области, молодые крестьяне и горожане
оттачивали умение владеть копьем и алебардой, точно
бить в цель из лука простого и рамочного, вставать в
хор, закрываясь щитами, и перестраиваться, давая
дорогу своей коннице или тяжелой пехоте. Их учили
отступать в порядке, перекатами, когда за спиной
отходящих встает ровная шеренга, пропускающая
своих, и эти свои тут же создают следующую шеренгу,
пропускающую сквозь себя тех, кто прикрывал их
только что. И при этом все, и учителя, и ученики,
знали, что в бою все будет проще и грубее, и взятые не
спиной, а лишь головой знания вряд ли кого-то
спасут... эту легкую пехоту будут использовать для
прикрытия главных сил, для отвода противнику глаз,
для заманивания его под настоящий удар - и гибнуть
легкие пехотинцы будут в первую очередь, а добычи
им не положено никакой, - но почему-то знание это
уже ни на что не влияло. Спать им приходилось по
четыре часа...
   Возами, возами поступали в интендантства от всех
мало-мальски умелых столяров оперенные древка
стрел; все кузни день и ночь кузнецы и подмастерья
сменялись, горны горели неугасимо, выдавали
наконечники стрел, лезвия топоров, копий и алебард,
боевые крюки - все то безымянное и
быстрорасходуемое оружие, которым вооружались
легкие полки.
   Между тем враг подошел к Бориополю -
главному городу семейства Паригориев.
Многочисленные жители посадов ушли, побросав
имущество, дальше на восток, вдоль густонаселенного
побережья, надеясь на доброту крестьян; самые
отчаянные просились на стены. Но на стены брали
только мужчин...
   Четырехтысячный гарнизон крепости имел
запасов на полгода строгой осады. Вода поступала из
реки по многочисленным отводам, открытым и
подземным. Старые стены необычайной толщины
выдержали много натисков. Доместик города Арий
Аристион, свояк Вандо, был почти спокоен...
   Кто-то внутри нее все порывался устроить
истерику: завел куда-то, на погибель... теперь выводи,
как хочешь... Она прислушивалась к этому узнику
даже с некоторым мрачноватым любопытством: чего
только о себе не узнаешь в такие часы. После
потрясения, когда ей показалось, что Алексей умер и
она осталась совсем одна, наступило тупое
спокойствие.
   Саня обошла помещение, в котором, если не
повезет, ей придется провести остаток жизни. Она
специально проговорила это медленно: "Остаток.
Жизни" - и все равно ничего не почувствовала. Лишь
- ощутила. Что-то почти жванецкое: "Пьешь стопку,
вторую, третью, в четвертой - вода". Она не очень
любила водку, но время от времени пила со всеми и
потому вполне представляла себе эту обиду и досаду.
   - Иногда так хочется быть дурой, - сказала она
вслух.
   Видимо, весь второй этаж этого дома был единой
квартирой, этакой квадратной анфиладой, и можно
было обойти его весь, переходя от окна к окну.
Комнаты были побольше и поменьше, в некоторых
были какие-то безумно захламленные кладовые, или
чуланы, или как это еще можно назвать... В кухню с
большой каменной печью здешние люди стащили
всяческую мебель, она громоздилась почти до потолка.
Что-то в этой кухне ей показалось странным, но она в
тот момент не сумела сосредоточиться.
   Обезьяны под окнами бродили медленно и
лениво.
   Саня долго смотрела на них. Это медленное
движение завораживало, как завораживает какой-
нибудь на первый взгляд простой танец, движения
которого ты почему-то не можешь воспроизвести.
   Потом она провела языком по губам. Губы стали
сухими и язык шершавым.
   Можно поискать воду, подумала она безнадежно.
   Людей выгнал отсюда, из-за стен, голод. И,
конечно, отчаяние. Но водопровод в доме работал
долго - возможно, уже после того, как люди ушли.
Пятно ржавчины под краном...
   Правда, после людей в доме побывали обезьяны.
Возможно, вода хранилась в бутылях - вот гора
осколков, - или в чем-то вроде аквариумов - вот их
искореженные каркасы... Саня покосилась на Алексея.
Он сосредоточенно засыпал и утрамбовывал
сероватый порошок в пустые консервные банки.
   Все при деле, подумала Саня мрачно.
   Два часа раскопок увенчались успехом: под
обломками одной из кроватей она обнаружила
полураздавленную коробку с бутылками красновато-
черного стекла. Часть бутылок разбилась, и все равно
теперь они имели литров пять какой-то жидкости.
