"Я не отступлю, - подумала я, - он  первым  начал  этот
блеф, пусть он его и заканчивает".
   - Хорошо, - я согласилась, - зови.  Он  подошел  к  телефону  и  снял
трубку.
   - Ты на самом деле хочешь? - спросил он.  -  Если  я  позвоню,  будет
поздно.
   И тут влажная тень промелькнула в его глазах, я не  успела  разгадать
ее скрытое значение, но именно она вернула меня  к  действительности.  Я
поняла, все произойдет в точности так, как он  обещает:  он  позвонит  и
потом будет поздно. Для чего поздно, я не знала, но знала, что будет.  И
я испугалась.
   - Да нет, - засмеялась я. У меня получился хороший, искренний смех. -
Ты что, дурачок, серьезно? Я думала, ты шутишь. - Я встала и  подошла  к
нему. - Ты что? - повторила я.
   - Так ты шутила? - спросил он.
   - Конечно. Я думала, это игра. А ты что, серьезно? Ты такой глупый. -
И я дотронулась до его руки.
   - Хорошо, - сказал он  просто,  как  будто  ничего  не  произошло,  и
положил трубку.
   Чай давно выпит. Я встаю, и полотенце, ослабнув,  едва  не  падает  с
моего тела. Но я не останавливаясь, на  ходу  раскрываю  его  и  тут  же
запахиваю вновь, плотно и  туго.  Я  дотрагиваюсь  рукой,  ну,  конечно,
чайник остыл, и я снова зажигаю газ. Через  минуту  вода  закипит,  и  я
заварю себе еще одну чашку чая.
   Что  же  появилось  тогда  во  взгляде   Рене?   Что   означала   эта
промелькнувшая тень? - думаю я. Растерянность! Единственный раз: никогда
прежде, никогда после. Я тогда не  смела  даже  предположить,  что  Рене
может быть растерян. А вот сейчас с высоты времени разобралась.
   Чайник исходит паром, я снимаю его с  огня,  я  уже  долила  в  чашку
заварки и теперь кипяток бурлит и пузырится, как будто хочет  обжечь  не
только чашку, но и мой взгляд тоже. Я снова сажусь за стол, к варенью.
   А потом умер Альфред. Месяца через два после этого разговора с Рене я
получила телеграмму от Дино, в которой он сообщал, что умер  Альфред.  Я
плакала. Не только потому, что мне было горько от  утраты,  но  и  из-за
того, что в первый раз теряла человека, который участвовал в моей  жизни
и о котором у меня сохранились  память  и  чувства.  Я  почти  физически
ощущала, что из меня клещами вырывают кусок моего прошлого, я  в  первый
раз столкнулась с простым фактом, что не все обратимо.
   Мне  всегда  казалось,  что  все  можно  вернуть,  достаточно  только
захотеть. Да и как может быть по-другому, думала я, стоит  мне  написать
Стиву или Дино, что я хочу вернуться, и они в любую минуту примут  меня,
я всегда это знала. Конечно, я не собираюсь возвращаться, мне  не  нужен
никто, кроме Рене. Но мне важно знать, что самые близкие  люди,  которых
всего-то три человека, что они находятся в моей орбите и никогда  с  нее
не сойдут.
   А тут все покачнулось, оказалось, что ничто не вечно, вот  и  Альфред
умер, а значит, не все обратимо и ни во все можно вернуться, и мне стало
страшно, когда я это поняла.
   Я прочитала письмо Рене, я всегда читала ему письма Дино, и он  сразу
все понял и ушел, только сказал, чтобы  я  дала  знать,  если  он  будет
нужен. Мне и в самом деле хотелось  быть  одной,  я  вдруг  поняла,  как
интимна смерть близкого человека, как трудно  ее  разделить  с  другими,
даже родными, людьми. Я провела вечер, думая об Альфреде, вспоминая  то,
что давно забыла, и, когда мне хотелось плакать, я плакала.
