, сильно увеличивающими его желтые глаза, и  долго смотрел
на нож, близко поднося его к лицу. Наконец он выдохнул сквозь длинные усы:
     -- Он  стар и разумен по крайней мере частично, примерно как сторожевой
пес. Это правильная мысль -- носить его  с собой.  Он  к тебе привяжется. Ты
говорил, что заболел, подержав его в руках?
     -- Он испускал синий  свет, а когда Лоб его подобрал, он превратился во
что-то ужасное.
     -- Все ясно, парень.  Для таких  штучек ему надо где-то брать  энергию,
особенно  если  он пролежал столько времени в темноте. Вот  он  и взял ее  у
тебя.
     -- Я оставляю его на солнце, -- сказал Йама.
     -- Правда?  --  Сержант Роден проницательно взглянул  на  Йаму. --  Ну,
тогда мне больше нечего тебе  сообщить.  Чем ты его чистил? Уксусом?  Думаю,
так лучше всего. Ну хорошо, сделай-ка  с ним  несколько упражнений. Это тебе
поможет отключиться от мыслей о твоей неземной возлюбленной.
     Весь следующий час сержант Роден  учил Йаму  правильно использовать нож
против   разного  рода  воображаемых  противников.  Йама  начал  чувствовать
удовольствие от занятий  и огорчился,  когда сержант  Роден объявил перерыв.
Йама  провел  в гимнастическом  зале много счастливых  часов,  любил вдыхать
смесь запахов глины, пота, спиртовых растирок для мышц. Ему нравился тусклый
подводный свет, струящийся из  окон с тонированным  зеленым стеклом высоко в
беленых  стенах, зеленые резиновые  маты для борьбы, свернутые в углу, будто
коконы гигантских гусениц, стойка с параллельными брусьями, открытые ящики с
мечами  и  кинжалами,  копья  и  стеганые  подушки  для  стрельбы  из  лука,
соломенные  мишени,  стопкой засунутые  за гимнастического коня, облупленные
деревянные   манекены   для   упражнений   со   шпагой,  панели,   увешанные
пластиковыми, камедными, металлическими латами.
     -- Завтра еще потренируемся, парень, -- наконец произнес сержант Роден.
-- Тебе  надо работать над  закрытым ударом. И целишься ты слишком  низко: в
живот,  а не в  грудь. Любой противник, который хоть что-нибудь стоит, сразу
это  заметит. Правда,  такой  нож предназначен  для действия в  ближнем бою,
когда кавалерист  окружен  врагами,  а тебе, чтобы ходить по  городу,  лучше
носить длинный  меч  или револьвер.  Такое  древнее оружие  может  оказаться
именным, другому  не дастся. Ладно,  мне пора  погонять своих людей. Эмиссар
приезжает завтра, и, думаю, твой  отец захочет,  чтобы его встречал почетный
караул.
     Но   чиновник,   направленный  из  Иза  надзирать  за  казнями,  наутро
проскользнул  в  замок совсем незаметно,  и  Йама впервые  увидел приезжего,
когда эдил пригласил Йаму для аудиенции уже после обеда.
     -- В городе считают, что на твоих руках кровь, -- проговорил эдил. -- Я
не желаю, чтоб снова начались беспорядки. Поэтому я принял решение.
     Йама  почувствовал,  как у него  заколотилось сердце,  хотя и  так  уже
понял, что беседа будет  необычной: в приемную эдила его провожал солдат  из
охраны замка. Этот солдат стоял теперь перед высокими двойными дверями.
     Йама приткнулся в  неудобной  позе на стуле без спинки  перед помостом,
где под балдахином  стояло  кресло эдила. Но сам эдил не сел, он  беспокойно
мерил  шагами зал. На  нем была  шитая серебром и золотом туника, а подбитая
соболем парадная мантия висела на перекладине возле кресла.
     В комнате  находился  еще  и  четвертый  человек.  Он  стоял  в тени  у
небольшой дверцы,  которая вела к лестнице в  личные покои эдила.  Это и был
чиновник, направленный из Иза для исполнения приговора. Йама наблюдал за ним
краем глаза. Он видел высокого стройного мужчину в простой домотканой тунике
и серых бриджах. Туго натянутая кожа на голове и лице была черной, но слева,
как у барсука, тянулась белая полоса.
     Завтрак в это утро  Йаме принесли прямо  в  комнату, и потому он только
сейчас смог разглядеть пришельца. Он уже слышал от конюхов, что офицер сошел
на  берег с обычного луггера,  из оружия  -- только тяжелый, обитый  железом
посох, а из багажа -- скатка одеяла за спиной;  но эдил  пал перед ним  ниц,
словно он был восставшим из вечности Иерархом.
