ридет. А впрочем,
что мы обсуждаем? Как диктатор скажет, так оно и
будет.
   - Я скажу так: с паршивыми овцами разбирайтесь
вперекрест, а добрые люди пусть по домам сидят да
дело строгают. Указ о смерти за обиду будет сегодня.
Думайте, что еще надо?
   - Все надо, - сказал Вандо. - И побольше.
   - Слух был, - сказал Терентий, - что пропавшая
кесаревна будто бы нашлась. Так оно или не так?
   - Нашлась, - сказал Рогдай. - Да только
выбраться они оттуда не могут, где она нашлась...
   - Из Кузни? - догадался Терентий.
   - Не держатся у нас тайны, - сказал Астион. -
От кого слух слышал, генарх?
   - Да вот... дурь, может, а может, и дело выйдет:
есть возле Петронеллы село, названием Место, и живет
там гадатель. Так вот он и произнес это: явится, мол, из
железного дыма да из меловых камней пропавшая
кесаревна, молитесь за нее, ибо приведет к свету.
Может, чем и другим пособит старичок?
   - Может быть, - согласился Астион. - Дай знать
туда, пусть везут его поближе к Столии.
   - Так ведь рад бы, да нельзя. Он на колодце
гадает. С места уходить ему никакой можности нет.
Так скажи, стратиг, что с девочкой?
   - Не знаю. Трое туда ушли за нею, двое уже
мертвые. Я только на то и надеюсь, что с нею молодой
Пактовий. Весточки о них поступают - редко. От них
- вообще ничего. Запретил Якун Пактовию давать о
себе знать сюда, наружу. Так что знаю: две недели
назад были живы. Когда появятся и как - Бог весть.
   - Молодой Пактовий - это хорошо... - медленно
сказал Вандо. - Так что, стратиг, на помощь
Филомена соглашаемся?
   - Да, - сказал Рогдай. - Терентий, скажи ему, что
принимаем условия.
   Терентий наклонил голову.
   - Людьми для Якуна займусь я, - сказал Войдан.
- И вы, дядя Терентий, в это не вмешивайтесь.
   - Что? - Терентий вздрогнул. - Ты и Блажену
хочешь... да ты ума решился... Кесаревич покачал
головой:
   - Иначе она не согласится. Не расстраивайся, все
равно никто из нас в живых не останется... так ли, этак
ли...
   - Вот что, Войдан, - сказал Рогдай. - Ты
прекрати такое думать, ясно? То есть думать ты
можешь, но вслух не говори. Не приманивай беду. Она
сама дорогу отыщет. Нечего ей помогать.
   - Хорошо, - просто сказал Войдан и даже чуть
улыбнулся. - Не буду говорить. А может быть, и
думать перестану. Но ты-то согласен, дядя Рогдай?
   - Как я могу тебе что-то запретить? - очень ровно
сказал Рогдай. - Государь наш кесарь сам бы тебя,
рукою своею, в этот огонь послал. А я... что я? Иди.
   Чуть раньше, после полудня, две сотни бойцов из
тысячи акрита Артемона Протасия: славы, отроки и
простые солдаты из пастухов - все обутые в мягкие
пастушьи сапоги, пробрались по откосу к одному из
конкордийских плацдармов. Командовал отрядом
Афанасий Виолет, двоюродный брат Венедима
Паригория, несостоявшегося жениха кесаревны
Отрады. Уже сговоренное обручение порушил тогда
мятежный азах Дедой... В те годы Венедиму было
шестнадцать лет. Сейчас он с маленьким отрядом
славов метался по восточным землям, ставя в строй
стратиотов, крестьянских парней и азахов... ну, азахов,
понятно, тех, кто пожелает.
   Остальных особо не спрашивали.
   Афанасий испытал потрясение, сравнимое разве
что с тем, когда он, маленький мальчик, вернулся с
дядькой-слугой домой из леса и обнаружил всех
родных мертвыми. Бандиты из шайки Гетана
Кудрявого совершили налет на уединенное поместье...
Дядька сошел с ума, а сам Афанасий долгое время
молчал. Не мог говорить, и все. Прозвище
"Молчаливый" сохранилось за ним до сих пор.
   Когда Гетана с приспешниками казнили,
Афанасий принес меру пшена и рассыпал под
виселицей.
