ть, он просто колебался
относительно все той же точки, но с меньшим
размахом, поскольку скоростью перемещения был
обделен от природы - зато был преисполнен упорства
в своих намерениях.
   Ослик лучше, чем Руфин, чувствовал Венедима и,
когда тот удалялся чересчур далеко, начинал
проявлять характер.
   И вот теперь тот, кто называл себя Руфином,
сидел за темным от пролитого пива столом и пытался
напоить себя так, чтобы ничего не чувствовать.
Притом сделать это следовало настолько осторожно,
чтобы и самому не догадаться об истиной цели
предприятия...
   И дело было не в Венедиме - к нему тот, кто
назвал себя Руфином, не чувствовал ничего, кроме
равнодушия. Честный рубака... умеет считать до трех.
Все. Но, пройдя через него, человечек случайно
дотронулся до кесаревны...
   Это было почти как ожог.
   Нет, он не наткнулся на защиту - в конце концов,
он был достаточно опытен, чтобы обходить
выставленные рога и колья. Кесаревна защиту не
ставила. Может быть, не умела. Но, скорее всего,
просто знала - ей это не нужно.
   Такой жуткой внутренней высоты - или
глубины? - он в своей богатейшей практике еще не
встречал...
   И вот поэтому в момент, когда он должен был, от-
рабатывая полученные уже деньги, подчинить себе
простого, как матрац, Венедима Паригория, дабы
понудить его еще раз пленить кесаревну и доставить
по назначению, - Руфин вливал в себя чарку за
чаркой мерзкого можжевелового самогона, чуть
сдобренного лимонной цедрой. Прекрасно понимая,
что это, вполне возможно, последняя в его жизни
выпивка. Но ничего другого он просто не мог
придумать. Желаемое отупение никак не приходило, и
что-то внутри Руфина подсказывало ему, что - не
придет. Или придет, но поздно.

   Глава седьмая

   Когда Благину унесли, накрыв по обычаю
небеленым холстом, Войдан подошел к Рогдаю и встал
рядом.
   - Кружит и кружит, - пробормотал он,
закашлялся и выплюнул зуб. От него исходил
кисловато-сернистый запах, как от прокисшей
капустной похлебки. - Кружит и кружит. Плохо дело,
дядюшка, ой как плохо. Не устоять мне. А уж паду, так
и конец наступит. Говорил - не дело затеяли...
   - Говорил, - согласился Рогдай, напряженно
всматриваясь в даль. Песок из часов высыпался весь, а
хор Вергиния все еще не пришел в движение. День был
такой - вязкий. Все требовало чуть больше времени,
чем обычно. Совсем ненамного - зато все. И эти ку-
сочки времени собирались и собирались вместе, и вот
уже скоро начало вечера, а сражение по-настоящему и
не начиналось.
   Пока все, что было, - не более чем некий обмен
условностями. Бои по правилам. Но сейчас
конкордийцы должны прорваться - скорее, на левом
крыле, - и мы начнем отступать, отступать быстро,
почти бежать: дабы не быть поражаемы в грудь и
спину. Вот-вот это случится...
   И это - цель Иерона сегодня. Чтобы мы
побежали. А он бы нас преследовал. Вон и конница его
вышла на берег, готовая к переправе...
   Вот и прорыв. Слева. Хор рассечен, центр смят,
фланг отступает в относительном порядке. Вижу, все
вижу. Сейчас по всем законам я брошу резерв на
затыкание прорыва...
   - ...когда вот так посмотришь вокруг... помните,
дядюшка, была мода на гадания по кляксам, пятнали
чернилами бумага и одежды и смотрели, на что
похожи кляксы, - когда посмотришь, то сразу
становится ясно, что все вокруг - кляксы после того
акта творения, после взмаха руки Создателя, и да -
они на что-то похожи, похожи двояко: внешне, и за то
мы даем им имена, - и сущностно, но от этого мы все
старательно отмахиваемся, чураемся, убегаем, лишь бы
не замереть, уставясь в одну точку... потому что,
постигая сущность, уходим от формы и пропадаем для
мира форм...
   - Да, - согласился, не слушая, Рогдай. Пактовий,
видимо, только-только поспел к Вергинию.
   Тянем время, тянем время. Не нам бы его тянуть...
Тронулись. Тронулись! Не слышно, но кажется, что
слышно: нервная дробь боевых барабанов.