   На следующий день в газатах появились некрологи.  В  них  сообщалось,
что похороны должны состояться через два дня, съезжалось, как я  поняла,
много народу, и я тоже решила поехать. Я сказала об этом Рене.
   - Хочешь, я отвезу тебя? - предложил он.
   - Нет. Я поеду сама. - Я не хотела хитрить, я предпочитала, чтобы  он
остался дома.
   - Как знаешь, - сказал он. И только через час, как бы  возвращаясь  к
теме, спросил:
   - Ты уверена, что хочешь встретиться с ним?
   - С кем? - не поняла я.
   - С Дино.
   Непостижимо, но у  меня  вылетело  из  головы,  что  на  похоронах  я
наверняка встречусь с Дино. Я так много думала об Альфреде,  что  совсем
забыла о нем.
   - Не знаю, - сказала я.
   Я думала весь вечер и весь следующий день и в  результате  решила  не
ехать. Конечно, мне хотелось увидеть Дино, но надо быть реалистичной, мы
не виделись почти пять лет. Да, мы переписывались, каждые две  недели  я
получала от него письмо, а потом сама  садилась  за  ответ.  Но  даже  в
письмах я  избегала  личных  вопросов,  хотя  и  понимала,  что  у  него
наверняка есть женщина, не может не быть. Но я не  хотела  этого  знать,
каждый раз, представляя Дино не одного, я теряла над собой  контроль  и,
пугаясь  собственной  разрывающей  злобы,  старалась  как  можно  скорее
задушить догадку.
   Дино по-прежнему писал, что любит меня, что в его жизни самое главное
-  это  я,  и  так  будет  всегда.  И  я  смирилась,  довольствуясь  его
заверениями. Пусть он с кем-то спит,  утешала  я  себя,  мне  достаточно
владеть его душой, знать, что он любит только  меня.  Что  делать,  если
жизнь состоит  из  компромиссов,  и,  чтобы  сохранить  главное,  иногда
приходится приносить жертвы.
   А если мы встретимся, Бог знает что может произойти, все так хрупко и
легко поранить. К тому же наверняка мне придется изменить Рене. А  я  не
хотела ему изменять, я знала, что Дино в любом случае не даст мне  того,
что может Рене. Да это и не имело значения, я просто  пыталась  избежать
любую двусмысленность. Именно поэтому я решила не ехать. Когда я сказала
об этом Рене, он даже не удивился.
   - Конечно, - сказал он. - Я был уверен, что ты не поедешь. - Он  все,
как всегда, понимал.
   Я подхожу к окну. Дождь стоит стеной, и я понимаю, что мне через  нее
не проломиться. Да, теперь уж не погуляешь, выговариваю  я  вслух,  надо
было раньше. Надо было, когда только моросило, могла  надеть  косынку  и
выйти, походить недалеко от дома. Ну и промокла бы, ну и что!  А  сейчас
куда?
   Я открываю окно, не полностью, конечно, я все еще в полотенце, и меня
тут же обдает влажным запахом прибитой пыли и вычищенной зелени. Он  так
давно вместе с дождевыми каплями стучался в  окно,  этот  запах,  и  вот
наконец пробился. Ну и что теперь делать? - спрашиваю я, хотя  можно  не
спрашивать, и так понятно: кроме чтения, занятий не  осталось.  Я  снова
сажусь за стол, так и не закрывая окна, мне нравится столкновение  тепла
дома с прохладной беспокойностью оббитой дождем природы.
   "А все-таки я еще ничего, не двадцать пять,  конечно,  но  ничего.  -
Стоев легким движением смахнул со лба  русую  прядь  волос.  -  Конечно,
морщин прибавилось, но седины не видно.  А  главное  -  тело  в  хорошей
форме, упругое, как у мальчика,  и  телки  по-прежнему  клюют.  В  конце
концов, туфта все это: возраст-фикция, главное, как себя сам  ощущаешь",
- заключил  он  оптимистически,  отворачиваясь  от  оконного  стекла,  в
котором себя разглядывал. Он окинул взглядом столики кафе, в котором они
сидели с Вейнером, конечно, здесь был народ, но взгляд задержать было не
на ком. А жаль.