   Сейчас он смотрел сквозь ветви колючего
кустарника на далекий галечный пляж, где воины
могли только стоять, на чуть неполную сотню баргов,
толпящихся в отдалении от берега, на бесчисленное
множество лодок, снующих туда и обратно... По трем
тропам плотными вереницами поднимались в гору
воины и носильщики.
   Афанасий несколько минут смотрел на все это, а
потом обернулся и махнул рукой.
   Славы и отроки даже не притронулись к мечам:
только луки и стрелы понадобились им, чтобы рассечь
вереницы вымотанных подъемом конкордийцев. Мало
кто успел скрыться за перевалом, прежде чем его
оседлали воины Афанасия. Оставив полсотни бойцов
для обороны восточного склона, Афанасий с
оставшимися людьми стал спускаться к берегу,
стремительно вырубая тех врагов, кто пытался
зацепиться за выступы или лощинки. До сих пор в его
отряде был только один убитый и два десятка
поцарапанных. Остановив спуск на высоте полусотни
саженей, Афанасий приказал рассредоточиться по
склону и начать беглую стрельбу по тем, кто скопился
на пляже...
   Это был не бой, а убийство. Конкордийцы
пытались закрываться щитами, щитов почему-то не
хватало, да и те, что были, не слишком-то защищали от
тяжелой стрелы с трехгранным шиловидным
наконечником. Ответная стрельба была бессмысленна:
в горах лук требует особых навыков. У воинов
Афанасия они были, а у тех, кто скопился у берега, кто
наивно входил в воду, или прятался под телами
павших, или закрывался втроем, вчетвером одним
щитом, выдерживающим попадание разве что легкой
конкордийской стрелы, или в отчаянии стрелял вверх
по склону из своих изящных лакированных луков...
стрелы тыкались в камни ниже мелиорцев, путались в
кустах, в корнях и ветвях узловатых низкорослых
деревьев. Потом ближе к берегу подошли полтора
десятка гаян. На каждой гаяне, на носу и на корме,
имелось по рамочному луку, тетива которых
натягивалась воротом и зажималась специальным
замком. Стрела такого лука летела на две версты...
   Они врезались в склон - или разлетаясь в щепы,
если попадали в камень, или уходя в глину по самое
оперение. Закусив губу, Афанасий продолжал
стрельбу вниз. Глядя на него, и воины не двигались с
мест. Стрелы были не только те, что в колчанах:
каждый воин вместо еды и лат нес с собой по вязанке
стрел. До того момента, когда лучники с гаян
пристрелялись, мелиорцы израсходовали едва ли
половину своего запаса.
   Однако теперь попадали и в них.
   То один, то другой воин с криком или без крика
рушился вниз, увлекая за собой мелкие камни и
потоки сухих глинистых комьев.
   - Стрелы на землю! - крикнул Афанасий, и это
был единственный приказ, как-то продиктованный
изменившейся ситуацией. Все равно: на каждого
убитого слава или отрока приходилось по два десятка
мертвых или раненых на пляже...
   Тем временем за перевалом разгорелся другой бой.
Протасий, всю ночь ведший основные силы своего не-
великого отряда тайными тропами и давший людям
тайно отдохнуть до полудня, увидел условленные
дымы на перевале и повел хор на сближение с
противником.
   Противник как раз покинул укрепленный лагерь
(легкий разборный частокол и рогатки) и тремя
колоннами шел к предместью порта Ирин - Миррине.
Путь им преграждали окоп и вал, утыканный кольями,
за которым стояли подошедшие ночью горожане и
стратиоты из окрестных поселений, изображающие
собой отряд Протасия. Отряд же полным своим
числом бил в тыл и правый фланг
разворачивающегося для атаки противника.
   Их было всего девятьсот против шести тысяч. Но
заметили их только тогда, когда первые шеренги хора
вышли из зарослей и с шага перешли на мерный бег,
разгоняясь для удара.
   Правофланговая тысяча - "Багряные соколы" -
была смята и сметена буквально в несколько минут.
Протасий видел это: слитный блеск синих клинков и
редкие ответные всплески светлых. Конечно, не все
попали под мечи, многие ушли сквозь ряды второй
успевшей развернуться тысячи, "Молота неба", но
поражение было полнейшим. Эх, если бы на этом бой
кончался!..
   В момент нападения "Молот" заканчивал
развертывание из походной колонны в боевой клин.
Теперь ему требовалось спешно поворачиваться
фронтом направо, и исполнить это можно было
единственным способом: повернуть направо каждого
воина, оставляя его на том месте, где он стоял. Ничего
сложного в этом нет, и такой разворот с последующим
незначительным перестроением занимает какие-то
секунды, но боеспособность такого фронта уже не та.
