ст по
двадцать, редко по двадцать пять, "плавник" шел на
север. На двенадцатый день плаванья он миновал
Красную Прорву: подковообразный утес цвета
запекшейся крови, окаймляющий небольшую бухту, в
которой никто никогда не мог промерить глубину и
где время от времени - совершенно непредсказуемо и
независимо от погоды - возникают вертикальные
волны, бьющие выше мачт, или воронки, вполне
способные утянуть под воду средних размеров судно.
Красная Прорва обозначала с моря перешеек,
соединяющий Мелиору с Долом...
   То, что даже вблизи казалось обычным
плавником, было потайным судном, построенным
Огненом Пафнутием, безумным корабелом, о котором
шла молва, будто он пытался построить камышовый
корабль, летящий над водой, и теперь вынужден
скрываться от чародеев, обозлившихся на него за такое
посягательство на их исконные умения; как всякая
молва, и эта имела за собой реальные происшествия, с
которыми обращалась по произволу.
   Обихоженный и защищенный Юно Януаром,
безумный корабел создал несколько действительно
необычных судов, в том числе и вот это: полностью
скрытое водой, лишь гребень да башенка,
замаскированные сейчас корнями и сучьями
настоящего дерева, выступали над волнами. В
сорокасаженном теле судна, разделенном переборками
на три отсека, было тесно и воняло, как всегда воняет в
запертых трюмах. Гребцы сидели в заднем отсеке по
двое в ряд на шести скамьях и ритмично раскачивали
подвешенный на кардане тяжелый брус. От бруса
через рычаги сила гребцов поступала на гибкое перо за
кормой, которое, двигаясь наподобие рыбьего хвоста
вправо-влево, посылало судно вперед. В среднем
отсеке в гамаках отдыхала другая смена гребцов. Здесь
же был гальюн: парусиновая выгородка, за нею
несколько ведер с запирающимися крышками; ночами
их подавали наверх и опорожняли за борт. В переднем
отсеке непрерывно качали меха, прогоняя через судно
свежий воздух, и так же непрерывно качали помпу,
удаляя сочащуюся сквозь щели воду. Там обитали сам
Огнен, ставший на этот поход капитаном, совсем
юный чародей Ферм, мрачно-гордый от осознания
важности своей первой и наверняка последней
миссии, и похожий на старика, хотя годами еще вовсе
не старый Лупп Хрисогон, бывший десятитысячник
Паригориев, который вдруг бросил все и ушел в
бродиславы, несколько лет держал в страхе свои
бывшие провинции, потом постригся в монахи... Он
сам пришел к Юно Януару и предложил свои услуги, и
Юно поручил ему возглавить этот поход. Лупп
посмотрел на карту и мрачно кивнул.
   На рассвете дня, следующего после прохождения
Красной Прорвы, Ферм простым глазом увидел на
высокой скале неизвестную башню...
   Весь светлый день ушел на медленное
приближение к берегу.
   А под покровом темноты потаенное судно
опустело. Огнен прошел по нему из носа в корму,
пробираясь на четвереньках сквозь лазы в переборках.
Похлопал по приводному брусу. Брус чуть
покачивался - масляно и упруго. Потом он сел на
банку гребца, взялся за отполированную рукоять.
Вперед - легко, на себя... Он всем телом почувствовал
сопротивление воды и ход сквозь нее движущегося
пера. Еще гребок, еще, еще...
   Чуть слышно заговорила вода по ту сторону борта.
   Примерно через час стало меркнуть пламя в
фонаре. Некому качать мехи.
   Огнен встал, пролез в средний отсек, по трапу
поднялся в башенку. Судно, слишком облегченное,
всплывшее, как всплывает раздутым брюхом вверх
снулая рыба, мотало на короткой волне. До берега
было с полверсты. Впрочем, темнота могла и
обманывать.
   Оставив люк настежь, он спустился вниз и стад
отвинчивать барашки вначале в переборках, открывая
отверстия под самым подволоком, а затем в днище.
Вода, отбросив крышку, хлынула на его руки. Над
головой засвистел, выходя, воздух. Потом свист
сменился крупным бульканьем. Сверху тоже хлынула
вода. Огнен обхватил руками трап, прижался к нему.
Такой нежности и горечи он еще никогда не
испытывал...
   - Теперь понятно, зачем мы вам понадобились... -
Пист подпер пальцами голову. Сидящие за столом
смотрели и ждали.
