хранить нашу любовь.
   Была и еще причина: я стал замечать проблески.  Помимо  моей  воли  в
сознании рождалась своя,  отличная  от  реальности  жизнь,  люди  в  ней
двигались, разговаривали, и тогда мои губы сами начинали шевелиться, и я
уже знал слова. Я понял, что это возвращается мой дар.
   Возможно, его возрождение было связано с тобой, с болью,  которую  ты
мне причинила, с моим поражением. Знаешь ли ты, любимая, что  поражения,
если от них не погибают и оправляются, в результате поднимают выше,  чем
победы? Конечно, знаешь, теперь знаешь. Так произошло и  со  мной,  твое
предательство  насильственно  взломало  что-то  внутри  меня,  сдвинуло,
перевернуло,  и  от  этого  мой  доселе  отстраненный,  затопленный  дар
высвободился из-под насевшей на  него  тяжести  и  поднялся,  всплыл  на
поверхность. И теперь требовал от меня новой попытки.
   Итак, все было решено, ты  еще  не  знала,  но  все  было  решено.  Я
позвонил старым знакомым, и тебя  пригласили  в  Италию.  Я  знаю,  тебе
обидно это читать, но ты не должна расстраиваться, ты была исключительно
способной и достойна этого места.
   Мне следовало спешить, кто-то из журналистов  узнал  мое  новое  имя,
раскопал номер телефона, и все мои планы могли рухнуть в  любую  минуту.
Помнишь телефонный звонок, заставший меня врасплох, когда  мне  пришлось
придумать историю про некоего писателя, своего неудачливого однокашника.
Надо было торопиться, и я принялся уговаривать тебя, стараясь как  можно
мягче, чтобы ты не заметила, и ты не заметила.  Ты  уехала.  И  началась
новая эпоха для тебя, но и для меня тоже.
   Я долго думал, как мне  остаться  в  твоей  жизни,  и  придумал  наши
письма. Я сам не сразу понял, насколько это удачная находка, лишь  позже
я оценил: ничего лучшего и представить было  нельзя.  Я  удерживал  тебя
письмами. Я, Стив, остался, как и хотел, самым близким, самым доверенным
для тебя человеком, единственным, кто был посвящен во все  детали  твоей
жизни, без утайки, без излишней позы,  без  желания  приукрасить.  Я  не
только все знал, я еще имел возможность влиять па тебя, ты, наверное,  и
не заметила, но это я прервал пару твоих недолгих романов, я  тогда  еще
не понимал, что мне незачем их опасаться. Я ощутил, что снова становлюсь
сильнее, что вновь значим для тебя, возможно, более, чем прежде,  и  эту
силу мне дали письма.
   Интересно, что я больше не ревновал тебя, боль прошла. Да  и  к  кому
мне следовало ревновать? Все те,  кто  находились  с  тобой,  оставались
далеко внизу, я парил над миром, я правил им,  оттуда,  свысока.  Почему
так случилось? Да потому, что, рассказывая мне в  подробностях  о  своих
увлечениях, ты представляла их всех на мой суд,  и  я  мог  казнить  или
миловать. Я, заметь, как правило, миловал,  потому  что  именно  в  этом
привилегия сильного - не в ревности, не в казни, а в помиловании.
   К тому же наша жизнь постепенно растеряла  ощущение  реальности,  она
превратилась в игру моего ума, фантазию, начавшуюся  с  твоего  отъезда,
затем продолжившуюся письмами  и  так  никогда  не  окончившуюся.  Я  не
уверен, поймешь ли ты, но я чувствовал, что наконец жизнь  сравнялась  с
мечтой, став призрачной,  неосязаемой,  нереальной,  подобной  фантазии,
выдумке, моей очередной книге. Подумай об этом и постарайся понять,  это
важно для дальнейшего.
   Я стал писать новый роман, и у меня получалось. Конечно,  я  ушел  из
университета, я оказался  никудышным  преподавателем,  мои  лекции  были
пронизаны застывшей скукой: одинаковые  слова,  одинаковые  мысли,  если
таковые вообще имелись. Я спешил к своей новой  книге,  спешил  поведать
еще одну, доныне никому неведомую историю, она  единственная  привносила
смысл в мою жизнь.
