выбрал
термин,  а  для  меня  это важно -- люблю точность,-- ибо князь
Олег хотел прожить как можно дольше, даже отказался  от  своего
коня,  а  древний  патриарх, вообще, каким-то образом ухитрился
прожить свыше девятисот лет... Лучше бы Олегист, даже  с  малой
буквы,  ибо  этот  князь  в  самом  деле делал попытки продлить
жизнь, даже ценой нелегких ограничений,  но  я  все  же  пришел
постепенно  ко  второму  названию,  инерция  победила: Мафусаил
более известен, чем князь Олег.
     Мафусаилисту не надо постепенно отказываться от  коня,  но
он  отказался  от  всего,  что  грозило  опасностью:  от соли и
сахара, кофе и чая, мяса и мучного...
     Кроме того, жестко блюл режим,  не  допускал  недосыпания,
избегал  стрессов,  с  женщинами  не знался. Словом, растягивал
жизнь, как резинку.  В  загробную  жизнь  не  верил,  а  смерти
боялся,  потому  был  мрачен,  что  не способствует долголетию,
завидовал всем, кто моложе.
     Этот мне понравился меньше всех. Впрочем, мне здесь  никто
не нравился, но к мафусаилисту я ощутил даже неприязнь.
     Я связался с четвертым:
     -- Алло?..  Как  дела  идут  у  вас?  Мы  все,  приходится
признаться, застряли.
     Приятный грустный голос ответил:
     -- Может  быть,  к  лучшему?..  Уж  очень   мы   увлеклись
технической  стороной  дела.  Машинная  цивилизация  заполонила
землю,  а  нравственные  аспекты  позабыты...  Моря  и   океаны
задыхаются  от  нефти  и  отходов,  половина животного мира уже
истреблена начисто...
     -- Спасибо,-- поблагодарил я, даже не дослушав, и вышел из
контакта.
     С   этим   вообще   яснее   ясного.   Алармист.   Апологет
антисайонтизма,  или антисциентизма, как пишут в провинциальных
изданиях. Член общества охраны  памятников  старины.  Призывает
воспитывать народ историей. Призывает назад к природе, в старое
доброе  время.  Правда,  сами  они  это  называют  --  вперед к
природе.
     Что за странный выверт у экспериментаторов?

     Не шло дело и на третьей неделе. И снова мысли вернулись к
странному подбору команды. Не здесь ли  ключ?  С  Мистиком  еще
можно   как-то   понять:   отчаянно  стремится  понять  мировые
константы, но как с остальными? Спортсмен занят своими мышцами,
мафусаилист вообще плюет на все и  бережет  здоровье,  алармист
тянет  в "старое доброе прошлое" с крепостным правом, дикостью,
эпидемиями...
     Постепенно   оформлялась   идея,    показавшаяся    сперва
невероятной.  Мол,  остальные  члены  нашей  команды  подобраны
только для  того,  чтобы  каким-то  образом  стимулировать  мои
мыслительные  процессы.  Я  далек  от  того, чтобы считать себя
гением и ставить во главу угла, но  как  иначе  все  объяснить?
Явно  же остальные не могут решить задачу! У нас это называлось
"постучать в  дурака".  То  есть,  когда  уже  зашел  в  тупик,
придумать ничего не удается, тогда спрашиваешь совета у дурака.
Он  тебе  такое  нагородит!.. И, как всякий дурак, уверенно и с
апломбом, что раздражает больше всего. Начинаешь с ним спорить,
опровергать,  выдвигаешь  доводы...  и  вдруг  натыкаешься   на
решение!
     Конечно,  так  получается далеко не всегда, иначе в каждой
лаборатории держали бы по дураку на зарплате, чтобы директор  и
администраторы  полагали, что уж с ними-то ученые советуются на
полном серьезе... Словом, здесь этих испытуемых держат для того
лишь, чтобы я мог отталкиваться от их мнений, спорить, искать!

     Приятнее всего было разговаривать с  четвертым,  я  назвал
его  про  себя  Технофилом.  У  этого -- влюбленность в строгую
логику, презрение к  верящим  в  НЛО,  телепатию,  жизнь  после
смерти,  астрологию,  Несси,  тайные  знания  древний... Только
алгеброй гармонию! Других путей нет и быть не может.
     Черт,  тоже  не  очень-то  приятный  человек,  уж  слишком
однобок, но все же не такой дурак, как Мистик или Спортсмен.
     Итак, еще раз. Что я имею? Вторую неделю лежу как Ихтиандр
в теплой воде, балдею, а в соседних номерах такие же дурни. Еще
раз: первый -- Спортсмен. Культурист, занятие греблей на каноэ.
