стывшее,  еще  живущее
во  мне  прошлое,  оставшись  позади  внизу,  разом  отдалилось,   и   я
почувствовала облегчение. Я отчетливо помню, и чувство было  ясное:  как
будто острым ножом резанули по связывающим меня с землей нитям,  и  они,
вздрогнув от напряжения, лопнули и освободили меня. Как ни грустно, но я
люблю уезжать, подумала я.  Стив  называл  это  "уйти  в  отрыв",  когда
уплывал в океан на своем утлом суденышке. Вот и я  люблю  "в  отрыв",  и
меня манит будущее. Лишь бы в нем нашлось место для  Дино,  все  еще  по
инерции думала я.
   Но не нашлось. Конечно, мы еще несколько раз встречались,  однажды  я
даже слетала во Флоренцию. Это было... Когда? Месяцев через  семь-восемь
после моего отъезда. Мне так захотелось увидеть Дино,  оказаться  с  ним
рядом, что я даже не предупредила его, а просто купила билет и полетела,
сама еще два часа до этого не предполагая, что так сделаю.
   Я летела часа два, и уже в воздухе подумала, что Дино может оказаться
не один, я могу застать его с женщиной. И первая, неловкая  мысль  "могу
застать" мгновенно сменилась твердым убеждением - "застану".  Мне  сразу
стало тошно, я прокляла поездку, я бы выпрыгнула из  иллюминатора,  если
бы могла разбить неразбиваемое стекло. Казалось, прошло много времени, я
должна была привыкнуть к одиночеству и к отсутствию Дино. Но стоило  мне
на секунду представить, что он может  быть  с  женщиной,  и  моментально
мутился рассудок, я переставала воспринимать реальность, как будто  меня
оглушили, выкололи глаза, как будто я вернулась на годы назад, когда  мы
только с Дино начинали жить вместе.
   Я знала, что это чистейший мазохизм,  но  ничего  не  могла  с  собой
поделать, и чем больнее и тошнотворнее мне становилось, тем  извращеннее
бесилось мое одичавшее воображение,  неистово  рисуя  в  голове  картины
измены. Теперь, сидя в самолете, мне уже было недостаточно мыслей о  его
неверности, я пыталась прикинуть, что  предпринять,  когда  тихо  открою
дверь и застану их врасплох. Я не сомневалась, что убью обоих, ну его-то
точно. Вопрос стоял, как? Конечно, у меня не было никакого оружия,  и  я
мучительно соображала, как именно я смогу его убить.
   Но когда я, как и планировала, тихо отворила  дверь,  Дино  сидел  на
диване, на коленях у него лежала тетрадь и он, порой  отрываясь  от  нее
задумчивым взглядом,  что-то  писал,  и  я  догадалась:  письмо  мне.  Я
бесшумно проскользнула внутрь и, стоя  в  прихожей,  смотрела  на  него,
мирного и спокойного, со стороны, и слезы подступали к глазам, и я опять
ругала себя:  "дура,  идиотка",  но  я  была  счастлива.  Дино  случайно
скользнул  по  мне  отсутствующим  взглядом,  новым,  ушедшим  в   себя,
незнакомым для меня прежде. Я видела, он сначала  не  поверил,  а  затем
ринулся ко мне и тут же поднял на руки, как тогда, в  первый  раз,  и  я
вжалась в него, тоже как в первый раз.
   Мы провели два дня, два счастливых дня во Флоренции,  но,  улетая,  я
знала, что больше  не  вернусь  сюда.  Слишком  мучительно  было  заново
вырывать себя, слишком больно, чтобы повторять. Я знала,  я  буду  снова
больна от разлуки, выбита из привычной колеи и мне потребуются  время  и
нервы, чтобы войти в ритм привычной жизни.
   Потом мы встречались посередине, я ехала в его сторону, он - в мою, и
мы находили друг  друга  то  в  маленьком  итальянском  городке,  то  во
французском, останавливаясь на пару ночей в местной  гостинице.  И  все,
как всегда, было чудесно, более того, от длительной  разлуки  -  острее,
но, что-то все же исчезло, причастность, что ли, сродненность.  Однажды,
когда Дино рассказывал о своих делах, я отвлеклась и только в конце  его
истории поняла, что все прослушала. Я удивилась, раньше такого случиться
не могло, раньше жизнь Дино совпадала с моей, а сейчас уже, видимо, нет.