Бутылки были цилиндрические, с короткими
горлышками, обернутыми фольгой. Саня повернула
одну бутылку этикеткой к себе и стала читать.
   "Интипехтъ. Винное товарищество.
   Существуеть с 1776 года.
   Коллекцш отборныхъ красныхъ винъ.
   КРЫМСКАЯ РОЗА
   На-подобие Портвейна.
   Спиртъ 16 %. Сахаръ 7-7,5 %.
   Подавать слегка подогретымъ к десерту и
сладостямъ".
   К десерту и сладостям, повторила Саня про себя.
Посмотрела за окно. Там в невыносимой тишине
стояли серые деревья.
   Она попыталась проглотить комок. Поморщилась.
Помяла горло. К десерту и сладостям...
   И - распоротая кукла. Саня дотронулась до
кармана, где эта кукла теперь жила. Спи...
   Взяв три бутылки в охапку, она вернулась к
Алексею. Он посмотрел на нее отсутствующим
взглядом.
   - Вино, - она аккуратно выложила находку на
матрац. - И там еще четыре таких же.
   - Здорово, - сказал Алексей и улыбнулся. -
Чарка перед боем. Как положено. Чтоб рука не
тряслась.
   - Там написано: к десерту и сладостям. Там нет
ничего ни о каком бое.
   - Придется дописать, - сказал Алексей и полез во
внутренний карман. Покопался и выудил прозрачную
шариковую ручку. - Давай, где там?..
   Саня подала ему одну бутылку. Встала, упершись
руками в колени. Он примерился и дописал: "А также
принимать перед боем по стакану, чтоб рука не
тряслась". И - расписался.
   У него был неимоверно красивый старомодный
почерк с завитушками.
   - Ну, вот. - Он оглядел работу. - Теперь все как
надо.
   Саня завороженно посмотрела на бутылку. Потом
вдруг фыркнула. Потом фыркнула громче. Потом
рассмеялась. Захохотала. Она хохотала, не в силах
остановиться. Хохоча, она совсем согнулась,
повалилась на пол и хохотала на полу, дрыгая ногами.
   - Это же смешно! - выговаривала она между
спазмами хохота. - Это же смешнее всего! Это же
показать - такая комедия будет! Никакой Чаплин...
это вам не ботинки варить... Ты разве не видишь, как
это смешно? Шли, шли - и дошли. До ручки! До
шариковой! На этикетках пишем! А дальше-то? А
дальше-то что? Дальше-то что?..
   Алексей взял другую, не подписанную, бутылку,
ударом в донышко вышиб пробку и, придерживая
Саню под затылок (лицо ее было пугающе-бледным,
вокруг глаз образовались черные круги), дал ей
отхлебнуть. Зубы сильно стучали о стекло, вино
проливалось на шею, и все же несколько глотков она
смогла сделать.
   - Спаиваешь... беззащитную девушку... да?
Спаивай, спаивай... сам же и понесешь потом...
   Она мучительно, со всхлипом, набрала полную
грудь воздуха. И вдруг, вздрогнув, обмякла у него на
руках. Наверное, на короткое время она потеряла
сознание, а потом обморок мгновенно перешел в сон:
лицо порозовело, губы приоткрылись, глаза под
веками двигались быстро-быстро...
   Вино просто не успело бы подействовать! Алексей
растерянно смотрел на нее, не зная, что предпринять.
Это была истерика... но и не совсем истерика. Или
даже совсем не истерика. Он провел рукой по ее лицу,
покрытому легкой испариной. Саня сонно потерлась о
его ладонь.
   Что же мне делать, подумал он.
   Он сидел и смотрел на нее, а она повернула лицо
кверху и, не открывая глаз, улыбнулась легко и
радостно. И тогда он наклонился и поцеловал ее в эти
губы, которые могут так улыбаться...
   - Ф-фф... - выдохнула она наконец. - Ох,
Алеша... если бы ты знал, как я тебя люблю...
   Она закинула руку ему за голову и сама
потянулась к новому поцелую.
   А Алексей вдруг... заметался. Никто не заметил бы
его метаний, и уж Саня-то не заметила наверное, но
сам он прекрасно понимал, что теряет голову и дергает
за какие-то такие запретные нити судьбы...
   Долг, отделилось от пустоты и запрыгало: долг-
долг-долг... Это слово значило ровным счетом - нуль.