   - Вы понимаете, конечно, что ничего этого мы
могли бы вам вообще не говорить, - сказала госпожа
Кремена, сестра умершего адмирала. Вуаль она сняла.
Без вуали лицо ее казалось простоватым. - Очень
легко было заставить вас действовать как бы по
вашему собственному разумению, но по нашей воле.
Мы отказались от такого образа действий и решили
быть с вами предельно откровенными.
   - Я бы не сказал, что вы отказались, - сказал
Пист. - Я бы сказал, что вы его значительно
улучшили.
   - Возможно, - легко согласилась Кремена. -
Возможно также, что наши доводы кажутся вам,
людям военным, смехотворными. Но военные вообще
склонны недооценивать то, что происходит вне казарм.
   - Военные... - пробормотал Пист. - Видите ли,
госпожа, я шестнадцать лет прослужил дядькой в
сиротском доме. Вот этот - мною воспитан, мною
выбит... - Он кивнул на Фирмина, - Промышлял
птицекрадством... отец на махонькой войне сгинул,
мать померла... И половина из тех, которые без толку
пропали, - мои дети были. Так что вот...
   Наступило молчание.
   - Простите, - сказала вдруг Кремена. - Да, это не
по вам. Я поняла.
   - Ничего вы не поняли. - Пист качнул головой.
- Надо мне только исхитриться в плен попасть. Да
так, чтоб подозрений не вышло. А произвести все то...
мы произведем.
   - Нельзя, чтобы подданные Императора это
сделали, - почти жалобно сказала она. - Получится...
   - Ерунда получится, - согласился Пист. -
Предательство всегда гнусно, даже во имя благой цели.
А враг - он и есть враг. Да. Особенно тот, кто стал
врагом, ничего особо плохого вам сделать не успев... да
и намерения такого не имев никогда...
   - Вся эта война выше моего понимания, -
сказала госпожа Кремена.
   - Проговорим еще раз, - сказал Пист. - Вы и
ваши люди помогаете мне... нам, - он кивнул
Фирмину, - уничтожить башню Полибия, которую он
воздвиг на крыше Детского Дворца. Неизбежная при
этом гибель детей должна поднять волну
общественного негодования, направленную как
против мелиорцев, так и против степняков с Полибием
вкупе. Причем пройдет немного времени - и с
мелиорцев гнев будет перенесен на тех, кто прикрыл
детьми военную машину, будучи уверенным, что по
ней нанесут удар...
   - Да. Все так.
   - Я еще никогда не принимал участия в
разработке столь гнусной операции.
   - Я тоже.
   Они посмотрели друг на друга, и Пист отвел глаза.
   - Продолжим, - сказал он. - Допустим, все это
провокация, затеянная тем же Полибием. Башни там
нет, а дети есть. А то и детей нет...
   - Знаете, Пист, - госпожа Кремена говорила
почти спокойно, только ноздри ее побелели, - даже в
самом худшем случае пойдет слух: островитяне напали
на конкордийский сиротский дом, потому что в нем
была спрятана степняками чародейская военная
машина. И этот вбитый клин...
   - Я уже ощущаю себя деревом с вбитым клином,
- сказал Пист. - Хорошо. Теперь я хочу
познакомиться с людьми, которые пойдут со мной.
   - Пойду я, - сказала госпожа Кремена, - и трое
моих сыновей. Этого хватит. Только я попрошу вас,
почтенный Пист, позаботиться о том, чтобы наши тела
не опознали.
   Артемон Протасий ехал по мосту. Конь его
хромал, поэтому звук копыт о настил получался
неровный и нервный. Впереди горели три факела. Это
неприятно напоминало ему о чем-то, но о чем именно,
он не мог вспомнить - просто от усталости.
   Последние девять дней ему удавалось разве что
иногда подремать в седле.
   Наверное, и сейчас он задремал, потому что
факелы вдруг оказались рядом и по сторонам, а самого
его подхватили чьи-то руки, и он удивился,
почувствовав под ногами землю.
   - Протасий... - не поверил кто-то, заглянув в его
лицо.
   - Мои... все здесь? - спросил он, озираясь слепо.
Ничего не было видно, кроме тьмы, а в ней -
вычурных тонких прорезов.
   - Девятнадцать конных прошли, - сказал тот же
голос.
   - Это все, - сказал Протасий. - Жгите мост.
Больше там наших никого нет...
   - Все? - переспросили его с ужасом.
