ик. Сбился с дороги.
   - Путник!.. Да ты еще и лжец, педос! Как твое
настоящее имя? Чей ты раб?
   - Я не раб и никогда им не был.
   - Отчего же ты говоришь на наречии рабов? А ну
- на колени!
   Он начал отводить для удара посох. Носильщики
аккуратно опустили на тропу свои корзины и взялись
за ножи. Старуха опустила фонарь на тропу, и ее не
стало видно совсем.
   Саня попыталась вмешаться. Она почти повисла
на плече Алексея и заговорила быстро:
   - Подождите! Мы действительно не рабы! Мы не
знаем, как оказались здесь. Мы шли... совсем в другом
месте. И вдруг почему-то - этот замок. А потом -
какой-то сумасшедший осьминог...
   - Привратник... - прошептал старик. - Так вы ви-
дели Привратника?
   - Да, и...
   - И тем не менее вы здесь... Вы осквернили собой
Преддверие - и живы? Настали последние дни...
   Он встряхнул головой - волосы и борода
разлетелись белым туманным пятном - и воздел руки
к небу. Фонарь вдруг засветился багровым, но очень
интенсивным светом, которым опалило руки и грудь и
от которого свело лицо. Алексей успел заслонить
левым предплечьем глаза, но казалось, что свет
свободно проходит и сквозь руку. А потом снизу, от
старухи, поплыл к нему тусклый, будто наполненный
углями, шар размером с апельсин. Он плыл небыстро,
виляя, и при отклонениях становился виден огненный
хвостик.
   Дальнейшее происходило очень быстро и как бы
без вмешательства ума. Тело все делало само:
неторопливо и обстоятельно.
   Не убирая левой руки, в которой зажат был
"Марголин", Алексей поднял револьвер и выстрелил в
шар. Шар взорвался подобно пороховому горшку.
Взрывом обоих носильщиков бросило на колени, с
осыпи тронулись камни. У старика вспыхнули волосы.
Фонарь его почти погас. Вторым выстрелом Алексей
прострелил ему грудь. Потом он убил одного
носильщика - на замахе. Нож его сверкающей
полоской полетел куда-то назад и вверх. Второй
носильщик успел нож метнуть, и Алексей,
стремительно развернувшись боком, поймал летящий
клинок полой куртки. Потом убил и этого
носильщика. Остался один патрон. И одна мишень.
   Не было видно этой мишени...
   Стрелять же на слух можно лишь в тишине. После
тишины. Но никак не после пальбы.
   Где-то высоко наверху шевельнулся камень.
Покатился. Еще один. Еще. Много...
   Сдавленный вскрик. Точнее, тот тихий звук,
вздох, который невольно человеком издается, когда
нужно задавить крик. Звук вбитого в себя кляпа.
   - Сестренка, посвети...
   Саня медленно - оцепенело - шагнула вперед,
подобрала почти погасший фонарь. И в ее руке он
вдруг - сначала неуверенно, вздрагивая, потом ровно
- засветился чистым солнечным светом: не ярким,
конечно, но таким, что лица в нем стали лицами, а не
посмертными масками, кровь на камнях сделалась
матовой и красной, а одежда убитых оказалась просто
природного цвета неокрашенной шерсти... И вообще
границы обозримого вдруг раздвинулись, ближайшие
тайны исчезли, и Алексей вновь - но острее - ощутил
себя на сцене среди декораций... Они угодили в чужую
пьесу, играемую слишком всерьез...
   Старуха в синем халате лежала шагах в двадцати
вниз по тропе. Осторожно обходя лежащих,
придерживая Саню, Алексей стал спускаться. Рука
Сани передавала ему крупную дрожь, которой сама
Саня поддаваться не желала.
   Нога уже пылала так, будто ее опустили в расплав-
ленный свинец. И горели - от багрового света, навер-
ное, - грудь, руки и лицо. Надо было что-то делать...
   Впрочем, старухе пришлось хуже. Такое он видел
в изобилии и не мог забыть долго... Ему было
семнадцать, и был он еще не славом, а служивым
воином-новиком, когда впервые столкнулся с этим.
Навстречу их разъезду вылетел мальчик-стратиот,
крикнул: "Степь!" Все поняли сразу, поворотили
коней. Степняки высадились где-то на глухом берегу:
пограбить, взять рабов. Стратиотов здесь было мало, с
десяток, остальные - простые крестьяне да рыбаки.