Ту же самую пустоту...
   Они посмотрели друг другу в глаза и наконец-то
поняли, что ничего не избежать.
   Отряд Валентия Урбасиана уже через полчаса
после прибытия на вражеский берег рассыпался, исчез.
По одному, редко по два шли на юг мелкие торговцы и
ремесленники, деревенский легат конвоировал вора,
маленькая труппа бродячих акробатов катила свою
пеструю тележку, крестьянские парни с бритыми
лбами направлялись в ближайшую дому,
конкордийскую казарму. Хотя побережье к северу от
Суй и считалось принадлежащим Степи, жители его
имели право выбирать, в какой армии им служить.
Хотя и это утверждение лукаво: конечно же, все
рекруты предпочли бы армию Авенезера - хотя бы
потому, что степные армейские обычаи были не в
пример как вольнее конкордийского устава, а жа-
лование у степняков превосходило конкордийское
впятеро. Да и известно было всем: степняки воюют за
чужими спинами. Если это не союзная армия, то -
мирные жители, которых гонят живой стеной... Но в
степную армию жителей побережья брали неохотно:
едва ли одного из двадцати. А по какому принципу
отбирали, ответить не мог никто. Но - не самых
сильных и не самых умелых...
   Отважники, осененные чародейством Сарвила,
как-то особенно не бросались в глаза, и
немногочисленные стражники на перекрестках и
мостовых переходах легко и быстро пропускали их,
взимая положенную мзду и не задавая лишних
вопросов. И когда потом их спрашивали об этом, то
лишь немногие могли описать свои ощущения: легкое
раздражение, брезгливость и желание поскорее
отвязаться от немытых... Но большинство стражников
просто не могли вспомнить, что они видели и что
чувствовали, потому что видели они все время одно и
то же, а не чувствовали вообще ничего.
   Утром следующего дня отряд собрался почти пол-
ностью в ореховой роще в пяти верстах от рыбачьей
деревни Селивры. Недосчитались двоих, слава и
отрока, шедших в образе слепца и поводыря. Это была
потеря, но без таких потерь обходилось редко даже в
учебных походах.
   Чародей Сарвил чувствовал какую-то неясную и
неровную тяжесть, приходящую с запада... Он не стал
даже пытаться определить, что это такое. Любое
действо его могло быть замечено. Поэтому он очень
осторожно и тихо - за пределами рощи его не
услышал бы сам Филадельф - возобновил
"отталкивающий слой" на бойцах и отправил их
дальше. Второй переход был самым трудным:
девяносто верст. Трудность была не в самом
расстоянии, а в том, что преодолеть его нужно было за
одни сутки, но притом неторопливо.
   - Стало быть, теперь и мы живем по обычаю
Степи:
   с мертвым царем во главе. - Вандо поставил
опорожненный каменный кубок на стол и вдруг
грохнул кулаком по столешнице. - Междь зосрач!..
прости, этериарх, невмочь держать в себе...
   Мечислав не прореагировал никак: сидел,
пристально глядя на черный камень своего древнего
перстня. Не пристало гостю опровергать хозяина.
Потом сказал:
   - До поры, генарх.
   - Нет, - тут же откликнулся Вандо. - Все кончи-
лось. Уже никогда не будет того, что было. Не знаю
почему. Я не чародей... - он усмехнулся чему-то и на
секунду задумался, - но и я кое-что умею. От
природы. Дар. Если я могу что-то представить -
значит, так оно и есть на самом деле. Если же не могу...
Так вот, я не могу представить себе, что через пять лет
мы будем жить так, как жили пять лет назад...
   Он замолчал и потянулся к кувшину.
   - Вообще-то я хотел просить тебя о важном, -
сказал Мечислав.
   - Мне не верят, - вздохнул Вандо. - Всегда
выходит по-моему, а мне все равно не верят.
   - Отдай мне в жены сестру твою Благину...
   - Что? - Вандо показалось, что он ослышался.
   - Прошу тебя, отдай мне в жены сестру твою Бла-
гину, вдову достойного воина. Я вдов, состоятелен и
важен. Дети мои взросли. Ничто не препятствует
нашему соединению.
   - Вот как... - Вандо нахмурился. - А она-то хоть
знает?
   Мечислав чуть заметно покачал головой:
   - Я не... решаюсь...
   - Как же я могу - за нее? И вообще - что это ты
вдруг воспылал?
