но слушавших игру  на  дудочке,  встретили
его. Мужчины вернулись к своей работе, а у любой из женщин при виде  Зайрема
начинало трепетать сердце, и ни одна из них не  осмелилась  остаться,  чтобы
поговорить с ним наедине.
   Юноши продолжили путешествие, следуя за облаком пыли впереди.
   Зайрем задумался. Глаза его сияли. Вскоре он заговорил;
   - Я думаю, мне нужно уйти из храма. Кажется, я нашел  свое  призвание.  -
Шелл внимательно посмотрел на своего товарища. - Когда  я  сделал  все,  что
мог, для  этого  старика,  я  почувствовал,  как  тень,  преследующая  меня,
исчезла. Бремя спало с моих плеч. Что-то произошло между нами - тем  больным
и мною.
   - Да, - тихо согласился Шелл.
   Через час они подошли ко второй деревне  и  нагнали  монахов.  Им  подали
полуденную трапезу - фрукты, сладости и много  вина.  Одна  женщина  привела
своего ребенка, страдающего падучей  болезнью,  но  ей  пришлось  подождать.
Вскоре, от пребывания под жарким солнцем и  от  страха,  у  ребенка  начался
припадок. Трапезничающие с недовольством отворачивались. Зайрем, как  только
появился, сразу направился к малышу и вставил палец меж его зубов,  чтобы  в
судорогах тот не  прикусил  язык.  Когда  припадок  окончился,  Зайрем  взял
мальчика на руки и стал  его  укачивать.  Лицо  юноши  светилось  непонятной
нежностью. Чувство это вызвал не ребенок, а что-то проснувшееся в нем самом.
Отчасти изумление, потом радость и еще боль.  Когда  мальчик  уснул,  Зайрем
отвел его мать в сторону и рассказал ей о лечебных травах, а потом подошел к
повозке, где  храмовые  слуги  упаковывали  подарки,  и  забрал  необходимые
снадобья. Мать бедного ребенка, иссохшая, старая женщина, вдруг заплакала. И
как будто родник, переполненный чувствами, забил в Зайреме - его глаза  тоже
наполнились слезами.
   Всех больных этой деревни отводили к Зайрему.
   То же самое произошло и в трех следующих деревнях.
   Молодые монахи насмехались над ним, но  люди  стекались  к  Зайрему,  они
спешили, еще не слыша его слов, не дожидаясь, когда он выйдет к ним,  словно
видели в его появлении знамение, знали, что он шел именно к ним, а не просто
путешествовал с целью получить свою долю восхвалений и даров.
   В сумерках посланцы храма добрались до последней за  этот  день  деревни,
где и решили расположиться на ночлег в небольшой часовне.
   В этот вечер по всей деревне горели светильники, и мужчины с  факелами  и
колокольчиками провожали монахов до ночлега. Часовня  была  чисто  выметена,
украшена цветами, окурена благовониями,  на  стенах  висели  вышитые  ковры.
Пастухи на ужин монахам забили корову и овцу,  и  теперь  мясо  жарилось  на
дворе, поддеревьями корицы. Красные языки пламени взметались в  синюю  ночь,
за  стеной  жители  деревни  негромко  распевали  хвалебные   песни,   будто
радовались тому, что их пища съедена, а их золото утекло в храм.
   На улице, в свете, падающем из  окон  часовни,  Зайрем  осторожно  промыл
гноящиеся  глаза  нескольким  детям.  Вдруг  к  нему  подошла   старушка   и
пожаловалась на боль в спине,  но  как  только  Зайрем  прикоснулся  к  ней,
женщина объявила, что ей стало лучше. Наверное, так оно и было.
   Шелл, играя на деревянной дудочке, смотрел, как его друг медленно  входит
во двор часовни. Перед этим Зайрем искупался в реке, и капли воды блестели в
его волосах.
   - Да, - сказал он, усаживаясь рядом с Шеллом под деревом. - Да.