   - Так вот,  я  и  говорю,  старик,  несправедливо  это,  конечно,  по
отношению к бабам. Для нас с тобой время в общем-то задержалось;  я  вот
постоянно на протяжении, можно сказать, всей своей жизни трахаю юных,  в
молодости, да и сейчас тоже. Те, из молодости, они - уже  тетки  старые,
усталые, побитые, я дружу с ними, не со всеми, конечно, - он усмехнулся,
- со всеми нельзя, себя не хватит. Я даже аллегорию придумал, слушай:  я
телок  через  себя,  как   через   сито   пропускаю;   они   подрастают,
процеживаются и уходят, туда - в  зрелость,  старость,  что  у  них  там
впереди маячит. А я здесь, по-прежнему незыблем, так  сказать,  и  новое
поколение опять же на меня натыкается. И  знаешь,  такое  ощущение,  что
процесс застабилизиро-вался, в смысле, никогда не прекратится.
   Вейнер отглотнул кофе из чашечки, но глаз не опустил, так и продолжал
наблюдать, теперь исподлобья, за своим откровенным  собеседником  умными
серьезными глазами,  отгороженными  от  мира  стеклами  очков  в  тонкой
золотой оправе.
   " Ну откуда у него это? - подумал он с обидой. - И  почему  я  терплю
эту пошлую липкую болтовню? Почему вообще я здесь  торчу,  трачу  время,
столько ведь дел, мог бы в лаборатории работать, а вот сижу, слушаю. Что
с ним произошло, почему он так испохабился? Ведь хороший  парень  был  в
молодости, когда мы познакомились, чистый, добрый. А вот сейчас  мы  как
бы на разных сторонах баррикады. Впрочем, - удивился Вейнер себе, -  что
это я, какие, к черту, баррикады! Просто,  -  вздохнул  он,  -  друзьями
обзаводишься, к сожалению, только в молодости. А  прошлое  связывает,  и
ничего тут не поделаешь!"
   - Я к чему это, - продолжал Стоев, - я последние два месяца по Турции
гастролировал, по развалинам, так сказать, империи, как ее звали?
   - Оттоманской, - вставил Вейнер.
   - Ну да, так вот, я по ее курортам проехался. Продюсер у меня  новый,
шустрый парень, устроил мне разъезд по ихней турецкой Анталии.  Выглядит
это так: я, танцор классического балета, и четыре девчонки, я же говорю,
лет по восемнадцати, к балету имеющие отношение, как я,  -  он  взмахнул
рукой, пытаясь найти сравнение. И рука, и взмах были изящными, - к твоей
химической науке. Но ноги у них длинные, варьетешные, они,  конечно,  их
поднимать быстро научились, ну, я про сцену, конечно. Так-то, за сценой,
они и до меня отлично умели. Я же говорю, девки не без таланта.
   Значит, ездили мы по курортам, по два концерта  за  вечер.  Программа
отличная, ну, мне-то чего, я свои па закручиваю,  не  так,  как  раньше,
конечно, но кое-что могу еще. А девки ножками своими изящными мне  очень
так удачно подмахивают. От номера к номеру наряды меняют,  и  публика  в
восторге, ты бы видел, меня здесь в Дойче Опера на бис  столько  раз  не
вызывали.
   Вейнер продолжал смотреть на него так же серьезно, как и прежде.
   "А ведь правда, - думал он. - Когда-то Стоев  был  хорошим  танцором,
очень хорошим. И куда все ушло?  В  песок,  в  никуда.  Кто  он  теперь?