Клин формируется послойно: в первых шеренгах идут
молодые воины, способные к страшному выплеску сил
в короткой схватке, - их задача врезаться во
вражеский строй, нарушить его монолитность, - за
ними неутомимые ветераны, умеющие методично,
часами, вести сечу, - потом резерв из молодых, и,
наконец,  лучники, стреляющие на ходу через головы
пехоты. Сейчас слои эти обнажились, как обнажаются
годовые кольца спиленного бревна, - и в видимые
опытному глазу бреши, вися на плечах у отходящих
"Соколов", ударили мелиорцы - в упоении только что
одержанной победой не чувствующие усталости.
   Лучники успели выпустить по одной-две стрелы
- и были изрублены почти все, открыв тем самым
фланг строя. Хор Протасия, изогнувшись полудугой,
со сказочной быстротой принялся сгрызать строй
"Молота". Десятками падали славы - но сотнями
гибли конкор-дийцы. Когда закачался и упал штандарт
"Молота" - остатки тысячи попятились, а потом и
побежали. Держались лишь ветераны, встав в каре и
отходя медленно, прикрываясь щитами, угрожая
длинными мечами. Десяток мелиорских лучников,
держась за спинами хороборцев, с двадцати шагов
всаживали в каре стрелу за стрелой...
   Третью по счету тысячу конкордийский стратиг
Андроник Левкой даже не пытался развернуть против
нападавших, тут же дав сигнал к отступлению и указав
направление: предполье линии обороны. Там под
легкими охотничьими стрелами стратиотов тысяча -
"Песчаные львы" - развернулась, хоть и понеся
потери, но соблюдя должный порядок строя. Было
время для надлежащего разворота и у двух
левофланговых тысяч: "Желтобородых" и
"Маленьких великанов". Шестую, не полностью со-
бравшуюся тысячу, "Железных котов", Левкой в бой
за предместье вводить был не намерен и потому даже
не вывел из лагеря. И сейчас они под командованием
сотника Никандра спешно строились, чтобы в свою
очередь ударить в открывшийся тыл наглого врага.
   Остатки "Молота" и "Соколов" уходили в брешь
между "Желтобородыми" и "Львами", попадая в
объятия "Великанов", которые присоединяли их к
себе, наращивая шеренги. Так что теперь против
семисот славов стоял оборонительный заслон в два
эшелона из трех с лишним тысяч пехотинцев, а в
нескольких верстах сзади готовились к
стремительному маршу и удару еще около шестисот
бойцов.
   Протасий обрушил удар в центр строя "Львов",
стоявших по отношению к нему справа.
"Желтобородые" под барабанный бой тут же медленно
двинулись вперед, загибая свой правый фланг, чтобы
охватить мелиорцев. Но раньше, чем они
приблизились, славы взломали передние шеренги
"Львов" и стали стремительно расширять
   брешь, разматывать ее в стороны. "Львы"-
ветераны эластично попятились, не разрывая линии, и
только это спасло тысячу от полного разгрома...
   Но славы уже устали. Два часа непрерывной
жесточайшей сечи со сменяющимся противником
сожгли весь запас сил, что еще оставались после пяти
дней стычек, бросков и сегодняшнего ночного марша.
Рука, уже не ощущая ничего, падала бессильно.
Отупение от запаха чужой и своей крови не позволяло
уже видеть хоть что-нибудь кроме того, что
непосредственно перед глазами. Почти все,
остающиеся на ногах, были многократно ранены. И
когда "Желтобородые" обрушились с фланга, славы
дрогнули.
   Но еще четверть часа они стояли на месте, держа
удар. И только потом медленно-медленно стали пода-
ваться назад и вправо, в сторону траншеи.
   Подоспели "Маленькие великаны". Теперь хор -
едва ли триста человек - пятился, охваченный под-
ковой десятикратно превосходящего противника. Каж-
дые две минуты конкордийские барабаны били резкую
дробь, и воины передней шеренги отступали в глубь
своего строя, освобождая место свежему бойцу. Славы
бились бессменно. Они намеренно стесняли свои ряды,
вынуждая и противника делать это, тем самым
немного уменьшая его преимущество: биться свежим
против усталых, - и каким-то чудом все еще не
позволяли прямо прижать себя к траншее, как бы
скользя под углом к ней - и все же неумолимо
приближаясь, приближаясь...