Изометрическая гимнастика в транспорте. Мячик в ладони. Женщины
делятся  на  два  типа: машки и клюшки. Одни для показа, другие
для  гормонального  тонуса.  Помешан  на  рыцарстве,  хотел  бы
побывать мушкетером.
     Второй:   мафусаилист.   Йога.   Хатха  и  немного  раджа.
Сыроедение,   вегетарианство.   Очищение,   Здоровье.   Попытка
осознать  мировые константы через самадхи асампрайната. Мировой
разум. Калпы. Отчаянные попытки --  проговорился,  чуть  не  до
инсульта,-- понять мировые константы, пробраться через чувство.
Для него чувствовать важнее, чем знать. Идиот...
     Третий  --  алармист.  Контркультуртрегерство.  Антинаука.
Антисайонтизм или антисциентизм,  как  пишут  в  провинциальных
изданиях.   Общество   охраны  памятников  старины.  Воспитание
историей. Назад к природе. Старое доброе время.
     Четвертый -- технофил. Сразу начинает издеваться  как  над
тупоголовыми  спортсменами,  так  и  над  трусами, что пытаются
продлить жизнь на год-другой, хотя  какая  разница  во  сколько
откинуть  копыта: в семьдесят или семьдесят два? Зло высмеивает
алармистов, что зовут назад в прошлое, но  не  отказываются  от
телевизоров,  холодильников,  даже  не переселяются из Москвы в
глухие  деревни  поближе  к  природе...  Хорош,  но  уж  лишком
отказывает в праве на жизнь всем дуракам и юродивым...

     Еще неделю первые полдня бился в незримые стены, ломился в
подпространство,   пытался  установить  контакты  с  существами
других миров, а вечером, уже  одурев  от  усилий,  беседовал  с
беднягами из соседних ванн. У них, естественно, успехов было не
больше, чем у меня.
     Об эксперименте можно рассказывать долго, но когда к концу
месяца  результаты  все  еще  были на нуле, я сказал Жолудеву с
неловкостью:
     -- Чувствую, я вас подвел... Месяц коту под хвост.
     -- Ничего, все не так быстро делается...
     -- Увы,-- сказал  я.--  Это  был  мой  отпуск,  который  я
потратил  на  ваш  эксперимент.  А от моей работы меня никто не
освобождал.
     Жолудев дернулся, даже слегка побледнел:
     -- Вы... дальше не хотите?
     -- Не могу,-- признался я.-- Уже и  то,  что  я  отказался
ехать на дачу... Да и то правда: копаться в грядках не люблю. Я
все-таки  дитя асфальта. А вот работой пожертвовать не могу. Не
обессудьте.
     Жолудев  уже  справился  с  собой,  ответил  с  вымученной
улыбкой:
     -- Спасибо  и  на  этом.  Вы ведь на добровольных началах,
бесплатно! А сейчас плати за все... Денег  на  науку  почти  не
отпускают.  Что  ж,  полежите  еще несколько минут, вам помогут
выбраться.
     Двое дюжих медиков явилось быстренько, даже с их помощью в
самом деле выполз из  ванны  как  дряхлая  старуха.  Обессилел,
отвык  от  гравитации.  Если  бы не их сильные руки, даже брюки
натянуть бы не сумел.
     Жолудев предупредил:
     -- Еще сутки придется потерпеть наше общество.  Адаптация,
то да се... А завтра с утра вы уже дома.
     -- Да  я  мог  бы  и сегодня,-- возразил я слабо.-- Мне-то
отдохнуть несколько минут. Всего лишь обвыкнуться. Восстановить
реакцию.. Я же не полгода в невесомости на космическом корабле!
     Жолудев покачал головой:
     -- Вы сами на моем месте поступили бы так же.
     У него были мудрые, всепонимающие глаза. Я  заткнулся.  На
самом  деле я, человек осторожный, на обратное привыкание отвел
бы суток трое.

     Полдня  я  валялся  на  мягкой   постели,   что   казалась
невыносимо  жесткой,  с наслаждением потягивался, вслушивался в
напряжение отвыкших от нагрузки мышц. Обед был настоящий,  хотя
раньше  я не назвал бы обедом полужидкую манную кашу. Правда, и
от этой порции на блюдце, что  не  насытила  бы  и  котенка,  в
желудке появилась приятная тяжесть.
     Время  тянулось  невыносимо  медленно. Когда Жолудев зашел
проверить мое самочувствие, я спросил:
     -- А как... остальные?