   - Хотел бы я заболеть, - вдруг неожиданно, как всегда, заговорил Шелл.
   Зайрем вздохнул и закрыл глаза.
   - Я готов проспать три ночи за одну такую, - сказал он, словно не слыша.
   В этот момент в воротах  часовни  возникла  какая-то  суета,  послышалась
женская  брань.  За  стеной  стихло  пение  -  деревенские  женщины   сыпали
проклятиями. Пастухи,  готовившие  мясо,  попятились  от  костра.  Монахи  в
изумлении уставились на ворота.
   И было от чего; во двор вошла женщина. Она была одета в малиновое платье,
на шее ее сверкало ожерелье белой эмали,  на  запястьях  звенели  стеклянные
браслеты - красные, зеленые, бледно-лиловые, а на лодыжках блестело  золото.
Ее волосы цвета начищенной бронзы вились, словно руно  молодого  барашка,  и
доходили ей до пояса. Она была такой же смугло-коричневой  и  стройной,  как
все деревенские  женщины,  но  намного  красивее  их.  В  ушах  ее  сверкали
серебряные  серьги,  которые  слегка  покачивались  в  такт  движениям.   Ее
нарумяненное лицо напоминало  утреннюю  зарю,  а  сильно  накрашенные  глаза
казались черными. Никто не пытался остановить ее, хотя  и  во  дворе,  и  за
стеной не стихали крики.
   Женщина взглянула на молодых братьев, разглядывавших ее, не отрываясь,  и
вступила в неровный круг света костра, покачивая бедрами. Пламя высветило ее
фигуру, обрисовав сквозь тонкие одежды грудь - тут было на что посмотреть.
   - Я продаюсь, - заявила она. - Кто хочет меня купить?
   Ей ответило гробовое молчание, несмотря на  то  что  пастухи  и  мужчины,
стоящие в воротах, были людьми дикими и необузданными. Кровь прилила к лицам
одних братьев, другие, наоборот, побледнели, беспокойно ерзая. Глаза монахов
горели огнем, и блики костра здесь были ни при чем.
   - Смотрите, - сказала блудница, демонстрируя свое  тело.  -  Мне,  как  и
храму, тоже воздаются почести и дарят богатые подарки. - Она  направилась  к
молодым монахам. Они почувствовали аромат ее  платья,  непохожий  на  запахи
храма. - Ax, - произнесла она, - какая жалость! Я думала, братья даруют  мне
благословение. Я думала, что они целители и излечат  меня  от  ран,  которые
нанесли мне деревенские мужланы,  когда  я  спала  с  ними.  Взгляните,  все
монахи,  несмотря  на  свою  святость,  боятся  прикасаться  ко  мне.   Одно
прикосновение рождает страсть.
   Кто-то вскочил на ноги и закричал. Это был Беяш, толстый молодой монах  с
серьгой в ухе:
   - Ты назвала себя продажной - продажная тварь ты и есть.
   - Конечно, - улыбнулась женщина. - Я всегда говорю правду.
   - Тогда убирайся вон, потаскушка, - торжественно объявил Беяш. Его лицо и
губы дрожали; он торопливо хватал ртом воздух  и  пожирал  женщину  глазами.
Дыхание его стало прерывистым, учащенным. - Ты оскверняешь святой двор.
   - Нет, нет, - возразила блудница. - Я пришла сюда,  чтобы  вылечиться.  -
Платье медленно соскользнуло с ее плеча,  обнажив  гладкую  кожу  и  грешную
грудь, зрелую пышность которой подпортил синяк - фиолетовое  пятно,  похожее
на следы зубов.
   - Посмотрите, как со мной обращаются,  -  продолжала  она.  -  Сжальтесь!
Разве вы не вотрете мне свою целебную мазь, разве не излечите прикосновением
святых пальцев?
   Глаза Беяша утонули в складках жира.