   Конная купла акрита Степана Далмата, полторы
тысячи молодых всадников из числа обученных
азахом Симфорианом (в случае неудачи она станет
главной жертвой в этой партии), - обтекает хор
справа.
   Свет знамен.
   И вот он - штандарт кесаревны. Покачнулся и
пошел вперед. Как лодка против ветра.
   Никто еще не знает, что это победа...
   Первый залп огненными стрелами дали поверх
голов собственных бойцов, и многие от
неожиданности присели. Огненные стрелы в полете
гудят как-то особенно противно, а когда их много, то и
у самых хладнокровных и смелых съеживается на
спине шкура.
   Потом последовал второй залп и третий, а
четвертого уже не понадобилось: атакующий клин на
глазах распадался. Грозные воины-башни метались,
сбивая с себя огонь, валили с ног всех, кто оказывался
на пути.
   Неспроста испугались они тогда простого
деревенского пожара...
   Венедим ясно видел своими собственными
глазами (а не видел бы, так и не поверил), как огонь
охватывает - медленно, но неотвратимо, - казалось
бы, вполне обычного человека, живого, подвижного,
состоящего, по поверью, в основном из воды. Но эти -
загорались, будто были оживленными чучелами,
набитыми промасленным тряпьем.
   Плата за неуязвимость во всех прочих отноше-
ниях...
   Горели, конечно, не все, горели единицы. Но
паника пуще и злее огня - паника охватила всех.
   Животный вой и визг на время заглушили все.
   А вот мелиорцев на какое-то время взяла оторопь.
Не будь этого, скомандуй командир атаку-бой - могли
бы смять врага и отбросить хоть до самой реки. Не
скомандовал командир атаку...
   Хор стоял неподвижно. Нельзя ждать от воинов в
бою сочувствия к врагу, но сейчас что-то достаточно
близкое к этому испытывали мелиорцы. Будто на их
глазах разбойники получали воздаяние не по
сотворенному реально злу, а по подстроенной хитрой
несправедливости.
   А потом стало видно (и слышно, очень слышно),
что на левом крыле - прорвались конкордийцы и
степняки, что идет там жесточайшая сеча, что гибнут
славы...
   И вновь, не давая никакой передышки чувствам,
забили с придыхом барабаны, и сплотившийся клин
пошел вперед, разгоняясь и разгоняясь. Уже не
маячили великаны среди людей... Но люди шли
уверенно, и залпы Венедимовых лучников уже не
могли их поколебать. Кто-то падал...
   С грохотом сошлись копья и щиты.
   Венедим почувствовал вдруг, что все вокруг мягко
раскисает и мутнеет, будто заплывает киселем. Это
была секунда, не более, но, когда она прошла, он
понял, что весь в поту. Не в боевом поту, который
понятен, - нет, в болезненном и холодном, вязком,
мерзком.
   (Тот, кто называл себя Руфином, хватил чаркой
по столу с такой силой, что мутное зеленое, в
пузырьках, стекло разлетелось далеко. Пришел испуг,
нормальный испуг человека перед неминуемой и
страшной смертью, грозящей ему за неисполнение
дела, порученного такими людьми, перед которыми
сами собой подгибаются колени. Он попытался в этом
испуге потянуть, подергать за нить, давно и успешно
привязанную им к Венедиму... но то ли слишком много
можжевелового самогона ушло в организм, то ли
хранил Венедима какой-то чародей - да только нить
лопнула с глухим звуком промокшей бечевки, и
Руфин далеко откинулся на скрипучую спинку стула,
а потом, отброшенный ею, упал лицом на стол, в
стеклянные осколки. Так он и остался лежать - до
того самого момента, когда обеспокоенный корчмарь
подошел и тронул его за плечо. Голова Руфина как-то
нелепо качнулась - и вдруг отделилась от туловища.
Сырой печенкой плюхнулся на стол черный сгусток
крови из горла. Корчмарь икнул; потом начал
кричать...)
   Все переменилось в какие-то пять минут: только
что, вот только что конкордийские латники смяли
левое крыло обороняющихся и рубили мелиорскую
пехоту, а теперь вдруг поле стало пустым, как
становится пустой городская площадь после веселого
шумного праздника, когда люди уходят, оставив на
земле множество недоеденных пирожков, оберток от
конфет, порванных бумажных полумасок и шутовских
колпаков, листков со словами песен...