   Каждый  раз  возвращаясь  домой,  я  ощущала  в  себе   сомнительный,
неуверенный осадок и, заново переживая нашу встречу, понимала,  что  она
была насквозь пронизана потерей. Вжимая в пол педаль газа и  крутясь  по
выбивающейся из-под колес дороге,  я  решала,  что  это  была  последняя
поездка к Дино, что больше я  не  совершу  ошибки  еще  одного  заведомо
обреченного  свидания.  Но  недели  через  три  я  впадала   в   нервное
возбуждение,  и  Дино  снился  каждую  ночь,  и  я  писала  ему,   снова
договариваясь о встрече.
   Понимала ли я, что это своего рода агония? Не знаю, наверное, но я не
хотела в это верить. Я все еще  молила  о  чуде,  я  надеялась,  что  он
приедет.
   Сама я не посмела бы бросить работу. Она без остатка захватила  меня,
увлекла, мне было неожиданно  интересно,  все  чувствовали  мою  силу  и
признавали ее. Через год меня  повысили,  передав  под  мое  руководство
большую часть проекта и людей. Я исправно писала обо  всем  Дино,  и  он
радовался за меня, я знала, искренне, я даже не была  уверена,  понимает
ли он, что мои успехи  означают,  по  сути,  окончательную  потерю  друг
друга. Он тоже исправно  рассказывал,  как  идут  его  дела,  о  театре,
пересказывал свежие сплетни, радовался, что ему  дают  новую  роль,  что
Альфред  сказал  ему  ободряющее  слово.  Милые,  чистые  письма,  милая
наивность, вздыхала я, улыбаясь.
   Я часто думала, как разительно отличаются письма Стива  и  Дино,  как
будто они представляли две противоположные стороны мира. Одни -  тонкие,
глубокие, все понимающие, едкие, даже извращенные  в  своем  бесконечном
знании. Другие - тихие и милые, повседневные, и я думала, что и первые и
вторые совершенно по-разному раскрашивают мою жизнь, не конкурируя и  не
подавляя друг друга.
   В принципе я ничего не знала о Стиве: чем он занимается, как проводит
время,  с  кем  общается,  даже  с  кем  спит,   так,   туманные,   едва
проскальзывающие обрывки. Но  при  этом  я  знала  о  нем  все,  я  была
полностью погружена в его запутанную, затемненную душу, в его  греховные
мысли. А Дино? Что ж, я знала о каждом его дне, когда он проснулся,  как
и с кем  позавтракал,  что  прочитал  в  газете,  если  удосуживался  ее
прочитать, да и все остальные  подробности,  которые  он  мог  бы  и  не
пересказывать, но пересказывал. Лишь однажды я поймала  себя  на  мысли,
что все эти пустые бытовые детали на самом  деле  отгораживают  меня  от
Дино, что они своеобразный заслон, не допускающий меня в его  внутренний
мир. Хотя, предположила я, скорее всего он не очень  отличается  от  его
повседневности.
   Письма по-прежнему продолжали  приходить  и  отсылаться,  но  встречи
становились все реже. Я нервничала, зная, что теряю Дино, мне было тошно
от своего бессилия, но что я могла сделать? Я ничего не  могла!  Сначала
промежуток увеличился до двух месяцев, потом до трех, а  потом  остались
лишь письма два раза в неделю, как по расписанию,  подробные  и  нежные.
Только в них повторялись прежние страсть и  обещания,  и  я  верила  им,
потому что не было ничего другого, чему я могла бы верить.
   Мне становится холодно. Уже давно нет ни заката, ни океана,  в  такой
кромешной темноте даже взгляд может пробираться  только  на  ощупь,  ему
самому требуется поводырь. А сзади светится  желтым  окошком  дом,  и  в
одном этом огоньке уже предполагаются тепло и поддержка.
   Я снова пью  чай,  умываюсь,  меняю  постель,  раздеваюсь  и  ложусь,
захватывая в постель книгу. И тут же понимаю,  может  быть,  по  лености
движений, что я устала, слишком много всего произошло  сегодня,  и  надо
отдохнуть, заснуть, оставить чтение на завтра. Но я уже отыскала глазами
короткий параграф, и взгляд уже скользит, опережая руку, не позволяя  ей
закрыть книгу.
   Я жонглер слов, факир фраз и маг мыслей. Я вытаскиваю их за уши,  как
зайцев из шляпы, и так же волшебно и бессмысленно они потом  исчезают  в
черном ящике, у которого - только я это знаю! - есть второе дно.
   Почему я пишу эту книгу и что она есть,  эта  книга?  Ничего.  Именно
ничего, только игра ума, иногда удачная, иногда не  очень,  но  так  или
иначе ничем не наполненная, ни для кого,  ни  для  чего.  Бессмысленная,
бесцельная, никому, не нужная, ни от кого не зависящая, ни  от  кого  не
ждущая ни похвалы, ни упрека.