Так что уходили степняки с большой добычей, когда
кесарский разъезд вышел наперерез. Подойти
бесшумно не удалось, завязался бой. Прорубаясь в
пешем порядке к пленникам, Алексей видел все: как
пленники стояли, чем-то завороженные, в ряд, и как
двое в облачении странном для воинов: двуцветные
плащи с округлыми - кошачьи головы: прорези для
глаз, пришитые уши - капюшонами, - проходят вдоль
этого строя, и один встает перед человеком (в
основном девушки это, девушки стоят и ребятишки!), а
второй позади, и оба делают что-то... после чего
человек падает кучей тряпья, а они переходят к
следующему...
   Тогда лучник Меркурион спас многих, с трети
версты достав стрелой одного кошкоголового. Но это
тогда. Второго - зарубил десятник Никодим, сам лег
под ударами, но пробился к тому и зарубил... Потом уж
- дрогнули и побежали степняки. На девяти ветренках
приплыли они, на двух - отплыли, остальные подо-
жгли сами - чтобы не быть погоне. Да и то: слаб был
ветер, и долго стояли на берегу лучники, посылая
вдогон дорогущие тисовые стрелы работы мастера
Леввея, и видно было, что не все стрелы эти пропадают
в море...
   Не хотелось потом возвращаться к тем, кому
помочь не успели. Но - вернулись. Плач и стон. На
локтях ползли полоненные девушки и ребятишки,
волоча безжизненные ноги. Кошкоголовые то ли
чародейством, то ли ручным умением сломали им
спины, сделав калеками навек.
   И потом - всегда, будучи настигнуты с
пленниками, ломали пленникам спины. Не убивали
никого, но всегда калечили, хоть и взывали к ним:
отпустите, и сами уйдете живыми. Не отпускали
никогда...
   И не уходили, понятно.
   Старуха лежала в той характерной позе, от
которой Алексея и бросило в воспоминания: выше
пояса человек, ниже - мертвое мясо с костями. Он
протянул Сане "Марголин": если что - стреляй сразу.
Сам опустился на корточки.
   - Зачем это все? - спросил он. - Чем мы вам не
понравились?
   Старуха приоткрыла глаза, закрыла вновь. Веки у
нее были коричневые и морщинистые, как у черепахи.
Потом по лицу ее прошла экстатическая судорога,
глаза раскрылись медленно и широко.
   - Люциферида! - прохрипела она. - Пришла
Лю-циферида!
   - Что?
   - Люди! Бегите все сюда! Явилась к нам Люцифе-
рида! Дождались, люди!.. Счастье, счастье!..
   Она приподнялась, раня руки об острые обломки.
Потом - рухнула. Меж век голубели одни белки.
   - 0-ох... - Алексей присел рядом. Не в силах
больше выносить боль, задрал штанину. Он ожидал
увидеть что-то страшное: лопающуюся опухоль,
пузыри с мутной жидкостью, обнаженные сухожилия...
Ничего такого не было: синюшно-багровый след
вдавления да несколько припухших царапин. Значит,
будем терпеть...
   Обморок старухи длился несколько секунд.
Может, и не обморок даже - просто зашлась в
ликовании.
   - Люциферида, о, Люциферида! Прости, что не
узнала тебя в таком обличий! Ты наказала меня легко
за мою дерзость - я могу видеть тебя, могу
дотронуться до тебя! Как легко я могу теперь умереть!..
   - Куда вы шли? - спросил Алексей.
   - Зачем ты спросил? А, я поняла. Ты хочешь ис-
пытать меня, спутник Люцифериды... знаю ли я... Да, я
знаю! Это грех, поклоняться Ему, но это малый грех,
малый... Нам, живущим внизу, под градом из черного
камня и дождем из черного яда, не оставлено другого,
как притворно поклоняться Ему! Но теперь у нас есть
ты, Люциферида... и я говорю Ему: ложный Бог! Тьфу!
- Она вытянула шею и слабо плюнула в сторону
замка. Плевок повис на щеке. И как бы в ответ от
брошенных на тропе корзин донеслось слабое мяу-
канье.
   Саня в два прыжка одолела расстояние до корзин,
открыла одну - и отшатнулась, прижав запястье к гу-
бам. Открыла вторую. Она смотрела в нее долго, очень
долго...
   - Что там? - спросил Алексей.
   - Дети...
   - Это не настоящие дети, спутник, - сказала
старуха, и в голосе ее звучало хитрое торжество. - Это
ублюдки, прижитые Миленой от подземного жителя.