   Протасий наблюдал агонию хора, сидя на коне.
Остальные кони с замотанными мордами лежали
позади него в невысоких зарослях, и азахи, которым
запрещено было подниматься с корточек или колен
под страхом немедленного укорочения, молча
смотрели, на него, пытаясь по выражению лица и по
позе догадаться - скоро ли? А Протасий ждал. Он
наметил взглядом крошечный ручеек, песчаную с
яркими пятнами свежей травы полоску, - и только
когда ее скрыли серые сапоги и желто-красные спины
конкордийских пехотинцев, Протасий вынул кривой
меч и воздел над головой.
   Азахи подняли коней в галоп с места.
   Не так уж много их было - триста шестьдесят. Но
совершенно все изменилось от одновременного
высверка этих нескольких сот синих клинков...
   Конкордийцы побежали сразу. Сразу все. Никто и
помыслить не мог остановиться, выстрелить,
задержать товарищей. Началось самое страшное, что
бывает на войне: сосредоточенная рубка бегущих.
   Подоспевших было к схватке "Железных котов"
опрокинули и увлекли. Кое-кто из них пытался было
занять оборону, и это были единственные попытки
сопротивления, ни на что уже не влиявшие, - их
обходили, окружали, расстреливали в упор из
седельных луков - и неудержимо неслись дальше...
   От поля до лагеря землю устилали изрубленные
тела. Дальше лагеря азахи не пошли, принялись
грабить имущество. Однако и преследовать-то было
уже некого. Разрозненными группками, а то и
поодиночке, конкордийцы бежали к перевалу. У
перевала же в скалах сидели и ждали солдаты
Афанасия Виолета...
   Из шести тысяч десанта живыми взяли чуть
больше трех сотен. Им отрубили большие пальцы на
руках и ногах и отпустили.
   Когда их подвели к перевалу, то навстречу снизу
поднялись шестнадцать оставшихся в живых
лучников. Они вынесли Афанасия, которому
громадной стрелой корабельного лука перебило и
почти оторвало правую руку - у самого плеча.
Афанасий был в сознании. Он попросил опустить его
на землю и уцелевшей левой рукой отдал честь
ковыляющим пленным.
   Афанасий Виолет хорошо знал, какое зрелище
ждет их на пляже...
   Выживших в сече хороборцев горожане разобрали
по домам: омывать раны и обихаживать. Раненые
бредили и стонали, два городских лекаря не отходили
от них. Но к вечеру они, несмотря на все хлопоты,
начали умирать - почему-то те, чьи раны опасения не
внушали. А потом стали умирать те, кто и ран-то
особых не получил. Пролетел слух, что конкордийские
светлые мечи сделаны из отравленного железа, потом
- что это чары... Откуда-то привели колдуна, молодого
еще беловолосого и красноглазого парня. Он долго
разводил кощуны, помавал руками и наконец сказал,
что никаких чар в окрестностях нет, а умирают славы
просто от нечеловеческой усталости. Дайте им вина,
сказал он еще, дайте им вина, и пусть пьют, пусть
смотрят друг на друга и радуются тому, что живы.
Дайте им почувствовать, что они живы...
   Так и сделали, и все равно за вечер и ночь ушли от
людей девятнадцать воинов, выживших в самой
жестокой сече, что была на памяти живущих, и даже
почти в этой битве не раненных. Не выдержали
сердца...
   А после полуночи несколько конкордийских
кораблей, стоящих невдалеке от места высадки
десанта, вдруг охватило жаркое нефтяное пламя. Это
подошел от кесарских земель лодочный флот.

   Глава третья

   Саня так и не уснула в эту ночь, хотя снотворное
ей было назначено и дано. Возвращенная память
болела - чисто физической болью, как болит
замерзшая и вдруг отогретая рука или нога. Две вещи
беспокоили ее: во-первых, все же осталось совершенно
неизвестным, где она была последние два месяца, а во-
вторых, вспомнившееся казалось ей чем-то не до конца
настоящим: будто заученный урок или роль.
   Актриса, которая помнит только пьесы, в которых
играла, но полностью забыла свою настоящую жизнь...
   И третье, дремлющее где-то внутри первого и
второго:
   почему там, во дворе, она знала, что ей грозит
опасность, и бросилась бежать?