   - Вся моя тысяча, - сказал Протасий. - Вся. Все
девятнадцать. Девятнадцать, понимаешь, а? Девятна-
дцать...
   Потом он лежал и смотрел вверх, на небо. На небе
разгоралось оранжевое пятно. Сквозь него совсем не
видны были звезды. То, на чем он лежал,
покачивалось, скрипело и вздрагивало. Кто-то впереди
хлопал вожжами.

   Глава третья

   С отходом последних сил прикрытия уже никто не
мешал армии вторжения строить свои боевые порядки
так, как считали нужным командиры. Уже
стотысячная (из них тридцать тысяч степняков) сила
распределена была так: шестидесятипятитысячное
ядро тяжелой обученной конкордийской пехоты и
степных богатырей отдано было под команду молодого
десятитысячника Андона Мемнона, про которого
нехорошо шептались в офицерских компаниях.
Единственный из Мемнонов, он после поражения в
Войне Последней Надежды пошел служить
завоевателям - и сделал фантастически быструю
карьеру. Он не гнушался помощью колдунов и
чародеев. Наконец, при нем никогда не задерживались
помощники...
   Правое крыло, в основном легкая пехота и конные
лучники, осталось под командой Андроника Левкоя.
Поражения под Ирином ему не простили, но погасили
потрясающе быстрым и легким взятием Бориополя.
Мало кто знал, что Андроник полагал себя
ущемленным таким вот разменом: разгром пяти тысяч
- и сохранение как минимум пятидесяти; потеря
нескольких дней темпа высадки (да хоть бы и вообще
никогда не высаживались в этот злосчастный Ирин!..)
- и сохранение полугода, который потребовался бы
для осады Бориополя... Но Андроник никогда не
служил и не присягал царю Авенезеру, оставался на
службе Императора - и этим обозначил себе место в
грядущих событиях: правое крыло, легкая пехота...
   Левым крылом командовал боевой жрец Темного
храма Пард. Мало кто видел его...
   И были еще отряды саптахов под общим
номинальным командованием всадника Игона,
которые на самом деле никому по-настоящему не
подчинялись и творили в равной мере разбой и
разведку.  Всем этим командовал "Железный сапог" -
стотысячник Демир Иерон, когда-то ученик швеца,
ставший тем, кем стал, лишь благодаря собственным
недюжинным талантам и необыкновенной
работоспособности. Говорили, что в мирное время он
спал через ночь по три часа. Он знал в лицо и по
именам всех офицеров и большую часть солдат, с
которыми провел хотя бы одну кампанию. Двадцать
лет он воевал на западных границах Степи против
небольших, но упорных в своих заблуждениях стран и
племен. Оба последних Авенезера держали там малые
силы, резонно полагая, что само прибытие Иерона к
армии делает армию непобедимой. Его "танцующие"
марши, при которых противник неизбежно получал
удар не с той стороны, с которой ждал, снискали ему
славу гения маневра. Что ж, Авенезер, или Полибий,
ли их военные советники знали свое дело. Мелиорцев
следовало переиграть именно в том, в чем они были
заведомо сильнее. Именно поэтому Рогдай, узнав о но-
вом командующем силами вторжения, решил начисто
отказаться от маневра и занять жесткую оборону в та-
ком месте, где сама возможность маневра будет
сведена к ничтожности.
    Медленным осторожным маршем, не обнажая
флангов, армия вторжения направлялась в сторону
древнего города Фелитополя, ныне почти нежилого.
Дороги, сходящиеся к нему со всех сторон Севера, еще
могли, однако, служить для прохождения войск, а
главное, обозов, без которых нормальное войско
быстро превращается в озабоченную пропитанием
толпу малограмотных мужчин.
   Чуть южнее Фелитополя начиналась Долина Роз,
единственный сухопутный проход в кесарийскую
область. Розы тут так и росли до сих пор, хоть и
одичали после двухсот лет непрерывных походов и
сражений.
   Долина, дважды прорезанная не слишком
широкими, но глубокими ложами речек Белая и
Кипень, имела около шестидесяти верст в длину и
ширину около двадцати. С запада, отделенное грядой
холмов, было море, с востока поднимались отроги
Черепашьих гор.
   Так же медленно и осторожно вводил в Долину
Роз с юга свои войска Рогдай.
   С подходом личной гвардии мятежника Аркадия
Филомена у Рогдая стало девяносто тысяч
регулярного войска - и еще шестьдесят тысяч тех, кто
горел решимостью, но слабо отличал дрот от копья, а
копье от пики.