Учитель маленькой танцевальной школы для детей, да вот еще подрабатывает
этими безвкусными шоу для тупого обывателя. Списанный танцор - печальная
история,  хотя  ведь  не  стар,  они  ровесники,  чуть  за  сорок.   Они
познакомились, когда Стоев приехал  на  стажировку  в  Берлинский  балет
подающим надежды молодым танцором. Тогда и подружились.  Да,  давно  это
было, и по Стоеву отчетливо заметно, что давно. Сдал он, даже не столько
эти глубокие морщины, а просто все лицо как  бы  кусками  пошло,  раньше
было цельным, а сейчас  вразнос.  Потасканное,  подержанное  лицо.  Пьет
много да и бесконечные связи здоровья тоже не прибавляют.
   "Неужели я  так  же  выгляжу?  -  Вейнер  постарался  вспомнить  свое
отражение в зеркале, когда  сегодня  утром  подстригал  свою  аккуратную
бородку клинышком.  Он  подстригал  ее  каждый  день  и  каждый  день  с
интересом изучал свое лицо. - Нет, морщин у меня нет, холеное,  гладкое,
еще молодое лицо. Это потому, что я стабилен, мне  известно,  что  будет
через месяц и через год. Залог моего успеха - стабильность. Пусть  Стоев
смеется, назьшая меня немецким педантом, как он сказал однажды про меня?
"Фауст без Гретхен и без Мефистофеля". Неверно! В отличие от Фауста, мне
не скучно, я люблю науку, которой занимаюсь. Да и жене я верен и никогда
не искал другой женщины. К тому же, - Вейнер улыбнулся  про  себя,  -  в
душе я остался романтиком. Немцы, вообще, самые неистребимые  романтики.
Мы и создали романтику в литературе, в музыке. Не поэтому ли  я  и  сижу
сейчас со Стоевым, вынужденный смотреть, как он  проглатывает  четвертую
рюмку  подряд,  и  слушаю  замусоленные,  вульгарные  рассказы   о   его
нескончаемых женщинах? Не потому ли все-таки люблю его,  что  в  душе  я
романтик?
   В общем-то, Стоев мне действительно  нравится,  как  типаж  нравится.
Именно тем, что не похож на  меня.  Непредсказуемость  его,  порыв,  его
артистизм, и еще позитивная легкая энергия, которой  он  щедро  делится.
Даже то, что он пошлый бабник, мне в общем-то нравится.
   А может быть, все проще, и я просто завидую ему? -  Вейнер  приподнял
бровь, удивленный странной мыслью. - Может быть, в глубине души я мечтаю
быть им, Стоевым, выездным  танцором,  и  ездить  с  четырьмя  молодыми,
красивыми  женщинами  по  открытым  турецким  площадкам?  Это  была   бы
необычная, совершенно неведомая мне жизнь. Хотел бы я?
   Конечно же, нет! - снова удивился себе Вейнер. - Мне не нужна  другая
жизнь, я вполне удовлетворен своей. А что  касается  неизведанного,  так
мне вполне достаточно иметь Стоева с его рассказами. Я  наделен  другим,
сильным, цельным, и чужого мне не надо".
   - Так  вот,  -  продолжал  Стоев,  -  представляешь,  четыре  молодые
девчонки с фантастическими фигурами от всех этих аплодисментов, нарядов,
ну и прочего полностью оторвались; а отрыв, знаешь, изменяет реальность,
имитирует акт выпадения из жизни, преходящего в свободный полет. Ну  вот
и они перешли; чего мы вытворяли все впятером, начну рассказывать -  ты,
Вейнерчик, от жены тут же уйдешь.
   Вейнер улыбнулся.
   - Не уйду, не бойся, но можешь не рассказывать, я представляю.
   Стоев окинул его демонстративно снисходительным взглядом.