   Почему я люблю ее, почему бережно записываю в нее чудные свои истории
и порой сам увлеченно зачитываюсь ими? Почему она растянулась  на  много
лет? Почему? Я ведь ответил, потому что я жонглер слов, факир фраз и маг
мыслей.
   Я  смеюсь,  закрывая  книгу.  Я  впервые  пытаюсь  представить   себе
человека, который ее написал. Я воображаю  фигуру,  немного  сутулую  от
длительного сидения, фигуру в профиль, как будто я смотрю снаружи  через
окно, освещенное настольной лампой  на  письменном  столе.  Я  спрашиваю
себя: кто он и как эта книга попала  сюда?  И  даже  успеваю  удивиться,
почему я не подумала об этом раньше. Но удивление мое плоское  и  вялое,
потому что  сон  уже  поглотил  и  растворил  в  себе  его  вертикальную
составляющую.
   Я  просыпаюсь  среди  ночи.  Меня  разбудил   собственный   смех,   я
по-прежнему ощущаю на губах сладкий привкус улыбки.  Я  помню  свой  сон
наизусть, так бывает, когда просыпаешься неожиданно, и еще  не  пуганный
сон не успевает раствориться и исчезнуть. Я видела Дино, говорила с ним,
чувствовала его, мне незачем даже  вспоминать  его  слова,  они  еще  не
успели застыть на уголках  моих  ночных  губ,  лишь  растеклись  по  ним
улыбкой.
   -   Чувственность   и    эмоциональность    вполне    совместимы    с
мужественностью. Более того, порой они неразделимы.
   Мы находились в моей квартире во Франции. Как он туда попал, помню, я
удивилась, а потом  решила,  какая  разница?  Он  зашел  в  гостиную  из
коридора и задержался  при  входе,  нас  разделяло  всего  три  шага.  Я
захотела коснуться губами его лица и потянулась до напряжения в  теле  и
поцеловала.
   - Это не твои слова, - сказала я, когда отступила,  чтобы  разглядеть
Дино. - Ты не мог так сказать. Так могло быть написано в книге,  которую
я читаю.
   - Откуда ты знаешь? - спросил он и сразу спросил снова:
   - В какой книге?
   Я подала ему книгу, она оказалась у  меня  в  руке.  Он  полистал.  Я
знала, что он спросит, и потому ответила наперед:
   - Я не знаю, кто ее написал, я просто нашла ее.
   Он поднял брови, в его глазах появился несвойственный  им  чужеродный
налет.
   "Жесткость, - догадалась я. - Откуда она? Никогда не было жесткости".
   - Если ты не знаешь, кто автор книги, почему  не  допустить,  что  ее
написал я.
   - Ты не мог ее написать, - не поверила я.
   - Почему? Вот пункт, - он назвал номер, я не запомнила точно. - Здесь
написано:
   "В детстве, когда все представляется  в  романтическом,  мушкетерском
свете, и  даже  потом,  в  зрелости,  я  считал,  что  мужественность  и
твердость несовместимы с умением чувствовать и переживать. Я считал, что
слезы для мужчины - стыдно, как и другие проявления чувств,  даже  слова
зачастую лишние, потому что мужественность скупа,  грубовата  и  немного
замкнута. Я считал бы так всю жизнь, если бы не потери.
   Только они  заставляют  переоценить  привычные  ценности  и,  как  ни
парадоксально, дают единственную возможность начать жизнь  заново.  Ведь
известно,  что  больной,  прикованный  к  постели,  видит  счастье,  как
элементарную возможность  ходить,  дышать,  слышать  запахи  цветов.  Но
выздоровев, он не долго радуется свету, воздуху, он, закрученный суетой,
скоро забывает, в чем она, простая радость бытия.
   И  только  когда  от  потери  не  удается  оправиться,  как  не  смог
оправиться я, потеряв тебя, Джеки, только тогда  появляется  возможность
навсегда сбросить шелуху ограничивающих догм И понимаешь, что отрезав от
себя кусок, будь то эмоции и умение чувствовать, ты тем  самым  урезаешь
саму жизнь. Так я понял,  что  чувственность  и  эмоциональность  вполне
совместимы с мужественностью, более того, порой  они  неразделимы.  Хотя
ты, любимая, так никогда не поняла этого".
   - Теперь видишь, -  сказал  Дино,  -  что  это  я  написал  книгу.  Я
процитировал из этого параграфа еще до того, как прочитал его.