   Я писал долго, высасывая  из  ночных  фантазий  живительные  капельки
удовольствия, все до последней; вообще, в  моем  существовании  осталось
лишь две первопричины, два источника: ты, любимая, и моя новая книга.  Я
жил в наших письмах и в  книге,  я  поселился  там,  я  изгнал  себя  из
реального мира, и, когда выходил на улицу, люди шарахались  от  меня.  Я
знал, что мой внешний вид пугающе  странен,  но  разве  это  могло  меня
беспокоить? Мой новый  книжный  мир  оказался  значительно  богаче  мира
реального, к тому же он зависел только от меня. Понимаешь, Джеки, я  был
Богом, я создавал вселенную, страны, города, людей, и они жили и дышали,
как я хотел того.
   Я целый год писал книгу об итальянском театре. Я не говорил тебе,  но
моя мать итальянка, мое детство прошло в Италии, и  меня  всегда  тянуло
вернуться, и вот я вернулся, начав писать  книгу  об  актере.  Вскоре  я
заметил, что мой персонаж исподволь подменяет меня, я не противился,  и,
собственно, все двенадцать месяцев, что я писал,  я  и  оставался  им  -
актером итальянского театра.
   Я жил в Италии,  играл  в  спектаклях,  видел  со  сцены  заме-ревших
зрителей, загорался от их рукоплесканий,  был  гибким  и  пластичным,  я
нервно чувствовал и нервно любил. Я никак не  напоминал  того  одичалого
человека, который выползал по ночам из  своего  маленького,  неопрятного
домика на самом  конце  заброшенной  деревни,  небритый  и  грязный,  со
спутанными волосами и диким взглядом. Но  именно  потому  я  и  выглядел
небритым и грязным, что меня не было ни в домике, ни на окраине деревни,
именно потому я озирался диким, отсутствующим взглядом, что не  понимал,
откуда этот одинокий с облупившейся краской  дом  и  эта  почти  нежилая
улица.
   Если бы кто-то подслушивал, стоя под моей дверью, он бы подумал,  что
в доме живет множество различных людей,  иначе  откуда  этот  постоянный
говор многих голосов, откуда эти всплески хохота, откуда эта  ругань,  а
потом плач, а потом нежность примирения,  откуда  эти  стоны  и  вскрики
любви? Он бы не знал, тот, кто подслушивает, что там,  в  глубине  дома,
расположилась маленькая Италия и еще театр, с режиссером, со  множеством
актеров, но главное, там уместилась целая жизнь одинокого артиста.
   Я специально долго объясняю, чтобы ты, Джеки, вникла в мое состояние,
в ход моих мыслей, это важно, от этого зависит, поймешь  ли  ты  меня  в
дальнейшем.
   Я работал над  книгой  почти  год.  У  меня  получалось,  я  сам  это
чувствовал, а когда закончил, мне стало  немного  грустно:  я  не  хотел
возвращаться из книги, оставлять театр, своего героя, его роли,  Италию.
Книга была закончена, а я по-прежнему находился в ней. А  потом  ко  мне
пришла простая мысль, которой я даже сначала  испугался,  настолько  она
казалось очевидной. Я и не должен возвращаться!
   Я отлично помню, я сидел в своем домике, подошло время отъезда, я уже
снял квартиру в Манхэттене, все ждали моего  триумфального  возвращения,
но я не спешил. Я сидел и перечитывал твое  последнее  письмо,  а  потом
отложил его и посмотрел за окно. Я  ничего  не  увидел,  кроме  черноты,
пытающейся проникнуть в комнату, но свет  отпугивал  ее,  потому  она  и
затаилась у окна, терпеливо поджидая, когда он устанет.
   Я и не должен возвращаться, подумал я. Целый год  я  был  актером,  я
мыслю и чувствую, как актер, да я уже и не могу без театра.  К  тому  же
жизнь в Италии я понимаю лучше, а эту, здесь, я давно растерял и  забыл.
Мне надо выбирать. И я выбрал Италию.
   Конечно, возникли проблемы. Я много лет не говорил  по-итальянски,  и
требовалось поднабрать слов и избавиться от акцента. Но это мелочь,  что
впитал с детством, с молоком матери, то никогда уже не уйдет, достаточно
пару месяцев посмотреть фильмы  и  поговорить  по-итальянски,  и  акцент
уйдет, а  словарный  запас  восстановится.  Это  было  понятно,  неясным
являлось другое.
   Смогу ли  я  начать  новую  жизнь,  смогу  ли  покончить  со  Стивом,
разрушить его до основания, стереть даже память о нем, развеять по ветру
имя, язык, привычки, внешность, походку, голос, привязанности,  прошлое,
надежды? Я имею в виду полное уничтожение Стива,  стирание  его  с  лица
земли, как и уничтожение  всего  набора,  который  его  определял.  Ведь
только так, думал я, возмозкно создать нового себя.