   Блудница засмеялась:
   - Ну ладно... Я слышала, среди вас есть кое-кто  подобрее,  чем  ты.  Все
говорят  о  темноволосом  юноше,  стройном   и   прекрасном,   словно   тень
новорожденной луны. Его я и буду умолять. Уж он-то позаботится обо мне.
   Блудница давно уже приметила Зайрема, сидящего под деревом, и  теперь  не
спускала с него глаз. Приблизившись к нему, женщина встала  рядом,  а  потом
опустилась перед ним на колени и встряхнула прекрасными волосами.
   -  В  самом  деле,  -  промурлыкала  она,  -  говорят,  что   одно   твое
прикосновение может излечить несчастного. Давай проверим. - Она  взяла  руку
Зайрема и положила себе на грудь. - Ах, возлюбленный,  -  выдохнула  она,  -
мужчины приносят мне золото, но я готова сама  заплатить,  лишь  бы  лечь  с
тобой. Одно то, что ты будешь рядом, развеет  мои  греховные  помыслы.  Твои
глаза безмятежны, словно заводь в сумерках, но сам ты дрожишь.  Трепещи  же,
трепещи, мой возлюбленный!..
   Зайрем убрал руку. Что-то ужасное и опустошительное  промелькнуло  в  его
глазах - блудница не смогла рассмотреть, что это тоска.
   - Ты слишком красива, чтобы так жить. - тихо сказал Зайрем. -  Какой  бес
завлек тебя в эту пучину?
   - Бес, зовущийся мужчиной, - ответила она. - Пойдем. Измени меня.
   - Ты должна измениться сама. В этом никто тебе не поможет...
   - Как будет угодно моему господину. - Блудница наклонилась  к  Зайрему  и
прошептала:
   - Двести шагов к югу, за деревней, где у старого колодца  растут  тополя.
Там мой дом. Я поставлю лампу на подоконник и буду ждать  тебя.  Не  приноси
мне даров - только свою красоту и тело.
   Зайрем не ответил. Блудница поднялась и одернула платье. Встряхнув гривой
бронзовых волос, она пересекла двор и, улыбаясь, вышла  за  ворота.  Снаружи
опять раздались крики, но постепенно все затихло.
   - Это отвратительное пренебрежение к заповедям храма! - закричал Беяш.  -
Эти люди еще заплатят за то, что  позволяют  таким  женщинам  жить  в  своей
деревне.
   - Нет, ее дом  стоит  в  двухстах  шагах  за  деревней,  -  оправдывались
пастухи. - К ней  ходят  только  богатые,  а  как  мы  можем  препятствовать
богатым?
   - Храм будет бороться с распутством. Дом блудницы надо сжечь,  а  хозяйку
забросать камнями. Она отвратительна.
   В черной тени коричневых деревьев все так же негромко пела дудочка Шелла.
Она не умолкала на протяжении всего этого  спектакля.  Ее  звуки  стали  для
монахов такими же привычными, как ночной ветер в  листве.  И  вдруг  мелодия
оборвалась.
   - Когда ты пойдешь к ней? - спросил Шелл своего друга. Но,  возможно,  то
был не голос, а шорох ночных листьев.
   - Я не пойду, - ответил Зайрем.
   Он отдыхал под деревом. В глазах  его  застыла  мука.  Рука  же,  которая
касалась распутной груди, безвольно лежала на земле.
   - Беяш пойдет, - сказал Шелл.
   - Кто-то должен пойти и вытащить несчастную из той ямы, куда она упала.
   - Тогда иди и подними ее.
   Зайрем повернулся к другу, но Шелл застыл, сжав губы, как  высеченное  из
камня божество, которое ничего не говорит и ни во что не вмешивается.
   Пастух принес блюдо с едой. Зайрем, как обычно, ел вяло и  без  аппетита.
Шелл выбирал красные фрукты и хищно вгрызался в их нежную мякоть.
   Беяш все еще сыпал проклятиями, но его крики теперь раздавались где-то  в
стороне. Остальные  монахи  собрались  в  часовне,  устав  от  еды,  вина  и
путешествия, мечтая только об одном - удобно улечься  где-нибудь  и  всласть
поболтать о распутной женщине.