   Я покачала головой.
   - Но это даже не может быть твоей мыслью.
   - Почему? - спросил он. Я не ответила. - Ты считаешь, что во  мне  не
было мужественности? -  Я  молчала.  -  Может  быть,  ты  ее  просто  не
заметила, не хотела замечать? А может быть, я ее уничтожил ради тебя, но
лишь на время, пока мы были вместе.
   Я видела, как еще больше изменились его глаза, они полностью потеряли
привычный оттенок, и я догадалась, еще  немного  и  все  лицо  изменится
тоже. Я даже знаю, чьим оно станет, вон уже сколько в нем холода, и  мне
надо спешить, чтобы успеть не  растерять  тепло,  хотя  бы  то,  которое
осталось.
   - Погоди, - сказала я, примиряясь. - Все это не  имеет  значения,  мы
снова вместе, ты жив, и я люблю тебя.  Вот  увидишь,  теперь  все  будет
чудесно, иди ко мне.
   Он кивнул и подошел, я чувствовала его  тело,  его  дыхание,  так  он
крепко прижал меня к себе.
   - Да! Конечно, да! -  повторяла  я.  Потому  что,  что  еще  я  могла
сказать.
   И тут он оттолкнул меня, грубо, жестоко и с силой бросил на  кровать,
и я больно ударилась и открыла глаза.
   Я лежу и улыбаюсь от причуды сна. Как все  перемешалось,  думаю  я  с
удивлением, книга, Франция, Дино.  Жесткость  и  холодная  злость,  это,
конечно, от Рене, как и то, что он  швырнул  меня  на  кровать.  Все  же
подсознание загадочная штука, хотя все объяснимо:  воспоминания  да  еще
книга и составляют мою сегодняшнюю жизнь. Даже мысль, которую Дино якобы
прочитал, совместила в себе одновременно и самого Дино, и Рене.
   Я лежу на спине  и  смотрю  в  потолок,  потом  мне  надоедает,  и  я
поворачиваюсь на бок. В окне небо уже очерчивает кроны деревьев, но лишь
силуэтами. Вся моя жизнь состоит из  силуэтов,  я  закрываю  глаза:  так
лучше, спокойнее.
   Я была готова к тому, что мне будет тяжело на новом месте.  Но  какая
разница, знаешь или  не  знаешь,  плохо-то  в  любом  случае.  Дино  еще
присутствовал во мне, и я не могла совмещать его ни с кем  другим,  одна
мысль   казалась   кощунственной.   Но   мне    требовалось    заполнить
освободившееся время, опустевшее место во мне, я должна была хоть как-то
залатать эти всюду образовавшиеся прорехи.
   И я погрузилась в работу. Ты ведь приехала сюда работать, говорила  я
себе, вот этим и занимайся. Я просиживала в офисе до ночи,  приезжала  в
субботу, воскресенье. Сначала я гнала время  потому,  что  оно  отделяло
меня от Дино,  а  потом,  когда  мы  перестали  встречаться,  просто  по
привычке. Именно с того времени я  невзлюбила  выходные,  в  офисе  было
пусто, непривычно и потому особенно одиноко. А дома? Дома вообще  ничего
меня не ожидало, кроме  скучной  еды,  еще  более  скучного  телевизора;
только письма скрашивали однообразность.
   Конечно,  поначалу  сослуживцы  пытались  за  мной  ухаживать,  но  я
поставила на рабочий стол фотографию, на которой мы с Дино обнимались, и
это помогло. Так продолжалось... Сколько? Года  полтора,  прежде  чем  я
начала встречаться. Впрочем, мне не везло. Помню  одного,  наверное,  за
его назойливую скучность, он вещал с таким множеством занудных  деталей,
что это рождало если  бы  не  смех,  то  опаску.  Сразу  оповестил,  что
планирует жениться и  создать  семью  и  поэтому  не  хочет  форсировать
отношений. "Секс не главное, - говорил  он,  -  секс  важен,  но  он  не
главное. Важно чувство локтя, важно - быть хорошим товарищем".
   Однажды он попробовал поцеловать меня, и это сразу  все  окончательно
решило. Ничего более безвкусного, пресного я не ощущала. Я подумала, что
могла это предвидеть. Ведь губы рождают слова, и если слова нудны, то  и
губы нудны тоже. Отсюда закономерность: если человек скучно говорит,  то
и скучно целуется, а если рассуждать дальше, то и скучен в остальном.  А
значит, нетрудно определить заранее.