     --  Я так  понимаю,  он  не ожидал,  что явится такой  высокий  чин  из
Комитета Общественной Безопасности, -- рассуждал камердинер Торин.
     Но  чиновник  не  выглядел  ни  палачом, ни вообще какой-нибудь  важной
персоной. Он вполне мог быть одним из тысяч обыкновеннейших писцов, тупивших
перья в глубинах Дворца Человеческой Памяти и неразличимых, как муравьи.
     Эдил стоял перед одним  из четырех огромных гобеленов, украшающих стены
зала.  На  нем  изображалось  заселение  мира. Растения  и  животные  дождем
сыпались  из огненного рога на голую землю, рассеченную серебристыми петлями
рек.  В  воздухе  порхали  птицы,  маленькие  группы  нагих мужчин и  женщин
различных рас стояли  на островках  облаков,  скромно прикрывая  гениталии и
груди.
     Йаме  всегда  нравился  этот гобелен,  но  теперь, после  разговоров  с
кураторами Города  Мертвых,  он понимал,  что  это  --  всего  лишь  сказка.
Казалось, что  после его возвращения все в замке переменилось.  Дом выглядел
меньше,  сады  --  заброшенными,  люди  занимались  своими  мелкими  делами,
погрязнув в ежедневной рутине, как крестьяне, гнущие спины на рисовых полях;
они не замечали  великих  событий большого мира у себя над  головой. Наконец
эдил обернулся и проговорил:
     -- Я всегда намеревался  определить  тебя учеником в свой  Департамент,
Йама,  и  я  не  изменил  решения.  Возможно,  ты  еще   слишком  молод  для
полноценного  ученичества.  Но я  возлагаю на  тебя  очень  большие надежды.
Закиль  говорит,  ты --  самый лучший из  всех его учеников, а сержант Роден
утверждает,  что через  пару  лет ты  превзойдешь  его в стрельбе из  лука и
фехтовании. Хотя и добавил, что верховая езда еще требует совершенствования.
     Я  знаю, в тебе есть решимость и  честолюбие, Йама. Думаю, ты добьешься
большой власти в Департаменте. Ты не моей  крови, но ты -- мой сын, теперь и
всегда. Разумеется, я бы предпочел, чтобы ты остался здесь, пока не наступит
возраст официального посвящения  в ученики,  но обстоятельства  складываются
так, что, оставшись здесь, ты будешь подвергаться большой опасности.
     -- Я ничего не боюсь в Эолисе.
     Но  Йама  возразил лишь  из упрямства. Его  уже  заворожила перспектива
отряхнуть со  своих  ног  пыль  этого сонного продажного  городишки.  В  Изе
имелись архивы, хранящиеся с первых лет  Слияния. Беатрис так и сказала. Она
и Озрик показали ему пластину, на которой проявлялось изображение предка его
расы.  В Изе он, возможно, сумеет узнать, кто был этот  человек. А вдруг там
живут люди его расы? Все,  все может случиться! В конце концов, он же прибыл
из Иза, это река отнесла его вниз по течению. Хотя бы по этой причине он был
бы счастлив отправиться в Из, однако Йама более чем когда-либо сознавал, что
не сможет стать чиновником. Но сказать это отцу он, разумеется, не мог.
     Эдил сказал:
     -- Я горжусь твоими словами и твоим искренним убеждением, что ты никого
не боишься,  я полагаю, ты сам  в это веришь. Но  ты не можешь  провести всю
жизнь,  оглядываясь  по сторонам,  Йама,  а именно так и придется поступать,
если ты останешься здесь. Когда-нибудь, рано или поздно  братья Луда и  Лоба
захотят утолить свою жажду мщения. То, что они  являются сыновьями констебля
Эолиса,  не  уменьшает, а  скорее увеличивает  вероятность  такого  развития
событий, ибо  если бы один  из  них тебя убил, он не  только удовлетворил бы
семейную жажду чести, но и восторжествовал над собственным отцом.
     Тем не менее я больше опасаюсь не жителей нашего  города. Доктор Дисмас
скрылся,  но он  может  вознамериться  вновь  осуществить свой  план или  же
продать информацию кому-нибудь другому. В  Эолисе ты  -- чудо из чудес,  а в
Изе  --  средоточии всех  чудес света -- все будет  иначе. Здесь я повелеваю
всего лишь  тремя  десятками солдат, там  ты  будешь  в самом центре  нашего
Департамента.