   Лиса выбралась из норы. Запах крови пьянил и
пугал. Наверное, какие-то чары упали в тот момент на
этот пятачок поля, потому что лисе казалось, что
необыкновенный убийственный шум происходил
здесь много дней назад. Лиса встала столбиком и
осмотрелась. Везде лежали зарезанные люди.
Некоторые были неподвижны, некоторые только
дышали, некоторые пытались бинтовать раны или
ползти... Кто-то громадный славно порезвился в этом
курятнике.
   Словно молчаливые грациозные плавные тени,
проносились совсем неподалеку, но будто по морю или
по небу, конные. Лиса засмотрелась на них.
   К тому, что земля дрожит, она уже привыкла. Или
все те же чары заставили ее забыть об этом, не
отзываться страхом.
   Бегущие люди - бегущие плотно, плечо к плечу, а
за ними еще и еще - появились внезапно, появились
сразу рядом - и на миг лиса запаниковала и не
нырнула сразу в нору, а - отпрыгнула на шаг в
сторону. И все. Она пыталась отбежать, но ее
догоняли. Она металась вдоль этого грохочущего вала,
надеясь отыскать его край и спрятаться за краем, но
края не было, не было. Не было...
   Потом она от ужаса сошла с ума. Ей показалось,
что можно спастись, бросившись в темную щель под
щитами.
   Там был лес топчущих ног, но она умудрялась
как-то увертываться от них, хватать зубами за
голенища сапог, искать глазами - и находить -
просветы...
   Ей совсем чуть-чуть не хватило сил.
   Ее зацепили, опрокинули на бок, потом
отшвырнули куда-то, а потом тяжелый сапог
опустился ей на живот. Лисе показалось, что у нее
лопается голова.
   И тут же топот прекратился.
   Она приподняла голову. Небо было черным.
Спины людей удалялись, будто погружались в туман и
пропадали в том тумане. Лису вырвало кровью. Она
попыталась встать, но задние лапы куда-то делись. Не
веря ощущениям, она посмотрела назад. Все
правильно, лапы были на месте и хвост тоже, но
слушаться они не желали. По животу расплывалось
красное пятно. Она перегнулась и лизнула. Это была
кровь. Почему-то сразу стало легко. Лиса
приподнялась на передние лапы и поползла куда-то.
Каждое движение отзывалось болью, но это была не
совсем ее боль. Потом двигаться стало невозможно.
Она посмотрела. Что-то глянцевое, длинное -
зацепившись за камень - держало ее. Она стала
отгрызать это глянцевое и длинное. Почему-то
казалось, что движения челюстей приподнимают ее
над землей и как-то непонятно поворачивают; при
этом в глазах наливались фиолетовые лужицы.
Освободившись, она поползла дальше. Наверное, она
сбилась с пути, потому что вместо кустяного острова и
родной норы перед нею оказался высокий обрыв и
гора людского и лошадиного мяса под обрывом.
Такого количества ей хватило бы на девять жизней.
Лиса тихо обрадовалась находке. Вместе с непонятной
дурнотой она испытывала страшный голод. Ей было
уже совсем легко, когда рядом, пританцовывая,
возникли конские копыта. Одно из них опустилось
лисе на голову, и это было то же самое, как если бы
рухнуло небо.
   Сразу стало темно.
   План Рогдая удался полностью. Всего лишь один
удар - и наступающая армия рассечена на четыре
части, и каждая часть бьется сама по себе, и каждой
грозит окружение и разгром, и никто из командиров не
знает, над кем повис этот меч...
   Хор Вергиния, от которого "Железный сапог"
Иерон если чего всерьез и ожидал, так это контратаки
для оказания эффективной помощи растерзанному
левому крылу обороны, - вместо этого пересек
опустевшее в центре обороны пространство, в
мгновение ока захватил мосты через Кипень (вернее,
захватил девять, а еще четыре разрушил) и оказался
практически в тылу наступающей армии.
   В мягком ее нутре...
   Невыносимо долго шла резня.
   Потом кое-как удалось собрать бегущих на
рубеже, выстроить какую ни на есть оборону...
   Но Вергиний, как оказалось, только
демонстрировал по фронту. Ударил он в другую
сторону: вправо, под углом к берегу. Отрезая
переправившиеся войска.
   Одновременно на том берегу, видя все это,
мелиорцы бросились в атаку. И те, кто доселе стоял
прочно, не отходя, - правое крыло; и те, кто уже готов
был бежать или складывать оружие, - то есть левое.