   Я знакомилась и с другими мужчинами, но даже не запомнила их имен.  А
потом встретила Рене. В тот  вечер  я  сидела  за  столиком  на  веранде
стеклянного кафе, прямо на улице. Возвращаясь с работы, я купила пестрый
женский журнал, я не собиралась его читать; глянцевые рекламные страницы
с эффектными манекенщицами  отвлекали  мое  осоловелое  от  повседневной
рутины сознание. Я пила кофе, вечер  снимал  усталость  знойного  дня  с
улицы, с окаймляющих ее деревьев, с меня, я и  не  заметила  подошедшего
человека, только вздрогнула от неожиданности, услышав обращенный ко  мне
чужой голос. Я подняла  глаза  и  увидела  перед  собой  примечательное,
запоминающееся лицо.
   Бледное,  не  бесцветное,  а  именно  бледное,   о   таких   говорят,
бескровное, и не выпуклое, как обычно  бывает,  а  вдавленное,  что  ли.
Нависший высокий лоб, широко расставленные глаза, коротко  подстриженный
колючий бобрик. Нос, нельзя  сказать,  что  сломанный,  как  у  боксеров
бывают сплющенные носы,  а  скорее,  начинающая  его  впадинка,  которая
обычно  располагается  у  бровей,  находилась  значительно   ниже,   что
придавало всему лицу выразительную не правильность. Несмотря на  широкий
лоб, лицо сильно сужалось книзу, особенно  в  скулах,  и  заострялось  к
подбородку, резко выделяя его. Теперь я понимаю, это и являлось главным:
каждая часть лица не соответствовала предыдущей. Они были как бы собраны
от разных людей, и в совокупности рождали не только  своеобразие,  но  и
гармонию.
   Глаза светлые, серые, и еще холодные, но не бесчувственно холодные, а
просто чувство в них было холодное. И очень острые, направленные в  одну
точку. В них смешивались злость, жесткость и уверенность, не  бравадная,
напускная, а внутренняя, сдержанная. Я сразу это почувствовала.
   - Вы красивая женщина, - сказал он.
   - Что? - переспросила я, не потому,  что  не  расслышала,  просто  не
поняла  сразу.  Он  говорил  надтреснутым  голосом,  мне  почудилось,  с
акцентом, но потом я поняла, что никакого акцента нет  -  просто  манера
такая.
   - Вы самая красивая женщина, которую я когда-либо встречал
   Это было слишком, вот так, сразу, я даже оторопела. Он заметил это  и
поправился:
   - Во всяком случае, для меня.  Красота  субъективна,  она  существует
только в глазах субъекта.
   Между необычной грубостью  его  лица  и  красиво  построенной  фразой
возникло еще одно противоречие. Видимо, он был соткан из них.
   - Разрешите присесть? - спросил он.
   Я не знала, как ответить, и лишь кивнула. Наверное, я  сама  смотрела
на него  с  докучливым  любопытством,  потому  что  он  опустил  голову,
выставив вперед широкий выпуклый лоб.
   - Я долго смотрел на вас, - произнес он и поднял глаза. - Мне  обычно
никто не  нравится.  Но  в  вас  есть  редко  встречающаяся  подчиненная
властность.
   Я подумала, что сама не сказала еще ни слова, а он уже так много.
   - Кому подчиненная? - спросила я.
   Я  думала,  он  хотел  сказать   "подчиняющая   властность",   просто
оговорился.
   - Не знаю. Кому захочет подчиниться.
   - Так не бывает, - ответила я и улыбнулась, но не ему,  а  тому,  как
удачно он завлек меня в спор. - Властность не может быть подчиненной.
   - Может, - ответил он. Я поняла, он вообще говорит короткими фразами,
и мне понравилось, ему это шло. - Обычно человек подчиняется, когда  его
хотят подчинить. - Он замолчал,  изучающе  разглядывая  меня.  -  Вы  же
подчиняетесь только тому, кого  сами  выберете,  снизойдя.  Но  в  таком
подчинении заведомо присутствует властность.
   Это было забавно, то,  что  он  говорил,  особенно  в  первый  момент
знакомства, не боясь осечки.
   - Я никому не подчинялась, никогда. - Я опять улыбнулась, если  бы  я
говорила серьезно,  звучало  бы  глупо.  Исповедь  незнакомому  человеку
всегда выглядит глупо.
   - Это потому, что не хотели.
   Его надтреснутый голос звучал спокойно, даже холодно, как  будто  ему
все про меня давно и хорошо известно. Я подняла удивленно брови.
   - Откуда вы все знаете про меня?  -  спросила  я  уже  со  смехом.  Я
оценил