     -- Когда я должен отправляться?
     Эдил стиснул ладони и склонил голову. Поза его выражала смирение.
     -- Ты отправишься с  префектом  Корином,  когда он  закончит здесь свои
дела.
     Стоящий в тени человек поймал настороженный взгляд Йамы.
     --  В подобных  случаях, --  сказал он  негромко, --  не  рекомендуется
задерживаться после выполнения предписанных обязанностей. Я убываю завтра.
     Нет, этот человек, префект  Корин, вовсе не выглядел палачом, однако он
уже навестил  Лоба  и  владельца таверны,  которые после  суда содержались в
подземной  темнице замка. Их должны сжечь на костре  этим вечером,  а  пепел
развеять по ветру, чтобы  у  семей не  осталось памяти о  них, а их души  не
нашли покоя до тех пор, пока Хранители не воскресят мертвых при конце света.
С самого дня суда сержант Роден натаскивал своих людей. В случае беспорядков
он не мог полагаться на  помощь констебля и городской  милиции.  Все доспехи
начищены, оружие наточено. Паровая повозка была  повреждена при  осаде башни
доктора Дисмаса, и теперь пришлось выделить  обычный фургон, чтобы доставить
приговоренных из замка к месту  казни. Его перекрасили в белый цвет, смазали
оси,  проверили  колеса,  а   двух  белых  быков,  которые  потащат  фургон,
расчесывали до тех пор, пока шерсть на них не стала блестеть. Весь замок был
наполнен суетой предстоящего события.
     Эдил проговорил:
     -- Слишком скоро... Но я навещу тебя в Изе, как только увижу, что здесь
все спокойно. А до тех пор, надеюсь, ты будешь вспоминать обо мне с любовью.
     -- Отец,  ты сделал  для  меня  больше, чем я когда-нибудь заслужу.  --
Выражение чувств было чисто формальным  и  звучало слишком  официально, но в
душе Йамы поднялась волна горячей привязанности к  эдилу. И он бы его обнял,
если бы за ними не наблюдал префект Корин.
     Эдил снова отвернулся к гобеленам,  будто изучая изображение. Возможно,
префект Корин его тоже смущал. Он сказал:
     -- Да-да. Ты мой сын, Йама. Так же, как и Тельмон.
     Префект Корин прочистил горло -- тихое  покашливание в просторном зале,
но оба, отец и сын, обернулись и посмотрели на него,  словно он выстрелил из
пистолета в расписной потолок.
     --  Прошу   прощения,  --  произнес  префект,  --  но   пора  причащать
заключенных.

     За  два часа до  заката к замку пришел отец  Квин,  настоятель храма  в
Эолисе.  Он поднимался от города  по извилистой  дороге в оранжевой  мантии,
босой,  с  непокрытой головой.  Его  сопровождал  Ананда. Он нес  елей. Эдил
встретил их, произнеся официальные  приветствия, и  проводил  в темницу, где
они должны выслушать последнюю исповедь приговоренных.
     И  снова  Йаму  отстранили от церемонии. Он  сидел в  уголке у большого
очага  в  кухне. Но и тут чувствовались  перемены. Он  больше  не был частью
кухонной  суеты и шума. Судомойки, поварята и три повара вежливо отвечали на
его  замечания,  но  в  их манерах угадывалась  сдержанность.  Ему  хотелось
сказать им, что  он -- все тот же Йама,  мальчишка,  дравшийся с поварятами,
получавший  затрещины от  поваров,  когда хотел стянуть  что-нибудь с кухни,
дразнивший  судомоек,  чтобы  они  его  догоняли.  Но  он  уже  не  был  тем
мальчишкой.
     Немного погодя,  расстроенный вежливым безразличием, Йама вышел во двор
посмотреть,  как под палящим  солнцем  маршируют  солдаты,  тут его и  нашел
Ананда.
     Голова Ананды была только что выбрита, над правым ухом виднелся  свежий
порез, замазанный йодом. Глаза казались больше из-за умело  наложенных синей
краски и золотыx накладок. От него пахло гвоздикой и корицей.  Это был запах
масла, которым помазывали приговоренных.  Ананда всегда мог понять, в  каком
настроении  пребывал   Йама.  Друзья   постояли  в  сочувственном  молчании,
наблюдая, как  солдаты  перестраиваются в  пыльных лучах  заходящего солнца,
сержант Роден  отдавал лающим тоном приказы,  и они эхом отдавались в стенах
замка. Наконец Йама сказал:
     -- Завтра я уезжаю.