Мы редко отдаем Ему - тьфу еще раз, и еще, и еще! -
настоящих детей...
   Алексей не дослушал. Старуха бормотала что-то
еще, но он уже был у корзин.
   Проклятье, подумал он. Не знаю, подстроено это
или приключилось само... но если подстроено, то
подстроено хорошо... добротно... А если само - то я
просто не знаю, что нам дальше делать.
   Мы опять прилипаем. Или - карабкаемся из
песчаной ямы...
   Было, было и такое. Сколько мне тогда лет?..
десять? двенадцать? По крайней мере, задолго до
четырнадцати, до Посвящения. Каждое утро - подъем
с рассветом, голышом в море, а из моря, мокрые, - в
лоб на песчаный склон. Вечером дядьки ровняли его,
сбивали образовавшиеся после предыдущего штурма
выступы и ямки. И вот на это, на жалкие десять
метров, уходило когда час, когда полтора. В
зависимости от росы - обильная была роса или так
себе. Но к концу лета и этот склон стал казаться ничем
- его пробегали с ходу и удивлялись, чего же так
маялись поначалу...
   Дети. Маленькие. Годовалые. Мальчик и девочка.
   Ублюдки, прижитые от подземного жителя...
   Их можно взамен настоящих детей отнести в горы
и скормить этому... ложному Богу...
   Чтобы не шел каменный град и не лил дождь из
яда...
   Люди. Ллюди... Что с них взять?..
   Но! Нам-то как теперь быть? С детьми?
   Он понял все и почему-то испытал даже облегче-
ние - потому что выхода ему судьба не оставила.
Перестарались те, кто конструировал ловушку, кто за-
гонял в нее...
   Алексей вернулся к старухе - задать еще пару
сугубо практических вопросов. Нет, старуху он вниз не
понесет. Спустится сам и пришлет дюжих ребят с
носилками. Без носилок ее не спустить...
   Но оказалось, что никого присылать уже не надо.
То есть - надо, но это уже не срочно.
   Старуха лежала, характерно сложив у горла руки.
Он знал этот прием. Четырнадцать слов, и человека
нет. Нет нигде.
   Ни в мире живых, ни в мире мертвых...
   Что ж. Вольному воля.
   Собственная боль заставляла его по-злому
завидовать этой старухе. Но нога слушалась, на тропу
вставала твердо, так что следовало идти... и идти.
   Он закинул обе корзины за плечи и стал
спускаться, иногда позволяя себе отшвырнуть ногой
вниз по тропе ненужный здесь камень. Это была его
маленькая месть мирозданию.
   Слышно было, как Саня идет сзади с обоими
фонарями. А если смотреть только под ноги, то легко
можно поверить: обычный солнечный вечер. Солнце
низко, но еще долго будет светло...
   Ребятишки теперь пищали вдвоем, но он все равно
ничего не мог им предложить, кроме воды. А воды они
не хотели.

   Глава одиннадцатая

   Люди жили вдоль ручья, вдоль текущей с гор
воды. Дома они строили из тонких сланцевых плит.
Наверное, здесь было нечто вроде условной ночи,
когда Саня, Алексей и несомые ими два ребеночка
въехали в поселение. Въехали на двух бесхозных
осликах, до того пасшихся в блеклой траве. Странно:
растительность здесь была - высокая, густая, сочная,
но при этом какая-то отечная и обесцвеченная - хотя,
из самых общих соображений, ей следовало бы иметь
темный, почти черный цвет. Но вероятно, здешние
боги не слишком хорошо разбирались в этих общих
соображениях...
   Сверху, при спуске с лугов, поселок был почти не
заметен глазу, зато хорошо угадывался обонянием.
Пахло горелым углем и жиром, каменной пылью,
копотью. Каменные крыши, заросшие травой и мхом, а
кое-где и кустиками, полностью сливались с фоном, и
Саня испытала что-то вроде стыда за свою
невнимательность и тупость, когда обнаружила себя
едущей не по лощине, как ей думалось, а по тесному
кривому переулочку, над которым почти смыкались
каменные плиты крыш, по сторонам темнели глубокие
щели между домами - возможно, там были входы,
потому что дверей в привычном смысле не
наблюдалось, - и громоздилась какая-то темная
утварь: корыта, мотыги, огромные казаны, сковороды и
треножники...
   Несколько раз в окнах мелькали бледные пятна
лиц, тут же отшатывались и исчезали. Саня, как
условились, не то что не оглядывалась, но даже не
поворачивала головы: смотрела строго вперед.