     Он развел руками:
     -- Тоже.
     -- Не удается?
     -- Ну... у них, как и у вас, времени в обрез. Я же сказал,
фонды урезаны, мы держимся  больше  на  пожертвованиях,  помощи
добровольцев.  Наши  сотрудники  -- сплошь энтузиасты, живут на
такую зарплату... Даже доктора наук стыдятся подходить к кассе,
когда зарплату получают наши слесари.
     Он говорил что-то еще,  отводил  глаза,  но  я  чувствовал
фальшь  в  голосе.  На самом деле, как я понимал, тем людям уже
нет смысла оставаться а ваннах.
     Стрелка часов подползла только к девяти вечера,  а  раньше
утреннего  обхода  меня  точно  не  выпустят.  Жолудев поднялся
уходить, когда я неожиданно для себя попросил:
     -- А нельзя ли... повидаться с моими коллегами?
     Он удивился:
     -- Зачем? Вы ведь не ладили!
     -- А что еще делать? -- спросил я.-- Спать рано. Их, как я
понимаю, тоже не выпустят до утра. Вам не до  нас.  А  мы  хоть
посмотрим друг на друга. А то даже имен не знаем!
     Он, как мне показалось, замялся в нерешительности:
     -- Уверены?
     -- Уверен,--  ответил  я.--  Это ж ни к чему не обязывает!
Как в купе поезда. Можно и пооткровенничать, ибо каждый  сойдет
на своей станции, больше никогда не увидимся.
     -- Если вы так уверены...
     -- Уверен, уверен!
     -- Если у вас нет предубеждения...
     -- Есть,-- возразил я.-- На самом деле я их всех презираю.
Но я уже  в  том  возрасте,  когда  понимаю:  не все могут быть
такими, как я. И нельзя ненавидеть других только за то, что они
меньше умеют, меньше понимают. Конечно, ни одного из них  я  не
пригласил бы в гости, не стал бы общаться там, за стенами этого
здания.  У  меня есть свой круг... Правда, там я словно окружен
зеркалами: все мыслят так же,  поступают  похоже,  оценки  наши
обычно  совпадают...  Ну,  это вам понятно. Не думаю, что у вас
другой  круг.  Вряд  ли  среди  ваших   близких   друзей   есть
тупоголовые    каратэки,    придурковатые    йоги,   помешанные
алармисты.... Словом, вы организуете нам встречу?
     Он вздохнул, долго молчал, пристально  глядя  на  меня.  У
меня в душе начало появляться нехорошее предчувствие.
     -- Организую,--  ответил  он  медленно.-- Это... нетрудно.
Дело в том, Юрий Иванович, что  все  ваши  невольные  участники
эксперимента находятся в вас.
     Он  сказал  так просто, обыденно, что я даже не вздрогнул,
смотрел бараньим взглядом. Но Жолудев остановился, ожидая  моей
реакции, и я сказал с понятным неудовольствием:
     -- Простите,  не понимаю. Я не очень хорош в иносказаниях,
все-таки человек точных наук...
     Он грустно улыбнулся:
     -- На этот раз точнее не бывает. И  Первый,  и  Второй,  и
Третий,  и  Четвертый  -- это вы сами. Правда, в разные периоды
жизни. Искатель приключений  до  двадцати  лет,  мафусаилист  в
тридцать,  технофил  в  тридцать  пять,  алармист в сорок... Вы
забыли? Стараетесь не вспоминать "ошибки молодости"?
     -- Я не совсем понял вашу аллегорию,-- ответил я нервно.--
Но то у меня были действительно потерянные годы. Если иной  раз
вспомню, то даже спина краснеет! Но стараюсь не вспоминать.
     Он  возразил  с  живостью,  глаза  загорелись,  а на щеках
выступили розовые пятна:
     -- Почему?  Разве  были  по-настоящему  позорные  периоды,
когда  бы  вы  увлекались чревоугодием, были бы болельщиком или
бабником   --   теперь   их   называют,   если   не   ошибаюсь,
"спортсменами"?  Наркоманили, интересовались мальчиками? К тому
же это не аллегория, поймите! Вы в самом деле общались с собой.
В вашем сознании остались  эти  личности,  вы  их  изолировали,
загнали  в  дальние  уголки  мозга.  Но  они  есть.  Они живут,
существуют. Это тоже вы. Не иносказательно.
     Я замер, ощущая, как меня охватывает ледяная волна.
     -- Не понимаю,-- выдавил я наконец.-- Вы хотите сказать...
Вы сказали,  что  сумели  как-то  связаться  с   этими   тупыми
личностями...
     -- Да.