   - Не вдруг, - сказал Мечислав. - Не вдруг... - Он
посмотрел на Вандо и будто прыгнул с моста: - Ее
дети - это мои дети.
   - Что? Что ты говоришь такое?
   - Говорю как есть.  БЫЛ блуден. А потом понял,
что не могу без нее жить... а с нею - обычай не
позволял... виделись, как воры...
   - Вот оно что...
   Вандо смотрел на опустившего голову этериарха.
Ох, как много странного становилось понятным
теперь! Он перебрал в памяти: и будто бы случайные
заезды стражников в имение, и пустые долгие
переговоры кесарских логофетов и с ним самим, и с
клевретами, когда стражники кесаря разбивали лагерь
поодаль, и поведение сестрицы... И Вандо вдруг
захохотал:
   - А я-то, старый болван, - расхвастался! Дар, дар!
А тут... под носом... Дар!..
   Мечислав сидел не поднимая глаз.
   - А теперь, значит, обычаи позволяют? -
отсмеяв-шись, спросил Вандо.
   Мечислав помедлил с ответом.
   - Ты был прав, когда говорил, что жизнь
меняется. Я тоже чувствую подобное. И может быть,
пришла пора создавать новые обычаи... или жить не
столько по обычаю, сколько по разумению своему...
   С минуту, а то и дольше, Вандо молчал. Он налил
себе еще, не глядя на кубок, вино полилось через край
- он почти ничего не отпил, ошарашенный просьбой и
новым знанием. Потом он дернул за шнурок,
свисающий с потолка. Прибежал мальчик.
   - Ступай чинно к сестре моей Благине и передай
ей просьбу прийти к нам немедля. Мальчик
поклонился и исчез.
   - Как она скажет, так и будет. - Вандо потер
рукавом лоб. - А ты сиди и молчи.
   Мечислав кивнул. У него был вид школьника,
пойманного учителем на краже цыплят. Учитель
никогда не поведет его к легату, но от этого еще более
неловко...
   Вандо смотрел на него как-то иначе, как никогда
не смотрел раньше, но как смотрел, бывало, на
сестренкиных женихов... Этериарх в свои пятьдесят
был прям и поджар, как степной волк. Черная
стриженая борода и почти белые волосы над высоким
залысым лбом придавали ему вид необычный и даже
значительный. Верность его кесарю была вне
всяческих сомнений, и ни один недруг - а таких
имелось немало на свете - не мог бы сказать, что
этериарх по самой строгой мере поступился честью
акрита. Этим он, надо сказать, и наживал себе врагов
среди кесаредворцев... А еще был Мечислав, в
оправдание имени, бесстрашным и умелым бойцом, и
мало кто из разбойников и бродиславов, скрестивших
с ним клинки, мог потом рассказать об этом. Да,
подумал Вандо, в такие времена, какие настают, это
немаловажная стать...
   Благина вошла - и вспыхнула лицом. Она поняла
все сразу, в первый же момент. Поняла по дороге.
Поняла, когда прибежал мальчик. Поняла десять лет
назад...
   - Вот, - сказал Вандо, - просит тебя почтенный
этериарх стражи в жены. Отдавать?
   Она знала, что сейчас скажет "да" - и на этом все
кончится. Все кончится... Будто ветер шумел в ночных
деревьях и кричали ночные птицы.
   - Что молчишь? Или опять не люб? - Вандо изо-
бразил ворчание.
   Блажена вдруг поняла, что стоит на коленях.
   - Брат, - сказала она и замолчала.
   Ветер превратился в бурю.
   Мечислав вдруг оказался рядом. Он также стоял
на коленях и смотрел в ее лицо, не касаясь ее, и в
темных глазах его не было дна.
   - Да, - сказала она и неожиданно заплакала.
Вандо встал, тяжело опершись о столешницу.
   - Раз так угодно высшим силам, - нараспев
произнес он, - то пусть и свершится их воля. Отдаю
тебе, Мечислав, сестру мою Благину, вдову славного
воина, в жены. Бери ее и заботься о ней, люби ее и
лелей. И она пусть любит тебя и хранит своей заботой.
Свадьбу играем вечером. А сейчас идите с глаз моих,
сластолюбцы и развратники... - И он опять захохотал,
но уже не так весело. - Ты, сестренка, знаешь, что
удумали сотворить твои сыновья, а мои племянники?
   Благина кивнула, не вытирая слез.
   - С твоего благословения?