   Алексей ехал позади молча и - она не понимала,
каким органом это улавливала, но, безусловно, не оши-
балась - мрачно-торжественно. И корзины с мяукаю-
щими детьми у него на плечах ничуть не умаляли этой
торжественности.
   Цокот маленьких ослячьих копытцев казался
непереносимо-громким. Ослики были подкованы на
передние ноги. Глухой стук перемежался звонким.
   Переулок скоро вывел их на подобие площади, и
Саня почувствовала, как спину ее сводит холодом. Это
была та же самая площадь, по которой они бродили...
так давно. Вот это - дом аптекаря, а вон туда - к
трактиру, а вот здесь должен быть вход в погребок, но
его почему-то нет, и это неправильно...
   Площадь была совершенно не похожа на ту, но это
не говорило ни о чем. Буква "А" - всегда буква "А",
написанная ли первоклассником в тетради,
отпечатанная ли типографским шрифтом,
нарисованная ли придворным каллиграфом...
   Алексей легко сошел с ослика, поставил на землю
корзины, помог Сане. Первые шаги дались ей с трудом,
но нужно было держать себя, и она держала.
   Посередине площади Алексей расстелил свою
куртку и жестом предложил Сане садиться. Она села,
поставив один фонарь справа, а другой слева от себя.
Выпущенные из рук, они чуть померкли, но сохранили
тот чудесный теплый спектр, который придавал лицам
легкий персиковый оттенок. Алексей почтительно
опустился перед нею.
   - Странно, - сказала Саня, - мы так давно
вместе, а я все равно ничего не знаю о тебе...
   Она чувствовала такую усталость, что ей
показалось даже, что она упала и умерла, а ее место
заняла другая, запасная Саня. Из того набора, который
однажды развернулся перед нею, как пестрый веер.
Любопытная простушка в белых носочках...
   - Обо мне? - как-то устало-удивленно
переспросил Алексей и потер рукой ногу. - Что обо
мне можно не знать? У меня нет ничего такого...
   - Так не бывает. Ну, например... Твои родители
живы?
   - Мать жива. Я вижу ее изредка.
   - Ты ее любишь?
   - Это вопрос... - И Алексей надолго задумался. -
Наверное, не люблю. Ужасно звучит, да? Ничего не
попишешь. Она приложила немало усилий, чтобы я
мог так сказать.
   - Вот видишь? А ты говоришь - ничего такого.
   - Но это правда неинтересно и... достаточно
неприятно.
   - А девушка у тебя есть? Невеста...
   - Нет. Была, но... все. Теперь нет. Ничего нет. Ни
родителей, ни жены, ни дома. Так вот сложилось. Есть
служба.
   - Она вышла замуж?
   - Ее убили. Случайно. Походя. Я отлучился
буквально на три часа...
   - Это тебя мучает? Алексей помолчал.
   - Нет. Опять, наверное, ужасно звучит? Но я... Го-
ворили, что я туповат. Наверное, это так. У нас такая
жизнь, что утонченные натуры не живут долго. А я вот
живу.
   Далеко за границами светового круга наметилось
какое-то движение, смутное и медленное: будто по
кругу, не приближаясь и не удаляясь, скользят
бесформенные тени.
   - Как ты думаешь, мы выберемся отсюда? - тихо
спросила Саня, глядя мимо Алексея - туда, на тени.
   - Не знаю, - сказал он. - Я никогда не слышал о
таких местах. И в картах их нет. Может быть, мы
прошли насквозь через всю Кузню... - или забрели в
какой-то запретный ее угол, что более вероятно,
добавил он про себя. - Выберемся, - вдруг
решительно сказал он.
   Может быть, отступившая вдруг боль вернула ему
самоуверенность? До ноги уже можно было
дотрагиваться - правда, это вызывало зуд и
покалывание...
   - Слава можно начинать считать мертвым, лишь
когда его кости побелеют под солнцем, - проговорила
Саня с некоторым недоверием к себе.
   - Ты помнишь эту поговорку?!
   - Да. И кое-что еще. Когда я... спала... Это были не
те сны. Я будто читала. Просто слова - без книги, без...
Ни на чем. Сами по себе. Светящиеся буквы.
Некоторые слова совершенно нечеловеческие...
   - Постой. Не говори. Вообще никогда, если тебе
вспомнились странные слова, не произноси их вслух.
Ни в коем случае не произноси вслух ничего
незнакомого. - Он заметил, что уголок рта Сани
насмешливо дернулся. - Про себя - можно... А теперь
скажи - они складываются во фразу?
