаянней
цепляюсь за мечту... Ты создана такой прекрасной  лишь  потому,
что жизнь моя черная!
     -- Создатель,   опомнись!  Что  ты  говоришь!  Я  рядом  с
тобою...
     -- Я, слабоумный идиот, что я говорю? Я  тебя  никогда  не
отдам, спасу в любой беде, не пожалею за тебя жизни...
     -- Бедный мой,-- прошептала она.-- Да, ты не бог...
     -- Не бог!
     -- Ты выше, чем бог. Ты -- человек...
     Голос  его, хриплый и исступленный, упал до шепота. Он все
прижимался губами к этим нежным, таким дающим силу пальчикам.
     И вдруг ее пальцы начали твердеть.

     СИЗИФ

     Я катил его, упираясь плечом, руками, подталкивая  спиной,
содранная кожа повисла как лохмотья, руки в ссадинах, едкий пот
выедает глаза. И вдруг я услышал голос:
     -- Сизиф!
     Наискось  по склону поднималась молодая женщина. Кувшин на
голове, красивая рука изогнута как лук, в другой руке маленькая
корзинка. Женщина  улыбалась  мне  губами,  а  еще  зовущее  --
глазами, ее смуглое тело просвечивало сквозь легкую тунику.
     Я остановился, упершись плечом в камень. От моей пурпурной
царской  мантии  остались  лохмотья, ноги дрожали от усталости.
Сам я дик и грязен, как последний оборванец.
     Женщина подошла ближе, наши взгляды  встретились.  У  меня
стало сухо во рту, а сердце заколотилось чаще.
     -- Сизиф,--  сказала  она  певуче,--  нельзя  же все время
тащить и тащить этот ужасный  камень!  Что  за  блажь?..  Царям
многое  позволено,  но ты уж слишком... Ушел, а у нас совсем не
осталось красивых и сильных мужчин. Ну таких, как  ты.  В  тебе
есть нечто, кроме мускулов, сам знаешь...
     -- Знаю,--  ответил  я внезапно охрипшим голосом,-- но мне
так боги велели.
     Я затолкал ногой  под  камень  обломок  дерева,  осторожно
отстранился.  В  груди  кольнуло,  когда  пошевелил занемевшими
плечами.
     -- Присядь, отдохни,-- сказала женщина мягко.
     Раньше я охотно останавливал взгляд на женщинах  с  ясными
глазами.  Таких  было  мало, но и те оказывались в конце концов
только женщинами и ничем больше. Эта же проще,  немного  проще,
чуть  выше  кустика,  но  все  же это женщина, которую я увидел
впервые за долгое время, и я... сел с нею рядом.
     Из кувшина шел одуряющий  запах  вина,  корзину  распирали
хлебные  лепешки,  сыр, жареное мясо. Ее родители, сказала она,
несмотря на знатное происхождение, работают в поле, и она несет
им обед.
     -- Спасибо,--  поблагодарил  я.--   Ты   достойная   дочь,
заботливая.
     С  первых  же глотков хмель ударил в голову, а мясо хоть и
гасило его, но сделало мысли быстрыми, неглубокими.
     -- Зачем боги велели тебе тащить камень? -- спросила она.
     -- В наказание. За то, что так жил.
     -- А как ты жил? -- удивилась она.-- Разве плохо?
     -- Плохо. Необязательно быть человеком, чтобы так жить.
     -- Но как они это сказали тебе?
     -- Как?..  Как   слышишь   волю   богов?..   Ночью   вдруг
просыпаешься  от  боли в сердце, от ст