   Я не берусь за что-то простое, говорил я себе, я о  сложном,  о  том,
чтобы произвести небывалый эксперимент, чтобы уместить в одну физическую
жизнь несколько разных. Я о  том,  чтобы  перехитрить  природу,  судьбу,
перехитрить жизнь. Чтобы, как птица Феникс, сжечь  себя  и,  чтобы,  как
птица Феникс, возродиться из пепла. Я о том, чтобы обмануть Бога.
   На самом деле, Джеки, все выглядело не совсем так, это сейчас решение
кажется  однозначным,  а  если  уж  копаться  и   вспоминать,   то   оно
обтесывалось и полировалось годами, ему предшествовало немало намеков  и
предпосылок. Например, однажды меня познакомили с женщиной  необычной  и
потому восхитительной  красоты.  Лицо  ее  приковывало  взгляд  странной
асимметрией,  я  долго  пытался  разобраться   в   нем,   разложить   на
составляющие  и  понял  наконец,  что  нос,  тонкий,  с   дикими,   чуть
вывороченными ноздрями, которые  вздрагивали  пугливо,  начинается  чуть
ниже, чем должен. Именно он и придавал всему  лицу  странную,  необычную
красоту, от которой нельзя было оторваться ни взглядом,  ни  памятью.  И
еще: она вызывающе неумело себя вела.
   От  человека  всегда   ожидаешь   поведения,   соответствующего   его
внешности. И как правило, не ошибаешься,  потому  что  за  долгое  время
каждый  подбирает  подходящий  себе  ритм  движений,   поступь,   манеру
говорить, может быть, не всегда оптимальные, но близкие к ним. Здесь  же
бросалось в глаза полное несоответствие внешности и  поведения,  которое
раздражало, вызывая внутренние неудобства. Эта женщина слишком быстро  и
резко говорила, всегда не к месту, громко смеялась,  размахивая  руками,
не зная, куда их деть. Она казалась неловка голосом и манерами,  неловка
и неуклюжа, и это досаждало. Через несколько дней я  вспомнил  о  ней  в
кругу товарищей, мол, помните, как жаль: такая красота и  такое  нелепое
поведение. Кто-то из моих приятелей усмехнулся, и я спросил его,  в  чем
дело. "Видел бы ты ее полгода назад", - сказал он. "А что  было  полгода
назад?" - поинтересовался я. Он снова засмеялся, как бы призывая других:
"Ты бы посмотрел на ее нос.  Он  не  отличался  от  носа  Пиноккио.  Она
сделала пластическую операцию и еще сама не поняла, почему к ней  липнут
мужики".
   Это все объясняло: женщина еще не привыкла быть  красивой,  ее  руки,
голос, ее сознание находились еще там, в прошлой жизни,  а  внешность  -
уже здесь, как и внимание людей.
   Я напомнил себе этот эпизод и сделал шажок. В другой раз я прочитал в
"Нью-Йоркере" статью про известного финансиста, которого жена  ревновала
к секретарше и требовала, чтобы он ее уволил. И тот уволил ее и взял  на
работу другую, и жена никогда не узнала, что  это  была  одна  и  та  же
женщина. Финансист заставил секретаршу сделать пластическую операцию.  Я
вспомнил эту историю и сделал еще один шажок.
   Но это техническая  сторона,  главным  оставалась  теория.  Теория  о
многих несвязанных жизнях, пусть недолгих, но вписанных в одну физически
отведенную жизнь.  Ведь  в  ней,  думал  я,  столько  теряется,  столько
напрасного, пустого. Порой даже гонишь  ее,  пытаясь  убить  время.  Так
почему не стать бережливее  и  в  сэкономленное  не  уместить  еще  одну
жизнь?
   Итак, я решил. Дальше в ход пошли деньги и техника; ни то  ни  другое
не являлось  проблемой.  Врач  даже  предложил  мне  поменять  отпечатки
пальцев, но я, улыбнувшись, сказал, что не преступник. "Но  вы  измените
меня всего", - попросил я, сделав ударение на последнем слове. Он понял.
   Я долго выбирал свой образ, врач моделировал его  на  компьютере,  мы
обсуждали, вносили изменения, он снова  моде-лировал.  Я  решил,  что  в
своей новой жизни стану  настолько  красивым,  насколько  это  физически
возмозкно. Рассчитывал ли я вновь увидеть тебя? Я всегда отвечал  "нет",
главное было реализовать мечту: прожить еще одну жизнь. Мне,  убеждал  я
себя, достаточно наших писем, я не ищу тебя, я не еду в Италию за тобой.