   - Да. Ритмически - очень точно.
   - Четырнадцать слов?
   - Сейчас... Да, четырнадцать.
   - Назови мне... так... восьмое слово. Только его.
   - Восьмое, восьмое... Ага. "Ингунбрософтевеск".
А что это? Оно - важное?
   - Интересно, кто же так постарался... Это очень
важное заклинание, сестра. Освобождение души. Тот,
кто произнесет его вслух, исчезает и из мира живых, и
из мира мертвых. Он умирает мгновенно и абсолютно.
Его уже не заставить подчиняться... как просто
умершего. Но никто не знает, куда потом уходит душа
этого человека. И еще: когда произносишь слова, руки
нужно держать вот так... - Он показал.
   И тотчас из темноты с криками испуга, с громким
плачем - метнулись люди.
   Они были слабы и медлительны, и Алексей сумел
бы расшвырять их просто руками, но он даже не встал
и позволил себя повалить на землю - просто потому,
что ни малейшей угрозы от этих людей не исходило,
напротив - они хотели ему только добра, одного
только добра...
   Они с рыданиями, умирая от страха, хватали его за
руки и отводили, отводили его руки от горла, от груди
- не надо, без слов молили они его, не надо, не делай
этого!
   А потом, вдруг словно опомнившись от своего
безумного поступка, они сами повалились ничком на
землю и замолчали, вздрагивая и ожидая расплаты.
   Судя по тем четверым, встретившимся на тропе,
расплата здесь практиковалась одна - самая простая.
   - Вставайте, - сказал Алексей и посмотрел на
Саню: подхватывай. - Мы не сердимся. Напротив.
   - Вставайте, милые, - сказала Саня. - Вы все де-
лали правильно. Я вами довольна.
   Несколько секунд - очень долгих секунд - ничего
не происходило. Видимо, людям, распростершимся
ниц, никто никогда ничего подобного не говорил, и
они не знали, что такие слова вообще могут быть
произнесены.
   Потом бледные напрягшиеся спины дрогнули,
вопросительно обмякли. Чуть приподнялась одна
голова... другая. Показался робкий глаз, готовый
закрыться в любой миг.
   - Вставайте, - еще раз сказал Алексей. Лежащие
начали приподниматься. На ноги они встать не смели,
и кто попытался, того тут же притянуло к земле, но
все-таки вот с такими - стоящими на коленях, руками
в пыли, готовыми в любой миг пасть ниц - уже можно
было вести разговор. И Алексей сказал:
   - Возьмите этих детей и накормите, - он кивнул
на мяукающие корзины.
   Ужас плеснулся в глазах ближайших, но двое из
тех, кто стоял (сидел?) в заднем ряду, бросились, не
вставая с колен, исполнять приказание.
   Жители деревни, немного освоившись со
странными гостями и поняв, что в ближайшее время
им ничто не грозит, развеселились и будто слегка
опьянели. На "вечер" объявлен был праздник, а пока
- пока все выражали свою радость просто так, для
себя. При этом они старались быть вежливыми и
ненавязчивыми - и в то же время предельно
услужливыми; это не вполне получалось.
   Сане и Алексею отвели лучший дом - жилище
деревенского богатея Мертия, торговца и владельца
моста. Сам Мертий с семейством удалился под кров
старшего сына, оставив троих служанок и
домоуправителя Равула, толстяка с пронзительным
высоким голосом; Алексей подозревал, что Равул -
кастрат. Дом был невыносимо тесный, этакий
многокомнатный курятник, сплошной камень,
устеленный травяными циновками; полы чем-то
нагревались, так что ступать по ним босыми ногами
было приятно.
   Но отхожее место воняло.
   Завтрак состоял из отварной рыбы и румяных
свежих овсяных лепешек. Именно на лепешки и
накинулись Саня и Алексей, истосковавшиеся по
хлебу. Равул это заметил, и потом, на обед, лепешек
оказалось раз в десять больше. Но это потом...
   Саня после завтрака сразу уснула. Алексей
присмотрелся к ней спящей. Лицо кесаревны
почернело, осунулось, заострилось - и теперь даже во
сне ничем не напоминало лицо той девочки, которую
он помнил. Он мог себе представить, как она устала.
Даже ему, и тренированному, и подготовленному, все
это давалось очень непросто. Каково же - ей...
   И еще одно: кто научил ее освобождению души?
Еванфия? Вряд ли посмела бы. Са