Но нет, теперь всем прибыло новых сил. И натиск на
левом фланге был едва ли не сильнее - а если и не
сильнее, то уж много яростнее и беспощаднее, - чем
на правом...
   Это был разгром. Начало разгрома.
   Иерон приказал отступать. Сохраняя, по
возможности, живую силу.
   Конница Далмата прорубалась к его штабу. Уже
не сопротивление оружия препятствовало ей, а просто
- слишком густа была толпа.
   Богатырей легко разгоняли горящими стрелами. В
какой-то миг Иерон понял, что обманывался. Что
просто поддался - купился - на внешний эффект.
   Вчерашний землепашец, взявший лук и стрелы,
был настоящим воином. Богатырь же, взращенный
чародеем, был воином только до некоего - весьма
близкого - предела. За этим пределом он превращался
в слизняка...
   Дважды Алексей просто вытаскивал Отраду из
схватки. Буквально за шкирку. Глаза у нее были
бешеные, белесоватые, и лицо уже ничем не
напоминало то, которое он так без памяти любил. Но
нет - черты тут же разглаживались...
   И он мгновенно забывал, что это было другое
лицо.
   То. Или другое...
   С момента, когда Отрада, воздев над головой
светлый меч (Алексей узнал Иеракс, клинок кесаря; до
этого он почему-то думал, что в ножнах у нее легкая
дамская Эксюперия), крикнула: "За мной!" - и славы
отозвались ревом: "Мы любим тебя!" - с этого самого
момента Алексей чувствовал себя поднятым на
гребень волны. Он ни на шаг не отставал от кесаревны,
зорко оглядываясь по сторонам. Его не касалось, как
идет бой. В любом исходе от него требовалось одно:
сохранить кесаревне жизнь. При этом он прекрасно
понимал, что обеспечить серьезную защиту не в
состоянии: стрелы пронзали воздух в разных
направлениях, и несколько раз только слепое счастье
- спасало... Конные стражи пытались выстроить стену
из своих тел, из щитов - но не могли долго
удерживать строй. Кто-то и падал... У Алексея
пробиты были шлем и левый наплечник (оба раза
чуть-чуть пострадала шкура), ранена лошадь...
   Кесаревна вырывалась из кольца стражи, неслась
вперед, и можно было только сжимать зубы и нестись
за нею, и вновь пытаться своими телами прикрыть,
оградить.
   Сам Вергиний попытался было образумить
Отраду, но наткнулся на такую ярость, что просто
махнул рукой. Не арестовывать же кесаревну на глазах
армии...
   А славы - ликовали, едва только она
показывалась им. Но особо ликовали гвардейцы
Аркадия Филомена. Такой доходящей до начал
безумия радости, восторга, восхищения Алексей себе
даже не представлял.
   Втрое, впятеро прибывали, должно быть, их
силы...
   Искала ли она смерти? Может быть...
   Алексей даже не заметил, как преодолели мост.
Вот был левый берег, а вот стал правый. Вот рубились
с серыми конкордийцами, а вот - с желтыми
степняками. Рубиться стало труднее, но при этом
степняки казались как бы уступчивее. Будто им, в
отличие от конкордийцев, было куда отступать.
   Или на что-то надеяться.
   Бой шел нестройно, буйно - и лишь усилиями
опытных десятников и сотников не превращался в не-
управляемую свалку. Алексей видел и слышал, как ко-
мандиры осаживают своих увлекшихся
преследованием бойцов.
   Что ж-он тоже как-то ухитрялся осаживать свою
подопечную...
   Неистовы в бою были гвардейцы. Не месть их
вела и не ненависть, а что-то более глубинное.
Восстановление чести?.. Может быть.
   Два десятка степняков на рослых конях вдруг
выскочили наперерез - будто бы ниоткуда. Гроза
предупреждающе вскрикнула, но Алексей и сам успел
увидеть их. Вскинуты короткие седельные луки, их
держат горизонтально, а тетива натягивается лишь до
плеча, и все равно на близких дистанциях это очень
опасное оружие... стражники поднимают и сдвигают
щиты, все это происходит страшно медленно... и
Алексей видит, что стражники не успеют. Его новый
незнакомый жеребец, на которого он сел час назад,
оставив раненую старушку Мару, вдруг перестает
слушаться колен и шпор и встает на дыбы - и в этот
миг девушка Гроза толкает Отраду, толкает с такой
силой, что та падает, выставив руки... почти падает,
потому что ноги в стременах, и по-настоящему ей все
равно не упасть. А стрелы вылетают и вонзаются в
шею лошади кесаревны и в плечо и грудь Грозе...