     -- Я знаю.
     -- С этим кротом-чиновником. Он будет моим начальником. Он научит меня,
как переписывать  документы, писать  административные  отчеты.  Меня  заживо
хоронят. Хоронят в старых бумагах и пустых делах. Тут одно утешение...
     -- Ты сможешь искать свою расу. Йама был поражен:
     -- Как ты догадался?
     -- Но мы же всегда об этом говорили.  --  Ананда проницательно взглянул
на Йаму. -- Ведь ты что-то узнал, правда? Потому об этом и думаешь.
     -- Чиновник, представляешь, Ананда. Чиновник! Я  не стану служить. Я не
могу. У меня есть дело поважнее.
     -- Не только солдаты помогают в войне. И не уходи от темы.
     -- Мой отец всегда так говорит. Я хочу стать героем, Ананда. В этом моя
судьба!
     -- Если  это судьба, она свершится. --  Ананда засунул  руку  куда-то в
глубь мантии и извлек пригоршню фисташек. -- Дать тебе?
     Йама покачал головой:
     -- Все изменилось так быстро.
     Ананда поднес ладонь к губам и проговорил с полным ртом:
     -- У тебя есть время все рассказать? Видишь ли, я скорее всего останусь
здесь навсегда. Мой  настоятель  умрет,  я  займу его  место и начну  искать
нового послушника, такого же мальчика, как я. И так далее.
     -- Мне не разрешили присутствовать на казни.
     -- Разумеется, нет. Это был бы неподобающий поступок.
     -- Я хочу доказать, что у меня хватит мужества это увидеть.
     -- Что  произошло, Йама?  Ты не мог  плутать столько  времени и тебя не
могли увести далеко, если, по твоим словам, ты убежал в первую же ночь после
похищения.
     -- После этого  много чего случилось. Многое я не понимаю, но одно знаю
точно: я нашел что-то... что-то важное.
     Ананда рассмеялся:
     -- Нельзя мучить своих друзей, Йама. Поделись со мной. Я помогу тебе во
всем разобраться.
     -- Приходи  ночью. После казни.  И приведи Дирив. Я  пытался послать ей
весточку зеркальцем, но  никто не  ответил.  Я хочу,  чтобы она услышала мой
рассказ. Хочу, чтобы...
     --  Я понимаю. Вечером будет служба. Мы должны отпустить грехи префекту
Корину  после того, как он поднесет факел к...  к приговоренным. Потом будет
официальный  обед, ну, туда, как  ты понимаешь, меня, конечно, не пригласят.
Он  начинается через два часа  после захода, тогда я и  приду. И я придумаю,
как привести Дирив.
     -- Ты когда-нибудь видел казнь, Ананда?
     Ананда  набрал  в  ладонь новую порцию  фисташек, посмотрел  на  них  и
ответил:
     -- Нет, нет. Но я, конечно, знаю,  как  все будет, и знаю, что я должен
делать, но не знаю, как буду держаться.
     --  Ты не  посрамишь своего  учителя. Встретимся через  два часа  после
захода. Обязательно приведи Дирив.
     -- Как будто я могу забыть. --  Ананда выплюнул орехи и потер руки.  --
Хозяин  таверны принимал тот же наркотик, что и  доктор Дисмас,  ты знал про
это? Дисмас  поставлял  ему зелье, и  он из-за  этого  мог сделать  все  что
угодно. Конечно, приговор не был смягчен, но он на это ссылался.
     Йама вспомнил, как доктор Дисмас растирал  в пасту сухих жуков вместе с
прозрачной,  пахнущей абрикосами жидкостью  и как внезапно расслабилось  его
лицо, когда он сделал себе инъекцию.
     -- Кантарид, -- вспомнил Йама, -- а Луд и Лоб старались за деньги.
     --  Да, и Лоб получил в конце  концов свою долю,  --  сказал Ананда. --
Когда  его  арестовали, он  был пьян, и я  слышал, что до этого он несколько
дней угощал  выпивкой сброд  со всего города.  Я  думаю,  он понимал, что ты
вернешься.
     Тут Йама вспомнил, что доктор Дисмас не заплатил Луду и Лобу. Откуда же
тогда Лоб взял деньги на свой пьяный разгул? И кто спас его самого из старой
гробницы  и переправил  в  башню Озрика и Беатрис?  Сердце сжалось у него  в
груди, когда он понял, кто это и как она узнала, где его искать.