   Она кивнула опять. Вандо вздохнул.
   - Ладно, ступайте. Я выйду через полчаса... Он
свирепо дернул за шнурок и велел возникшему
мальчику звать сюда домоправителя Чедомира, а само-
му - нестись на крыльях в большой храм за жрецом.
   Штаб диктатора Рогдая обосновался в Артемии, в
здании деревенского театра. Туда, к Артемии, и с
севера, и из кесарской области, и даже с юга тянулись
тысячи людей. Это были рекруты из крестьян, и
молодые горожане, и славы, бедные и не очень;
последние приводили с собой отроков из
простолюдинов, желающих добыть в бою посвящения
в славы. Были здесь и люди темные, а то и явные
разбойники. Были храмовые дружины, были легаты и
деревенские чиновники. Эту людскую смесь
перетряхивали, сортировали и посылали в три
основных лагеря, Зеленый, Синий и Белый. В Зеленом
готовили воинов рассыпного боя, копейщиков и
лучников, в Синем - легкую пехоту, в Белом -
пытались соорудить пехоту тяжелую. Тех же, кто
прибывал на конях, отправляли под азахскую деревню
Гроза в руки тысячника Симфориана, наводившего
страх свой зверообразностью и громоподобным рыком.
Еще во времена мятежа Дедоя Симфориан проявил
себя хорошим воином: его сотня накрепко перекрыла
мятежникам путь на восток, в Нектарийскую область,
откуда их потом выкурить было бы неимоверно
трудно. Хотя с тех пор Симфориан постарел, но
оставался отменным наездником и не упускал случая
объездить взятого из табуна жеребца. В отличие от
большинства азахов, видящих в коннице высший, а
потому самостоятельный род войск и в тактике
придерживающихся одного правила: "Бей и беги", -
Симфориан знал цену пехоте и знал, что иной раз
нужно положить во встречной рубке великолепную
конницу, чтобы дать отойти, перестроиться и
развернуться какому-нибудь серому хору деревенских
увальней...
   Венедим Паригорий вел в Артемию то, что
уцелело от его отряда, попавшего в засаду. Еще вчера
двадцать два слава и четыре сотни новобранцев, все с
оружием, при полусотне коней, двигались по
проселочным дорогам западнее Бориопольского
тракта, забитого беженцами. В какой-то деревушке
они наткнулись на конкордийский разъезд в три
десятка всадников, легко выбили его и погнались -
конные - за уцелевшими. И сам Венедим тоже
погнался... В лесу на узкой дороге разъездчики
попытались развернуться и дать бой, были вторично
биты и рассеялись по лесу. Славы повернули назад.
   Еще издали они увидели, что деревня горит. Крес-
тьянские дома здесь ставят из глиняных кирпичей,
скрепляемых известью, но надворные постройки
обычно деревянные. Они-то и пылали, а на улице,
подальше от огня, между каменными домами бродили
какие-то тени... Все было устелено трупами, кричали и
плакали раненые, и у живых не было сил связно
рассказать о том, что случилось.
   Потом это все-таки удалось вьыснить. Главным
образом потому, что среди убитых оказалось и
несколько тел очень необычного вида.
   Через полчаса после того, как конные унеслись в
погоню за конными, в деревню с двух сторон вошли
великаны. Они были не столько высоки - хотя и
высоки тоже, - сколько широки и тяжелы. Каждый
держал два меча. Земля гудела под их шагами...
   От мощных панцирей отскакивали стрелы.
Длинными мечами великаны легко отводили удары
копий, и уж совсем немыслимо было сойтись с ними
вплотную. И все же именно так, вплотную, телом к
телу, удалось положить тех нескольких, которых
удалось положить. Новобранцы отчаянно бросались
по три-четыре человека сразу, и, пока великан рубил
одних, оставшиеся проскальзывали под свистящими
клинками и ухитрялись дотянуться короткими своими
мечами, а то и ножами до незащищенного горла...
   Еще три великана были исключительно
хладнокровно расстреляны мальчишкой-лучником,
всаживавшим стрелу за стрелой в их лица.
Мальчишка, как ни странно, остался жив: последний
из убитых великанов упал на него, придавил к земле -
и тем самым спрятал, скрыл.
   Испугал великанов огонь. Когда все начало
полыхать и сверху посыпались головни, они
попятились и исчезли так же внезапно, как и
появились...
   И теперь в крестьянских телегах ехали следом за
отрядом три тела, будто и вправду