   Мгновения сосредоточенной рубки. На мечах они
нам не противники. Шестеро уцелевших уходят
галопом. Пехота стреляет им вслед, и кто-то припадает
к холке коня, кто-то медленно валится...
   Плевать.
   Алексей спрыгнул на землю. Земля спружинила,
будто была всего лишь травяным ковром поверх
трясины.
   Отрада стояла на коленях над умирающей
подругой.
   В Грозу попало четыре стрелы. По меньшей мере
одна прошла через средостение. Лицо девушки было
голубовато-серым, веки казались черными. Она
судорожно изгибалась, будто пыталась откашляться.
Низ лица был весь в крови, изо рта выдувались
кровавые пузыри.
   Она из последних сил, одолевая нечеловеческую
боль, одолевая смертную тоску, пыталась что-то
сказать, но сказать уже не могла.
   Рука ее будто сама собой проделала сложный путь
между торчащими из плоти древками, нашла нужное и
сжалась...
   Кровь изо рта хлынула волной. Гроза выгнулась и
   забилась судорожно. Глаза ее раскрылись в ужасе
перед чем-то, что невыносимее жизни. Вокруг с
топотом носились кони. Отрада уткнулась лицом в
ладони и зарыдала.
   - Бой! - закричал Алексей ей на ухо. - Бой! Про-
должается!
   - Да! - закричала она в ответ. - Бой! Будьте вы
все! Прокляты!
   Мы и так прокляты, подумал он.
   Рука мертвой Грозы разжалась. Она была полна
крови. Все вокруг было в крови. Но в этом малиново-
алом что-то чернело. Алексей тронул.
   Брошь? Значок?
   Старое серебро. Крошечный лев, похожий на
котенка в парике.
   От броши исходило нечто такое, что на миг
превратило его в ледышку. В снежного великана.
   Он взял брошь - вместе со сгустками крови. И
так же, не боясь испачкать, вообще не боясь ничего,
приколол ее на грудь кесаревне. Какой-то
позавчерашней, давно утратившей смысл памятью он
помнил эту грудь - но иначе. Он помнил ее, однако
сейчас это не имело значения. Он любил эту женщину,
но сейчас не имело значения даже это...
   - Бой, - повторил он, слыша свой голос со
стороны: хриплый грязноватый фальцет.
   Кесаревна положила руку на брошь. На миг под ее
ладонью оказалась и его рука...
   - Будьте вы все прокляты, - повторила она безна-
дежно.
   Чума на оба ваших дома, сказал смертельно
раненный Меркуцио, я из-за вас стал пищей для
червей...
   Делалось темно.
   Все произошло как-то очень одновременно, будто
специально репетировалось: кесаревич Войдан вдруг
взялся за горло и захрипел, к нему бросились
цирюльник и врач, дежурившие здесь, - и тут же
тонко, по-заячьи, закричал Якун.
   Его не успели поддержать, он упал на спину,
устремляя в небо вытянутые руки с кривыми тонкими
темными пальцами, и затрясся. Пена выступила на
губах...
   И тут же сам Рогдай почувствовал удар. Он не
сумел бы описать свои ощущения: удар прошел сквозь
него, не задержавшись ни на миг, и вроде бы ничего
особенного не произошло... вообще не произошло
ничего такого, что можно было бы описать словами.
Просто вот Рогдай был до удара, а вот - после.
   Но это "после" касалось многого.
   Будто бы прошло сто лет...
   Когда-то у него была победа. Ну... почти победа.
   На огромном пространстве впереди его армия по-
прежнему гнала и уничтожала противника. Но это уже
не значило ничего.
   Над горизонтом - там, на севере, - протянулась
густая черная полоса. В лицо ощутимо потянуло
ветром.
   У ветра был запах свежерасколотого кремня.
   Венедим вел своих вверх по течению реки. Трупы
врагов по берегу навалены были грудами. Когда же это
мы успели стольких положить...
   Ложе реки было свободным. Кто перебрался на
южный берег, тот бился сейчас наверху. Кто не успел
- погибал под клинками и стрелами прорвавшегося
хора, под копытами конницы. Маленькая стража у
моста сопротивления не оказала,