   Все это было так мучительно, что Саня с трудом
сдерживала себя, чтобы не зареветь в голос. Тетки
спали, храпя на разные голоса. По коридору изредка
шлепали или шуршали чьи-то шаги...
   Стены над головой стояли незыблемо. Очень
маленькая ущербная луна проплывала в просвете.
   Под утро она забылась, и ее тут же разбудили,
чтобы сделать уколы. Она еще задремывала несколько
раз и не пошла на завтрак.
   Сане удалось уломать и подкупить санитарочку
Фитиму спуститься в гардероб - правильнее сказать,
склад верхней одежды, но его называли гардеробом, -
и достать из ее мешка джинсы. Потом она выстирала
их в ведре и вывесила за окно сушиться. Никто из
персонала не заметил такого нарушения
установленного порядка.
   На перевязке доктор Борис Михайлович осмотрел
ее колено, потом перевел взгляд на нее, выпятив
нижнюю губу. Он был лыс и роскошно бородат. Халат
не сходился на могучей волосатой груди.
   - Похоже, красавица, что этой ночью тебя подме-
нили, - сказал он. - Не убегай, я начальника позову,
ему будет интересно...
   Он вышел и тут же вернулся с завотделением,
старым коротеньким человечком с черепашьими
глазами.
   - Вот, Сайд Саидович, о ней я вчера говорил...
Сайд Саидович близоруко осмотрел колено, потрогал
его и понюхал. Покачал головой.
   - Анализы вчерашние уже есть?
   - Да. Как и положено было: лейкоциты за
двадцать шесть тысяч перевалили...
   - Знаешь, Боренька, что это мне напоминает?
Когда в сорок седьмом только-только-только появился
пенициллин, вс„ вот так же восстанавливалось - на
второй-третий день. Флегмоны можно было не
вскрывать...
   - Но уже давно не сорок седьмой.
   - Что же делать. Отнесем к казусам. Пусть лучше
так, чем наоборот.
   - Хотя наоборот бывает значительно чаще...
Потом, отправляя ее из перевязочной, Борис Михай-
лович заметил:
   - Хорошую ты где-то, красавица, заразу
подцепила. Поделилась бы, что ли...
   - Да я бы с радостью, - растерялась Саня. - Ну -
не помню, и все тут.
   - У меня был подобный случай, - сказал Борис
Михайлович. - Еще когда учился. Я Томский
заканчивал. Познакомился с одной... ну, неважно. И
вышло так, что познакомился пьяный. Пошли к ней
домой, все хорошо. Сговорились на завтра. Купил
цветы, коньяк - иду. И тут начинается... Не могу
найти дом! Всю округу обшарил - нет дома. Мимо
которых проходили - стоят, киоск газетный - стоит,
дерево такое приметное - стоит, а того дома нет. Час
искал. В расстройстве в скверике сел и полбутылки
коньяка на кишку бросил. Иду обратно, настроение
как у Муму в лодке... вот он, дом. Где ему положено.
Зашел... И все четыре года, пока институт не закончил,
ходил я к ней - но попасть в этот дом мог только после
полубутылки. И лучше коньяка. Трезвый же - никак.
Такой вот заколдованный был дом...
   - Вам легче, - засмеялась Саня. - У вас хоть
такой ключик имелся...
   После второго укола в живот она неожиданно
уснула, еле добредя до палаты. Вечером пришли
девчонки и музыкантша Ольга Леонидовна, принесли
теплый свитер, домашние тапочки, котлеты в
кастрюльке и всякие фрукты. От их присутствия Сане
сделалось очень неуютно. То есть она вдруг поняла,
что ей неуютно, что она напряжена и ждет чего-то
плохого, очень плохого, а гостьи ее производят
необязательный шум и всяческие движения, которые
мешают видеть и понимать то, что на самом деле
творится вокруг.
   У нее вновь было примерно то же чувство, что и
тогда, в Машкином дворе: скрывайся! Исчезай! Тебя
вот-вот увидят...
   Когда подруги и преподавательница ушли
(подруги? Саня вдруг поняла, что ничего к ним не
чувствует...), она еще раз попросилась в душ и
пронесла туда завернутый в белье револьвер. Там она
привычным жестом (привыкла? когда успела?)
откинула барабан и вытряхнула патроны в ладонь. Все
целые. Но и - последние. Она откуда-то знала, что
патроны эти гораздо большей мощности, чем та, на
которую рассчитано оружие, поэтому каждый выстрел
крайне рискован. Е