     Ананда   отвернулся  и   стал   смотреть,   как   на   парадном   плацу
перестраиваются солдаты: одна  колонна  превращается в  две, и они бок о бок
маршируют   к   главному   входу  во   главе  с  сержантом  Роденом,  громко
отсчитывающим ритм. Немного погодя Ананда спросил:
     -- Тебе никогда не приходило в голову, что Луд и Лоб были чем-то похожи
на тебя? Они тоже хотели отсюда выбраться.

     Йама хотел увидеть, как Лоба и хозяина таверны увезут из замка, но даже
этого ему не разрешили. Закиль  нашел его  у окна, когда он смотрел во двор,
где солдаты  впрягали в  белый  фургон упирающихся  лошадей, и  увел  его  в
библиотеку.
     -- У нас так мало времени, господин, а сказать надо очень многое.
     -- Тогда стоит ли пытаться? А ты идешь на казнь, Закиль?
     -- Мне там не место, господин.
     --  Наверное, это отец приказал тебе чем-нибудь меня занять. Я хочу все
увидеть,  Закиль.  Они  пытаются  полностью  меня  отстранить. Думаю,  хотят
пощадить мои чувства. Но воображать еще хуже, чем знать наверняка.
     -- Видно, я чему-то тебя все же научил, а то я уже начал удивляться.
     Закиль  редко  улыбался, но  сейчас  позволил себе  хмыкнуть.  Это  был
высокий сутулый человек с длинным лицом,  густыми бровями и  гладко выбритым
черепом,  на  котором  просматривался  костистый  гребень.  Его черная  кожа
блестела в желтом  мигающем  свете  электрических светильников, и  когда  он
улыбался, было видно, как двигаются мышцы обеих челюстей. Иногда в праздники
он  демонстрировал  зрителям  умение колоть  грецкие орехи  своими  крепкими
квадратными зубами. Как всегда, на нем были серая туника, серые же  леггинсы
и сандалии на резиновой подошве, издававшие писк на отполированном мозаичном
паркете в  проходах между книжными стеллажами. Он носил на шее ошейник раба,
но тот был не из железа,  а из легкого сплава и покрыт кружевным воротничком
ручного плетения. Закиль продолжал:
     -- Если хочешь, могу тебе рассказать, как  там  все будет. Мне подробно
все описали;  почему-то считается, что если  приговоренному рассказать,  что
именно  с  ним  сделают,  то  легче все  это  выдержать.  Но на  самом  деле
оказалось, что это очень жестокая вещь, куда хуже допроса с пристрастием.
     Еще  до того, как Закиль  стал  работать у  эдила, его приговаривали  к
смертной казни. Йама забыл и теперь чувствовал раскаяние. Он произнес:
     -- Прости, я не подумал. Нет, нет, не рассказывай!
     -- Лучше  бы  ты это увидел. Человек верит своим чувствам, а не словам.
Тем не менее давно умершие мужчины и женщины, которые написали все эти тома,
имели те же чувства,  что и  мы, те  же страхи, амбиции, такой  же  аппетит.
Известно, что впечатления от окружающего мира, попадая в наши органы чувств,
низводятся до электрических импульсов в определенных нервных волокнах. Когда
мы  открываем книгу  и  читаем  о  событиях, происходивших задолго до нашего
рождения, то некоторые из этих нервных волокон  стимулируются точно таким же
образом.
     -- Я хочу все видеть своими глазами. Читать -- это совсем другое дело.
     Закиль щелкнул  костяшками пальцев,  припухлыми, как и все его суставы,
из-за чего пальцы выглядели, как связки орехов.
     -- Как будто я тебя вообще ничему не  сумел научить! Разумеется, чтение
-- это нечто  иное.  Задача книг в том, чтобы дать нам возможность разделить
впечатления тех, кто их написал. Некоторые маги утверждают, что могут читать
в  умах людей,  а есть шарлатаны, которые говорят, будто обнаружили  древние
машины,  печатающие  изображения  человеческих  мыслей,  проецирующие  их  в
стеклянную  сферу или чудесный кристалл, но и те, и другие лгут. Одни только
книги позволяют нам разделить мысли другого человека. Читая их, мы видим мир
не своими глазами, а глазами их авторов. И если эти авторы мудрее нас, более
образованны или более чувствительны, то, пока  мы читаем,  мы и  сами бываем
такими.   Но  хватит  об   этом.  Я   прекрасно  понимаю,  ты  предпочитаешь
воспринимать мир  прямо,  без  посредников, и завтра  тебе уже  не  придется
слушать старого Закиля. Но если мне будет позволено,  я тебе кое-что подарю.