Но я даже тогда не был уверен, что говорю правду.
   А потом закончилась нескончаемая, утомительная серия операций, и я не
узнал себя. Я поехал в Италию и поступил в студию актерского мастерства,
где получил новые движения, походку, пластику, новый голос, манеру речи,
к тому же я сильно загорел и накачал мышцы. И полностью забыл о Стиве. Я
старался забыть о нем и забыл. Я переехал во Флоренцию и  был  принят  в
театр.
   Почему именно во Флоренцию, в город, где жила ты, почему туда, если я
не стремился встретиться с тобой? Я понял, что все время обманывал себя,
я хотел встречи, хотел дать еще один шанс себе, тебе, нам.
   Если нам суждено встретиться, думал я,  и  ты  выберешь  меня,  Дино,
актера театра, то между нами никогда не встанет прошлое, хотя бы потому,
что у  нас  его  не  было.  Единственное,  что  я  сохраню  из  прежней,
исчезнувшей жизни, это мое знание тебя, переданное мне от Стива, в  виде
некоего генного набора, неосознанной памяти, как  передается  знание  из
прошлого поколения в будущее.
   Я уже не повторю ошибок, которые совершал Стив: мне незачем проявлять
глупое, азартное безрассудство. И быть безразличным и непричастным,  как
он, я тоже уже не могу. Вместо этого я стану любить тебя,  не  стесняясь
своей любви, более того, ты  будешь  чувствовать  ее  каждое  мгновение,
будешь окутана ею,  ты  сможешь  отличить  самую  тонкую  ниточку  в  ее
кружеве.
   Я был уверен, что ты не сможешь  отказаться,  любовь  заразна,  и  ты
заразишься ею от меня. К тому же я был редкостно красив даже для Италии,
даже среди актеров, я знал это, женщины вешались на меня, где  бы  я  ни
появлялся. Я уже опробовал свое новое тело и знал, что вместе  с  ним  у
меня появилось новое умение, более  эмоциональное  и  красивое.  Я  умел
любить лучше, чем умел Стив,  именно  из-за  чувственности,  потому  что
чувственность передается, и женщины впитывают ее.
   И еще, думал я, у меня будут письма. Иногда, раз в две  недели,  Дино
будет отступать, совсем ненадолго, и я снова  буду  становиться  Стивом,
неудачливым профессором лингвистики. Единственный  вопрос,  смогу  ли  я
совместить в себе того и другого одновременно? Но если смогу, я узнаю  о
тебе так много, как никогда не знал Стив и никогда  бы  не  узнал  Дино,
потому что мне станет доступным то, что известно им  обоим.  Даже  более
того. Мне не только откроются твои мысли и чувства, я  не  только  смогу
сверять их и вникать в суть, неведомую даже тебе самой, но еще я  поручу
Стиву направлять их и управлять ими. Главное, чтобы  Дино  оказался  вне
переписки...
   Все настолько переплеталось, что кружилась  голова,  когда  я  думал,
какие нити у меня в руках, и у меня захватывало дух, как будто я парю  в
воздухе высоко-высоко и вот-вот сорвусь.
   Я ждал встречу,  мечтал  о  ней,  но  не  пытался  приблизить  ее,  я
почему-то был уверен,  что  судьба  так  или  иначе  сведет  нас.  И  мы
встретились.
   Я актер, Джеки, я умею чувствовать. И тогда, когда я подошел к  тебе,
я сразу почувствовал по твоему взгляду, по голосу, что  ты  влюбилась  в
меня, как и я в тебя, с первого взгляда. Боялся ли я, что ты узнаешь  во
мне Стива? Нет, мои лицо и тело были неузнаваемы. Да что там  тело?  Та,
прошлая жизнь не только осталась за пределами меня, она раздражала меня,
как  и  сам  Стив,  наигранный,   бравадный   пижон,   я   являлся   его
противоположностью, и меня невозможно было узнать.
   А потом мы были счастливы. Долго. Много месяцев и  даже  лет,  потому
что я своей любовью отвоевал тебя у  мира.  Моя  чувственность  победила
банальное умение анализировать и высчитывать.  Пускай  я  стал  проще  в
логическом разборе жизни, я мог теперь острее ее чувствовать, проникая в
нее не  головой,  а  нервами.  Я  должен  был  чем-то  поступиться  ради
чувственности, я добровольно пошел на жертву, и она  оказалась  удачной:
не подозревая о ней, ты ее приняла.