   Зайрем и Шелл остались  одни.  Огонь  умирал,  задыхаясь  в  сером  дыму.
Пастухи сочли за благо незаметно исчезнуть. Ночная птица заливалась  трелями
на крыше часовни. Серп месяца висел над землей, словно обломок кольца.
   - Я помню, - заговорил Зайрем, - в  детстве  мы  часто  перелезали  через
стены Храма и убегали в неизведанную ночь. В  пустыне  ночь  такая  же,  как
день, - в ней нет ничего таинственного. А здесь ночью  все  -  и  листва,  и
травы - пропитано тайной.
   Юноша поднялся и пошел к воротам. Шелл тоже встал, по-кошачьи потянулся и
последовал за другом.
   В деревне все спали. Окна были темны, на улицах никого. Жители  опасались
увидеть лишнее - и юноши, облаченные в желтые  одежды  храма,  незамеченными
добрались до старого колодца, где росли тополя.
   Когда последние дома остались позади, тропинка  свернула  к  югу.  Зайрем
остановился и спросил:
   - Почему ты ведешь меня туда?
   Шелл взглянул на него и, казалось,  сказал  взглядом:  "Никто  никого  не
ведет; ты сам выбрал эту тропу".
   - Нет,  -  возразил  Зайрем  и,  повернув  на  север,  зашагал  к  холму,
возвышавшемуся над деревней, пробираясь сквозь заросли оливковых деревьев.
   Шелл не пошел за ним. Неслышно, мягкими рысьими прыжками  он  понесся  по
тропинке, ведущей к колодцу. Он шел туда  не  потому,  что  желал  распутную
женщину, а потому, что видел, как Зайрем желал  ее.  Спящее  прежде  желание
пробудилось в нем.
   Шелл сгорал. То мягкое пламя, которое до сих пор  питало  его  и  природы
которого он не знал, сейчас вырвалось и жгло его душу. Подобно  эшвам,  Шелл
охотнее прыгал в огонь, чем бежал от него. Он был готов лопнуть от ревности,
но  корчился,  наслаждаясь  ее  уколами.  Любовь,  словно   лиловая   вуаль,
затуманила его взор; словно грусть, изменила весь  мир.  Сначала  больные  и
увечные со своими недугами и слабостями, теперь  эта  женщина  -  они  могли
украсть его возлюбленного. Но женщина казалась более реальной,  с  ней  было
легче соперничать. "Тогда иди и посмотри на нее, поверни клинок  ревности  в
своей ране, узнай все до конца", - сказал себе Шелл.
   Ее дом рядом с колодцем выглядел  добротнее  других  домов  в  деревне  -
каменное строение с дверью из крепкого дерева. Сквозь витую решетку  низкого
окна пробивался тусклый свет лампы.
   Шелл бесшумно выскользнул из тени и припал к окну, глядя сквозь решетку.
   Прекрасная блудница сидела за туалетным столиком перед бронзовым зеркалом
и гребнем расчесывала бронзовые  волосы.  Она  улыбалась  своему  отражению,
убаюканная лаской гребня и своими мыслями.
   Пламя сжигало Шелла. Лампа хорошо освещала женщину, и он  ясно  различал,
как двигаются мускулы ее рук, как блики огня, отражаясь от золотого  гребня,
играют в ее пышных волосах.
   Шелл отступил от окна и обошел вокруг дома - раз, другой,  третий  -  так
зверь бродит вокруг жилища человека - осторожный, любопытный,  зачарованный,
замышляя что-то коварное, но еще не зная, как это осуществить.
   Блудница не видела и не слышала его. Но она почувствовала, что поблизости
кто-то есть.
   Она подошла к двери и, открыв ее, смело шагнула за порог с лампой в руке.
   - Кто там? - спросила она. - Подойди. Я не причиню тебе вреда.