   - Не представляешь, ты такое в своих пентхаузах не  видывал,  сидя  у
себя на унитазе и дроча потихонечку. Хотя, - Стоев махнул рукой, - ты  и
не дрочишь наверняка даже, и пентхауза у тебя нет, да и  фантазии  твоей
только на пробирки и фенолф-талеины хватает, или чего ты там смешиваешь.
   Вейнер снова улыбнулся, он не обижался, он  знал,  что  Стоев  шутит,
хоть и глупо, но привычно. Ну а главное, Стоев уважал его именно за  то,
над чем сам подсмеивался: за верность женщине, делу, друзьям.
   - Короче, днем  мы  отсыпались,  ели,  купались,  потом  представляли
народу свою программу, и тут же в другое место,  снова  представляли,  а
потом  в  номер,  пили,  ну  и  сам  понимаешь...  Но  мы,  стариканчик,
договорились, тему опускаю для твоего же блага. Девки классные, на меня,
конечно, как на Бога, и, знаешь, я сам от такой жизни будто в другой мир
погрузился,  в  Зазеркалье  какое-то,  как  Алиса.  Кайф!   Знаешь   про
Алиску-то?
   Вейнер на вопрос не ответил, только недоуменно поднял брови.
   - В школу, к своим детишкам не тяжело было возвращаться? - спросил он
в свою очередь.
   - Да ладно, чего там тяжелого? Мастерство ведь не пропьешь.  -  Стоев
опять махнул официанту, движение руки выглядело настолько красивым,  что
у Вейнера пробежала изморозь по позвоночнику.
   - Да я не об этом. Я тебе что хочу рассказать? Мне показалось, я  там
в зрительном зале увидел женщину, ну, как, женщину, я ее  еще  девчонкой
знал, давно, еще там, в той жизни. Я ее не видел много лет,  и  странно,
что опять встретил.
   - Почему? Что странного в том, что она  на  курорте  отдыхала?  -  не
согласился Вейнер, смотря, как официант ловко проскользнул к их  столику
с новым бокалом коньяка для Стоева.
   - Понимаешь, странность в том, что она каждый раз исчезает,  а  потом
снова появляется через несколько лет. Я думал все  уже,  закончилось,  а
вот опять. Мне было лет семнадцать, еще до того, как я в Берлин приехал,
я в балетной школе тогда учился, и у нас, у  студентов,  во  все  театры
контрамарки имелись. В театре я ее и увидел, я  часто  в  театрах  девок
писал, мы с приятелем виртуозно это, надо сказать, делали. Так вот, я ее
там увидел, в антракте, и сразу запал на нее. Правда, она с парнем  была
красивым, высоким, с выразительным таким лицом, намного красивее  ее.  Я
на нее и обратил внимание из-за этого парня, очень уж он выделялся. И не
понятно было, почему он с ней: маленькая, до  плеча  ему  не  доставала,
хрупкая, почти прозрачная, как бы в себе. В общем, мышка такая. Но  было
в ней что-то, знаешь, я это сразу улавливаю, - Стоев усмехнулся, -  даже
не сексуальность, а, скорее, затаенная, внутренняя животность,  что  ли,
которая, запомни, старик,  и  есть  самое  ценное  в  женщине  качество.
Неуловимое оно: в движений, в повороте бедер, как ногу  ставит,  взгляд,
главное, взгляд, ну и разное.  Нельзя  объяснить,  талантом  специальным
надо обладать, чтобы оценить. Вейнер улыбнулся, он знал  про  талант,  и
ему нравилось начало рассказа, и то,  как  изменился  голос  Стоева.  Он
давно обнаружил в нем этот переход, который, хотя и  был  поверхностный,
но все же как бы  с  одной  поверхности  на  другую.  Хотя,  конечно,  в
глубину, как сам Вейнер, Стоев проникнуть не мог. Ну хоть  так,  каждому
свое, в конце концов.