   На военном совете решено было ставить
мелиорцев, южан и северян, вперемежку, самое
крупное - тысячами. Взаимная ревность удвоит их
стойкость. Гвардию же использовать как единую силу.
   Днем и ночью на южном берегу Кипени рыли
землю, насыпали валы, возводили частоколы из
заостренных ошкуренных бревен, наклоненных в
сторону реки. Кое-где земляные работы
сопровождались таинственностью: там люди Януара
готовили врагу какие-то особые гадости; об этом
говорили шепотом. Но многие видели те возы, крытые
мешковиной, что подъезжали с тяжелым скрипом, а
отбывали с легким.
   Остатки лодочного флота и полтора десятка
кораблей Филомена, поднявшие пиратские флаги,
собирались в бухтах и бухточках, которыми изрезаны
были берега залива Фелис, и у острова Чур,
закрывающего вход в залив, чтобы прикрыть берег от
высадки десанта. Впрочем, ожидать появления армады
кораблей не приходилось: обширная область рифов и
блуждающих мелей, именуемая Теркой, делала
судоходство в этой части моря делом в высшей
степени ненадежным и рискованным.
   Через Кипень все еще время от времени
перебирались с севера потрепанные группки
отважников. Под покровом темноты другие группы
уходили в поиск.
   Рогдай, не стесняясь присутствием посторонних,
обнял Алексея. Отодвинул его, вцепившись в локти,
на всю длину своих крепких ручек. Вновь - обнял.
   - Как же ты долго ходил, - сказал он тихо. - Я
отчаялся ждать. Алексей сглотнул.
   - Не буду спрашивать, - продолжал Рогдай. -
Якун уже разъяснил, что Кузня - это совсем не то, что
мы о ней думаем. Только все - потом, потом...
Отправляйся к нему. Решите, что делать дальше. И -
делайте, черт возьми. Никого не спрашивая. Ты меня
понимаешь? Уже некогда совещаться, просить
позволения...
   - Да, стратиг, - прошептал Алексей, - вот это я
понимаю.
   - И вот еще, - не отпуская, сказал Рогдай. - Не
верь себе. Душа твоя будет говорить: все пропало. Не
верь. Это - чары.
   - Моя душа мне такого больше не скажет, -
качнул головой Алексей. Только это не чары, подумал
он.
   Как, оказывается, легко жить, когда уже нечего те-
рять...
   Рогдай потрепал его по плечу правой рукой, а
левой потащил за собой. При этом он глянул на
Алексея так, что у того вдруг бросилась кровь к щекам,
   Похоже было, что дядька Рогдай если и не знает
всего, то обо всем догадывается...
   - Сутки тебе даю, - сказал он на ходу. - Ночь
пьешь и к девкам, день отсыпаешься. Завтра вечером -
в Артемию.
   - Если надо...
   - Я все сказал. Дохлый ты никому не нужен. И в
тоске ты тоже никому не нужен. Встряхнись.
   - Понял, стратиг...
   Шатер Рогдая состоял из трех, один больше
другого. В третьем стоял низкий стол, при котором не
сидят, а лежат. Там уже лежала припомаженная
матрона с подведенными глазами и волосами
серебряного цвета, две музыкантши в чем-то
прозрачном наигрывали на китаре и тихой дудочке, а
темнокожая танцовщица-южанка, одетая лишь в
ожерелья, пояс да тонкие сапожки до колен,
покачивалась, держа в руке широкую чашу с вином.
   - Во, видишь - Терентий прислал, -
ухмыльнулся Рогдай. - Подымать дух и плоть. Приказ
мой тебе: пить, петь и веселиться. До утра отсюда чтоб
ни ногой.
   - Зря ты это затеял, дядюшка...
   - Нет, - твердо и очень серьезно сказал Рогдай. -
Есть вещи, в которых я кое-что понимаю. Эта - среди
них.
   Тебе так кажется, подумал Алексей. Я тоже думал,
что кое-что понимаю...
   Ночью, лежа в обнимку с двумя скользкими
девками, Алексей слышал, как буря ломает шатер, но
- плюнул на все. Я ведь решил, чтобы весь мир шел в
пропасть, сказал он себе. Девки слегка насторожились,
но, в общем-то, не придали буре особого значения.