     -- И в соседних камерах никого не было?
     -- Не  было  и  самих  соседних  камер.  Вы  были  один. И
разговаривали  со  своими  "Я"  прошлых  стадий  развития.  Да,
человек  нередко  остается  до  конца  жизни  на  первой.  Иные
вскарабкиваются  на  следующую.  Живут  и  умирают  в   поисках
продления  жизни,  йоге,  оккультных  науках и прочем-прочем...
Немногие проходят и через эту стадию, попадают в другую...  Еще
меньше  тех,  у  кого  хватает сил перейти еще дальше... У вас,
Юрий Иванович, этих стадий больше, чем у многих. Потому мы  вас
и пригласили для эксперимента.
     Я   слушал   потрясенно,   вспомнил   и  странную  ухмылку
администратора, который листал мою трудовую книжку. Значит,  их
как  раз  и  привлекло  то, что я поколесил по стране, побывал,
бывал бит сам и научился бить в ответ...
     -- И что же,-- сказал я  ошарашено,--  сам  эксперимент...
поиски других в гиперпространстве...
     -- Вы их нашли,-- ответил он мягко.
     -- Я... искал их?
     -- Да.  Человек  -- это и есть вселенная. Его психика, его
мир... Их еще познавать и познавать. Мы стоим на  самом  берегу
океана. Мы не знаем ни глубин, ни где другой берег.
     Я пытался совладать с сумятицей в мыслях:
     -- Но... зачем?
     Жолудев  помолчал, словно затруднился с ответом, ответил с
некоторой натугой:
     -- Дело в том, что в лучшем случае каждый из нас только...
полчеловека, да где там полчеловека! Дай  бог,  чтобы  хоть  на
осьмушку был человеком! Увы, каждый из нас столько давил в себе
хорошего...  Погодите с возражениями! Я тоже, как и вы, уверен,
что я отсекал в себе отжившее, глупое, неверное.  Да  только  я
знаю  теперь,  что  эта  уверенность  ошибочна.  Мы всегда себя
оправдываем. Всегда. Так уж устроена наша психика. Нужна совсем
уж большая катастрофа, чтобы  мы  признались  в  ошибке.  Не  в
ошибочно  выбранном  пути, а только в ошибке. Не в стратегии, в
тактике. Разве не так?
     -- Ну,-- сказал я с неохотой,--  есть  разница,  признать,
что свалял дурака, или признать себя дураком...

     Когда  он  ушел,  я, не в силах лежать, поднялся и заходил
взад-вперед по комнате, но быстро устал,  снова  лег  и  вперил
глаза  в  потолок. Там было пусто, в отличие от сумятицы в моей
голове, снова вскакивал и метался, натыкаясь на  стены.  Я  уже
понял,   поверил   Жолудеву,   даже   восхитился   чистотой   и
оригинальностью эксперимента. Вот только мотивы еще до конца не
укладывались в сознании, в душе...
     И вдруг как ослепительная молния сверкнула в  сознании.  Я
остановился  оглушенный,  потрясенный.  Так вот на что страстно
надеется Жолудев! Безумная идея, настолько безумная,  что  даже
вслух  ее  не в состоянии назвать, настолько нелепая, настолько
дикая, противоестественная...
     Я лег, расслабился, вогнал себя в состояние  расслабления.
В  ванной  было  бы  легче, но теперь я знал, кто эти сильные и
тупые личности,  слепо  уверенные  каждый  в  своей  правоте  и
непогрешимости.
     -- Ребята,--  сказал  я  охрипшим  голосом,--  да что же с
нами... Если мы понимаем... не  один  же  я  понял,  посмотрите
через меня и вы...
     Я  понимал,  что  это  критический  миг,  ибо  что понятно
сорокалетнему, того не понять школьнику младших классов, что  с
трудом   понимает  алармист  или  технолюб,  то  с  отвращением
отвергает спортсмен, одинаково глухой как  к  призывам  одного,
так и к стремлениям другого. А йог не только не способен понять
-- извилин недостает, но и не захочет даже слушать.
      Несколько    минут    тянулось    томительное   ожидание,
заполненное отчаянной надеждой и тревогой, трусливым  опасением
потерять  свое крохотное "я". Каждый из нас знал, что только он
прав, а все остальные -- дураки и полные дебилы, даже если  эти
остальные  --  он  сам  на  другой ступеньке. Неважно, на более
ранней или более поздней. Все равно  идиоты,  потому  что  прав
может быть только он, только я.