   Шелл стал тенью, деревом, невидимкой. Но тут  из  тени  тополей  раздался
другой голос:
   - Это я, - и, трусливо озираясь, к блуднице вышел Беяш.
   - А, это ты? - удивилась женщина. - Я ждала другого. Ну, что  тебе  надо?
Хочешь пристыдить меня?
   - Я был слишком суров, -  начал  Беяш,  бочком  пододвигаясь  поближе.  -
Откуда я знаю, что толкнуло  тебя  на  грешный  путь?  Может,  боги  нарочно
послали меня сюда, чтобы я смог избавить тебя от греха.
   - Так-так, - усмехнулась распутница. - Моя цена высока. Ты знаешь это?
   Беяш придвинулся еще ближе. Он был уже совсем рядом с женщиной.
   - Покажи, - хрипло прошептал он. - Дай мне увидеть твою грудь еще раз.
   - Как, только одну? У меня их две.
   - И обе они болят? - прошептал Беяш, облизав трепещущие губы.
   - Может быть - смотря что ты мне дашь. Беяш  полез  за  пазуху  и  достал
что-то блестящее - это была серебряная чаша, один из даров храму, а  в  чаше
сверкала пригоршня небольших алмазов - подношение одного из жителей деревни.
   - Дань храму, - узнала сокровища блудница. - А если их хватятся?
   - Там еще много осталось, - прохрипел Беяш. - К тому же  писарь,  который
хранит список даров, в моих руках. Он согрешил со своей сестрой и  теперь  в
полной моей власти, потому что я знаю об этом.
   - Много даров, -  задумчиво  произнесла  прекрасная  грешница.  -  Тогда,
пожалуй, завтра ты принесешь мне еще что-нибудь.
   - Как пожелаешь, - согласился Беяш. Блудница указала на дверь:
   - Входи.
   Толстяк вошел, качаясь, будто пьяный.
   Когда за ним закрылась дверь, Шелл снова прокрался к окну.  Беяш  схватил
груди женщины. Он, словно обезумев, сжимал и  гладил  их,  как  будто  решив
навсегда оставить их образ в своей памяти. Вскоре женщина оттолкнула его  от
себя и скинула платье. Блестящими заколками она стянула свои локоны в  узел,
и теперь обнажилось все ее тело цвета темного меда - тонкая талия и  широкие
бедра, сильные и упругие, словно лапы львицы. Она достала из сундука  хлыст,
сплетенный из конского волоса, и, приподняв подол хитона, пощекотала  Беяша,
а потом вдруг начала хлестать его. Беяш орал, а  меж  его  бедер  поднимался
оживающий фаллос. Потом женщина усадила монаха на ложе,  а  сама,  встав  на
колени и раздвинув бедра, опустилась на жреца сверху - и приняла его в  свое
лоно. Она танцевала на нем, как танцует  змея,  а  Беяш  мял  и  тискал  ее,
извивался, словно навсегда забыл покой. На мгновение лицо его поднялось  над
плечом  женщины  -  раскаленное,  пунцовое  лицо,  со  сверкающими   белками
закатившихся глаз. Из широко открытого  рта  по  подбородку  стекала  слюна.
Потом из груди монаха вырвался хрип, и он повалился на ложе, словно мертвый.
Женщина сразу же  встала  и  скрылась  в  другой  комнате.  Послышался  звук
льющейся в таз воды, Шелл прислонился к стене, дрожа от странного чувства  -
сладострастия.  Наконец-то  он  подобрал  ему  имя  в  себе.  Он   даже   не
пошевелился, чтобы отойти от окна. Шелл  наблюдал  за  Беяшем  -  вот  монах
зашевелился, сел,  вот  застегнул  хитон.  Лицо  Беяша  из  пунцового  стало
бледным. Наконец он заговорил, обращаясь к женщине:
   - Ты никому не расскажешь?
   - Я? - удивилась та. - Кому мне рассказывать, кроме монахов твоего храма?