Лишь третья, которая так и играла в углу на своей
тихой дудочке, на время замолчала и к чему-то
прислушалась, но потом все равно продолжила свою
игру. Алексей узнал мелодию: тема неизбывной
страсти из действа "Свеча и мотыльки". Уставшая
танцовщица щекотала его волосами...
   То, что случилось в ту ночь на Доле, описывать
было некому, и как Лупп совершил то, что совершил,
так никто и не узнал. Отряд его, пересидев
незамеченным в прибрежных камнях двое суток в
ожидании облачной погоды, нашел-таки лазейку в
охране башни, просочился-и захватил башню без
единой потери со своей стороны. Теперь охране, чтобы
вернуть башню, биться следовало лишь в двери или на
винтовой лестнице, а это значит - очень долго. И, в
отличие от злосчастного чародея Сарвила, Ферм
получил достаточно времени, чтобы разобраться во
всех хитросплетениях защитного колдовства.
   Славы внизу гибли один за другим, забирая с
собой по крайней мере пятерых солдат Конкордии, а
Ферм все еще медленно распутывал нарочито простой,
а на самом деле чрезвычайно хитрый узел...
   Он сам не заметил за этим занятием, как прошел
день.
   Лишь за полночь была выдернута последняя
нить...
   Долго не происходило ничего.
   Потом - с тонким невыносимым свистом
расселся стеклянный фонарь, венчавший башню.
Воздух дернулся и потек. Настоящих молний не было,
но все вокруг заискрилось; с ветвей засохшего дерева,
стоящего неподалеку, потянулись к небу лиловые
веера "ведиминых свечек". У всех живых
зашевелились и дыбом поднялись волосы, одежда
облепила тело. С неба медленно стал спускаться
страшный множественный шепот: будто души
умерших предупреждали о чем-то...
   Ферму, измотанному насмерть, показалось вдруг,
что конкордийские солдаты, окружавшие башню
плотной толпой, упали на четвереньки и завыли в
безумной тоске. Но может быть, именно показалось... а
в следующий миг с мягким пыхтением, будто сложена
была из сырой глины, башня расселась внизу, вздулась
пузырем - и осела внутрь себя, погребя под своей
неодолимой тяжестью защитников своих и губителей
- и побив камнями множество тех, кто хотел, но вот не
смог ее спасти...
   Тем временем ветер набирал силу. Кто был вдали
от башни, уже не могли ничего другого слышать и ни о
чем другом думать. Свист... вой... рев... летящие камни
и бревна, сметающие палатки, а потом и дома... и -
нисходящая с небес чернота, еще более
непроницаемая, чем ночная тьма...
   Море раскачивалось долго. Ветер срывал
вершины волн и нес, дробя на капли, взбивая в тучи.
Некоторые корабли успели поднять паруса и
выброситься на берег. Совсем немногие ушли на запад
и спаслись в закрытых бухтах, недоступных даже
ураганам. Но это были - десятки кораблей. Сотни же
их - опрокидывались, разбивались о прибрежные
скалы, уносились на Терку...
   В эту ночь перестал существовать конкордийский
флот. Построенный по унизительному диктату, он был
обречен на бесчестье в любом случае: даже победы. И
гибель в буре казалась иным гибнущим незаслуженно
легкой.
   Душа адмирала Адальвольфа успокоилась в эту
ночь...
   Пист уронил мешок и сел на него. Летящий дождь
пробивал кожу плаща. Лицо казалось деревянным.
Рядом опустилась госпожа Кремена. За ревом ветра
приходилось кричать.
   - ...отменим!.. - услышал Пист себя. -
...сделали!..
   - ...нельзя... слишком много (или "многие", Пист
не понял)...
   - ...флот...
   - ...нет! чтобы люди... ужас, катарсис...
   Пьеса, подумал он. Деревенский театр.
   Беда в том, что она права, подумал он еще. Не
главное - флот. Не главное. Возмутить конкордийцев
против степняков, заставить негодовать...
   Я думал, что мы жестоки. Он скосил глаза на спут-
ницу. Заливаемая дождем, она походила на
кладбищенскую статую скорби.
   Две тысячи мальчиков-сирот и не сирот, а так -
из бедных семейств. Да, готовятся в офицеры и
чиновники. Но чтобы их - убивать...
   Погибнут многие.
   Я не чувствую к ним жалости, вдруг понял он. Это
что-то другое, не жалость. Они... будто мои
выпускники, которые уходят в сечу. Темная горькая
гордость...
   И то же самое - за себя.
   А во