     -- Взгляните  через  меня,--  повторил  я настойчиво.-- Не
отвергайте заранее... Только взгляните моими глазами... А потом
решите! Каждый волен остаться в своей скорлупе...  Простите,  в
своем   мире,   единственно  правильном...  Прошу  вас,  только
взгляните...
     И потом вдруг в мозг хлынул мощный поток  чувств,  мыслей.
Первое ощущение было стыд... Мне было стыдно, что я высокомерно
презирал  алармиста, культуриста, мистика, технофила... Стыдно,
что презирал других, только потому, что они  не  такие  как  я,
стыдно  за других людей, которые поступают точно так, как я еще
несколько минут назад...

     За  час  до  утреннего  обхода  мы  закончили  слияние.  Я
поднялся,  все  еще  пошатываясь  от  хлынувших в мозг образов,
цветных пятен.  Перед  глазами  двигались  отдельные  предметы,
стены  то  отодвигались,  то  придвигались  вплотную,  В висках
покалывало, и тогда стена  изгибалась,  а  когда  я  задерживал
дыхание  --  приближалась  вплотную,  и  я  трогал ее пальцами.
Стоило мне напрячься, и мне казалось, что я вижу сквозь  стену.
Или видел в самом деле?
     Потрясенно  огляделся по сторонам. Я живу в этом крохотном
мирке, самом бедном из беднейших? А беден и ничтожен он  только
потому,  что...  Но  я же знаю, в самом деле теперь знаю, что в
этом мире нужно делать в первую очередь. Знаю даже то, что я  в
этом  мире  первый  полноценный  человек.  Единственный во всем
мире!
     Когда я поднес  ладонь  к  замку,  там  щелкнуло.  Собачка
отодвинулась,  дверь распахнулась сама. Я вышел, дверь с легким
стуком  захлопнулась,  а  три  щелчка   сообщили,   что   замок
добросовестно вернул засов на место.
     По  коридору  медленно  шел Жолудев. Лицо его было бледно,
под глазами чернели мешки. Он тяжело дышал, хватался за стену.
     Я прошел в двух шагах незамеченным,  потому  что  хотелось
сосредоточиться  на  своих  мыслях. Но одновременно я развернул
его в четвертом измерении и вынул пулю.  Я  шел  дальше  и,  не
оборачиваясь,  видел,  как  походка  Жолудева  постепенно стала
увереннее, а по ступенькам он почти взбежал.

     КОМПЕНСАЦИЯ

     Если бы зрение у  него  испортилось  в  младшем  возрасте,
когда  родители  помогали  натягивать штанишки, то зажатость не
возникла бы. Просто очки он  стал  бы  воспринимать  как  часть
одежды, как необходимую униформу.
     Но   зрение  изменилось  в  сторону  близорукости  в  пору
юношеского созревания. Глазное яблоко растет и меняет форму так
же, как растут и  меняются  руки,  ноги,  вытягивается  фигура,
преображается   голос.   Голос  из  звонкого  стал  хрипловатым
баритоном,  на  подбородке  стали  пробиваться  два-три  черных
волоска, а дальние предметы стали расплываться...
     Он   ужаснулся,   обнаружив,   что   плохо   видит.   Если
прищуриться, видел резче, однажды  посмотрел  на  уроке  сквозь
дырочку в бумаге, проколотую циркулем, поразился: как четко все
видно!
     Превратиться  в  очкарика? В существо, которое ни в хоккей
на школьной площадке, ни в драчку во  время  перемены,  которое
заранее выключено из бурной настоящей жизни?
     Но эти ж очкарики -- инвалиды!!!
     С  этого  дня  он  тщательно следил за собой, скрывая свою
инвалидность, чтобы никто не заметил, что  он  видит  плохо.  К
счастью,  близорукость  --  это  вид  инвалидности,  который не
бросается в глаза. На остановке номер  троллейбуса  распознавал
только  в  момент,  когда  тот останавливался, сесть успевал, а
если маршрут не тот, небрежно делал шаг в  сторону  от  дверей,
словно бы раздумывая: садиться или дожидаться следующего?
     Потруднее приходилось в школе. В первый год он еще, сильно
прищурившись,  различал  написанное  на доске, но близорукость,
как говорят медики, прогрессировала, и в конце концов  перестал
различать даже самые большие буквы и цифры...
     Он  закончил  восьмой класс с пятью тройками. В девятый не
взяли, поступил в ПТУ. Таблицу по проверке зрения выучил к тому
времени наизусть, да особенно и не придирались: он  сам  выбрал
столярное -- там детали крупнее.
     В результате подобной жизни к двадцати пяти у него не было
ни близких   друзей,   ни  постоянной