Что мне рассказывать, кроме того, что ты приходил, пытаясь избавить меня  от
греха?
   - Ты не должна им ничего говорить, - сказал Беяш.
   - Я не скажу,  -  отвечала  женщина,  -  если  ты  пойдешь  к  повозке  с
драгоценностями  и  принесешь  золото  -  не  меньше,  чем  весят  обе  твои
пухленькие ручонки.
   - Только не золото, - простонал Беяш. - Я не посмею взять золото.
   - Посмеешь, - заверила его женщина.  -  Ты  ведь  такой  храбрый.  Ты  не
побоялся украсть серебро и алмазы. Ты не испугался прийти в дом  блудницы  и
поиграть с ней своим инструментом. Ты принесешь мне золото, бравый святоша.
   Беяш вскочил на ноги.
   - Ты подлая потаскуха, - заявил он. -  Ты  сама  завлекла  меня  сюда!  Я
никогда и не думал приходить к тебе. Ты, колдунья, заколдовала меня, -  Если
бы я и могла заколдовать кого-то, - ответила блудница,  -  то  не  стала  бы
тратить сил на тебя, боров... Завтра же я иду в храм.
   Из окна Шелл  видел,  как  Беяш  прокрался  к  столику,  схватил  тяжелое
бронзовое зеркало и, сжав его в руках, ринулся через  комнату  и  пропал  из
виду.  Послышался  глухой  звук  удара,  который  невозможно   описать   или
воспроизвести, потом звон металла, затем Шелл услышал стук, словно на  землю
бросили тюк шелка.
   Мгновение спустя показался Беяш. Он опять казался возбужденным, хотя лицо
его и побледнело. Зеркала в его  руках  уже  не  было,  но  зато  он  сжимал
серебряную чашу и камни, которые  подарил  блуднице.  Снова  спрятав  их  за
пазуху, Беяш внимательно огляделся, словно хотел удостовериться, что  ничего
не забыл. Затем он открыл дверь, крадучись вышел на улицу и так же осторожно
прикрыл дверь за собой. И в этот момент он заметил  Шелла,  притаившегося  у
окна.
   Беяш воззвал к богам. Его колени подкосились, и он рухнул на землю.
   - Брат мой, Шелл, ты все видел?.. Она была колдуньей. Боги направляли мою
руку. У меня не было выбора. Я стал рукою правосудия. Шелл,  не  рассказывай
ничего. Мы же друзья. Ради нашей дружбы,  не  рассказывай  ничего  остальным
монахам.
   Но Шелл молча смотрел  на  убийцу,  глухой  к  его  мольбам,  он  казался
безжалостным, вселяя ужас в сердце Беяша.
   - Где же Зайрем? - рыдал толстый жрец. - Да, он тоже должен  быть  рядом,
раз ты здесь. Не говори Зайрему! Не говори никому!
   Отбросив всю осторожность, разбуженный и одновременно  опустошенный  тем,
чему он стал свидетелем, смущенный и встревоженный  событиями,  происшедшими
вовсе не с ним, Шелл неумолимо смотрел на трясущееся  тело  Беяша.  Наконец,
толстяк встал и заковылял прочь.
   Когда он скрылся из глаз, Шелл вошел в дом - ведь он всегда шел к огню, а
не от него. Прежде всего любопытство зшв, а уж потом страх слабого человека.
   Он увидел ширму с нарисованным  на  ней  лесом.  За  ней  на  ковре  были
разбросаны булавки для волос. Посреди комнаты лежала  женщина  -  ее  волосы
разметались по бронзовому зеркалу, которым Беяш сломал ей шею.
   Шелл стоял, глядя на мертвое тело. Юноша боялся Смерти. Он мог приласкать
живую кобру, но не мог видеть дохлую мышь.  Никогда  прежде  Шелл  не  видел
мертвого человека. Нет, не правда - однажды видел.
   Та покойница лежала в черном платье, прямая и холодная, кожа ее  отливала
небесной лазурью. Ей уже не было дела до