   - Знаешь, старик, я понял, почему  этот  парень  ее  оценил.  Как  бы
объяснить? - Стоев задумался. - Она замыкала твой взгляд и  уводила  его
внутрь себя. И держала его в себе, не отпуская. Не  знаю,  понимаешь  ли
ты, это редко бывает. И это  признак,  что  клиент  заслуживает  особого
внимания. Ну, в общем, не знаю, может быть,  я  не  правильно  объясняю,
хотя это не важно,  главное,  она  запала  в  меня.  И  я  решил  ее  не
отпускать, и после спектакля я пошел за ними.
   - Как пошел? - не понял Вейнер.
   - Ну как, обыкновенно, как в детективах. Они в метро, и  я  в  метро,
они по улице, и я за ними. Парень, конечно, ничего не заметил, он на ней
был зафиксирован прочно, а она заметила, еще в театре  заметила,  и  так
вот, как я тебе объяснил, взгляд мой в себя вобрала. А  потом  на  улице
пару раз как бы невзначай  обернулась,  но  спутнику  своему  ничего  не
сказала, что, конечно же, было хорошим признаком. Не для него хорошим, а
для меня, естественно. Он ее проводил, я этот район города хорошо  знал,
а потом еще посидел у ее подъезда, смотрел, какое окно зажжется. Она  на
втором этаже жила, и я все смотрел  через  занавеску,  как  она  ко  сну
готовилась, а потом, видимо, легла, и свет погас. Домой,  помню,  пешком
пошел, метро уже закрыто, поздно было, а на такси  денег  не  набралось,
откуда тогда деньги?
   Потом я встретил ее через пару дней у подъезда, хотел сразу, назавтра
подъехать, но ребята куда-то утащили после занятий. Она и не  удивилась,
только остановилась, увидев меня, а я тоже не хотел в игры  эти  играть,
так проще порой, когда напрямик. Подошел и говорю так нагло,  смотря  ей
прямо в глаза:
   "Ты ведь знаешь меня?" - Сразу на "ты", чтобы проще было.
   Думал, она опешит от моего нахальства, а она внимательно  смотрит  на
меня, втягивает меня глазами, я тогда в первый раз  разглядел,  темными,
не просто большими, но еще открытыми очень широко, потому и взгляд такой
немного странный.
   "Знаю немного". - Так и сказала, совсем не кокетничая.
   В общем, закружил я ее, я тогда любил с наскока брать.  Ей,  конечно,
все интересно было,  ей  мир  такой  и  не  снился  -  артисты,  богема,
классический балет. Да и я был, как это говорили, "восходящей  звездой",
в газетах обо мне писали, в  общем,  популярный  я  был,  друзей  много,
успех, поклонницы. Она совсем ошалела и  увлеклась  мной,  я  сразу  это
почувствовал. В общем, она каждый вечер ко мне в общежитие приходила,  а
ближе к ночи я ее с собой в разные компании  брал.  Она  мне  нравилась:
молчаливая, вся в себе, тоненькая, лицо белое. Знаешь, все от контраста,
на очень бледном лице огромные темные глаза,  и  так  смотрела  на  меня
пристально, что я тут  же  хотел  ее  трахнуть,  и  трахал,  если  место
позволяло.
   Стоев замолчал, отпил коньяку, поднял глаза на Вейнера.
   - Ну а месяца через три все потихоньку проходить стало.  Ну,  сколько
можно было с ней с одной все время? Ты знаешь, какие девчонки в балетной
школе, какие растяжки, да и не только растяжки?  Как  будто  из  другого
мира. Кто там не побывал, в этом мире, не поймет. Не могла  она  с  ними
конкурировать, да и кто смог бы? К тому же вообще жизнь веселая была, ну
и все затухать стало. Она сама поняла, пришла несколько раз  вечером,  а
меня нет, пару раз записки оставляла, а потом перестала. Так мы плавно и
перешли в новую фазу.
   - Какую фазу? - спр