   Тебе нравилось, что ты глубже меня мыслишь, лучше  анализируешь,  что
выводы твои точнее и расчетливее. Да и  мне  самому  казалось,  что  так
лучше для нас обоих, вопрос доми-нации  меня  не  интересовал,  я  любил
тебя, и еще я был актером. И мы оба были счастливы,  в  этом  я  не  мог
обмануться.
   Но прошло время, и ты предала меня опять.  На  этот  раз  ты  предала
Дино. Видишь ли, я сам совершил ошибку, во  всяком  случае,  моя  ошибка
ускорила твое предательство. Я подозревал,  что  сценарий,  по  которому
Альфред собирался снимать фильм, ни к чему  хорошему  не  приведет,  что
жизнь Дино не следует усложнять. Но что-то  все  же  заставило  меня,  я
думал, тщеславие, а потом понял, нет, тщеславие ни при чем.
   Конечно, я мечтал стать признанным актером,  чтобы  обо  мне  писали,
меня узнавали. Но не от тщеславия, а чтобы доказать, что я  был  прав  в
своей главной теории, что новая моя жизнь получилась полноценной и  даже
успешной. Вот почему я пошел на риск и стал заниматься сценарием.
   Я писал его специально под себя, у меня не оставалось сомнения, что я
должен играть главную роль, мне казалось это очевидным. Технически  было
несложно  переделать  мою  книгу  про  театр  под   сценарий,   конечно,
требовались изменения, но я легко справился. Но видишь, что  получилось,
я в первый раз изменил Дино. Я вмешал в  его  жизнь  другие  стремления,
другие амбиции. Дино не был писателем, а тот, кто писал сценарий, не был
Дино. И все сразу нарушилось, жизнь  Дино  перестала  быть  чистой,  она
поползла, чтобы разлететься на куски.
   А потом начались удары, под которыми  я  дрожал  и  корчился,  как  и
прежде, когда-то. Сначала Альфред отказал мне в роли, я  не  мог  в  это
поверить,  но  Альфред  считал,  что  я   слабый   актер.   Кстати,   он
действительно обладал чертовской проницательностью и талантливым чутьем.
Он так и не поверил мне, видимо, чувствовал скрытую  чужеродность  и  не
доверял, не подпускал близко Он вообще не любил актеров,  даже  презирал
их, поэтому, наверное, всем молоденьким и хорошеньким актрисам предпочел
тебя.
   Конечно, у меня имелись разные способы  получить  у  него  роль,  для
этого тебе совсем не требовалось спать с ним. Мой агент мог сделать  мое
назначение  на  главную  роль  условием  продажи  сценария  Альфред   бы
удивился, но, конечно, не  догадался  бы  о  причинах.  Но  я  не  хотел
вмешательства извне, я не хотел больше влиять на свою актерскую жизнь. Я
предпочел, чтобы она  развивалась  сама;  согласись,  тот  факт,  что  я
получил роль из-за того, что ты спала с режиссером, являлся  куда  более
жизненным, чем непонятное давление агента. Хотя в результате мне все  же
пришлось забрать сценарий: как я задумал, к сожалению, не  выходило  все
равно.
   А потом я получил письмо для Стива, где ты рассказывала, как побывала
у Альфреда, и я понял, что это конец.
   Ты сама знаешь, что пошла  к  Альфреду  не  ради  меня,  я  был  лишь
поводом. Это он привлекал тебя, тебя манила магия его таланта, ореол его
славы. Да я и сам уже давно предчувствовал приближающийся крах, я  вновь
ощутил, что опять становлюсь недостаточным для тебя. Ты  теперь  ожидала
от меня того, что Дино дать не мог, что не сочеталось с его сутью.
   Я снова ошибся, мне следовало все завершить раньше, еще в  преддверии
твоей измены, довериться интуиции, как это когда-то сделал Стив. Но  это
все из-за Дино, он не мог отказаться от тебя добровольно, он надеялся на
чудо. И вот, дурачок, в результате дошел до того, что читал  подробности
твоих встреч с Альфредом.
   Мне никогда не было так больно, Джеки, никогда прежде, никогда потом.
Это потому, что, читая твои откровения, я не успевал перестроиться, я не
успевал стать Стивом. Обычно успевал, а тут - нет.
   Как словами описать боль? Нет, не описать1 Просто я начал умирать. Не
сразу, сразу было бы легко, а  медленно,  как  от  мучительной  болезни.
Каждый раз, когда я смотрел на тебя, или дотрагивался,  или  целова