то твои желания запретны. Это нормально -  фантазировать  о  запретном,
желать запретного. Запретное ненормально делать Но в том-то и дело,  что
в какой-то момент должна подключаться мораль,  оставляя  фантазию  всего
лишь фантазией.
   Почему я говорю о  сексе?  Потому  что  секс  показателен,  постоянно
присутствуя в жизни каждого из нас. Хотя можно и о другом.  Например,  в
краже тоже  наверняка  есть  своя  прелесть,  прелесть  риска,  прелесть
добычи, легкости достижения. Даже в убийстве для кого-то есть.
   Ведь хорошо известны случаи, особенно во времена национальных чисток:
когда большинство металось в поисках крови, кто-то спасал жертву, рискуя
собой. Парадокс,  однако,  заключался  в  том,  что  зачастую  спасавший
испытывал антипатию к людям, которых спасал, не меньшую, чем те, другие,
кто жаждал их смерти. В этом-то и дело - одни не любят и убивают, другие
также  не  любят,  но  спасают,  рискуя  собой.  Дело   в   обыкновенной
человеческой морали.
   Вот куда зашел, а  начинал  с  секса.  Им  и  закончу.  Я  не  против
разнообразия в сексе,  я  "за",  но  только  мораль  определяет  уровень
доступного, и поэтому у каждого он свой, этот уровень.
   Уровень  морали  определяет  уровень  изощренности  секса?  Я   качаю
головой, нет, я не согласна. Я не знаю, я не думала об остальном,  но  в
сексе это уж точно не так. Если человек хочет заниматься  однополой  или
какой другой любовью и чувствует влечение к этому, пожалуйста, какое мне
дело? Лично у меня, например, такого влечения  нет,  я  и  не  буду.  Но
говорить, что есть некая граница, которую нельзя  переходить,  -  полная
чушь!
   Я чувствую, что  злюсь,  это  ведь  так  просто,  и  для  чего  нужно
усложнять: для человека хорошо  все,  что  не  подразумевает  вреда  для
других  людей.  Как  это  можно  сравнивать,  разнообразие  в  сексе  с,
например, кражей или убийством? Последние связаны с  причинением  вреда,
секс же с удовольствием. Такое сравнение само аморально.
   Так  можно  сказать,  что  то,  что  мы  делали  с  Рене,   тоже   не
соответствует общепринятой морали, так  как,  возможно,  и  выходило  за
кем-то придуманные рамки. Хотя кто их придумывал, когда? Ему,  например,
нравилось, чтобы во время любви я рассказывала о Стиве и о Дино. Он  сам
просил, и однажды я поддалась, сначала робко в общих выражениях,  и  это
его так завело, что с каждым разом я смелела все  больше.  Я  видела  по
глазам, что он не здесь, я и сама улетала  от  своих  же  рассказов,  от
того, каким от них становился Рене, и от  предчувствия,  что  произойдет
потом.
   Один раз я рассказывала Рене, как мне нравилось смотреть в зеркало на
Дино, когда он занимался со  мной  любовью.  Я  сама  не  была  уверена,
вспоминаю ли я  или  частично  придумываю  на  ходу,  настолько  прошлое
переплелось с настоящим.
   - Я возбуждалась,  смотря  на  тело  Дино,  -  говорила  я,  медленно
подбирая слова,  протаскивая  их  через  неровное  дыхание,  -  смуглое,
загорелое с золотистыми волосами. Даже не понятно, почему у него были не
черные, а золотистые волосы. И еще, его тело идеально дополняло мое. Мне
особенно нравилось смотреть на свои ноги, как они неестественно задраны,
даже  не  вверх,  а  назад  к  голове,  чуть  согнутые,   растопыренные,
беспомощные. В этой беспомощности, в зависимости  от  его  рук,  от  его
силы,  в  этом  рождалась  диспропорция.  Понимаешь?  Мои  ноги,  белые,
гладкие, такие ровные, беспомощно согнуты в податливой раскрытой позе, и
он, ниже, пользуется этим, сильный, смуглый, с  отточенными  движениями.
Представляешь?
   Вместо ответа Рене вдруг ударил в меня  всей  тяжестью  бедер,  я  не
ожидала, я была расслаблена, и этот сразу доставший до самого  глубокого
удар был нечестен.
   - Так нечестно, - вскрикнула я. Теперь я ждала, но  он  снова  затих,
больше  раскачиваясь,  чем  двигаясь  вперед,  и  я  снова  втянулась  в
засасывающую воронку.
   - Я смотрела в зеркало и видела, как Дино входил  в  меня.  Казалось,
было так близко, что я могла дотронуться.
   - Чем? - я не слышала звука, я  догадалась  по  вошедшим  в  мое  ухо
губам.
   - Я не знаю.
   - А если бы рядом оказалась девочка?
   - Какая девочка? - не поняла я.
   - Если бы рядом была девочка, и она лежала бы  личиком  там,  где  вы
сходились, и смотрела, помогая своими пальчиками, раздвигала и  трогала.
И ты бы видела, как она раздвигает, а потом...
   - Да. - Это не было слово, это был вздох.
   - А потом потерлась  бы  о  самое  начало,  снизу,  щечкой,  а  потом
язычком...
   - Что? - спросила я.
   - ...как раз в том месте, где они сходятся. Ее личико  раскраснелось,
она бы делала такое в первый  раз,  она  вообще  в  первый  раз  была  в
постели, она ничего не умела, и вы ее так учили, с простейшего, с самого
легкого. И ты бы смотрела на ее возбужденное,  красное  личико,  сначала
боязливое, но потом привыкшее. Она уже сама бы все делала не потому, что
вы ей приказывали, а потому, что ей понравилось и она хотела.
   - Сколько ей было лет? - спросила я. Я так явно  это  представила,  я
просто видела, как все происходит.
   - Не знаю. Но она вполне созрела для любви. Ей уже было пора,  и  она
сама знала об этом. Она бы держала ручкой, у нее была маленькая  ладошка
с худенькими пальчиками, чуть двигая у самого основания,  не  мешая  ему
проникать в тебя, и ты смотрела бы в зеркало и все видела.
   "Нет, - вспоминаю я,  -  он  не  сказал  "его",  он  использовал  это
французское слово, которое я вначале и не знала, очень грубое, я даже не
слышала его раньше. Он вообще говорил много резких, грубых слов, но  они
не коробили меня, наоборот, они были нужны мне, эти простые слова, может
быть, потому, что произносились его голосом".
   - Ты видела, как во время обратного хода  ее  пальчики  требовательно
нажимают, ухитряясь высвободить тебя полностью, и она пользуется этим  и
медленно вытягивает его губами, почти во всю длину. Он исчезает в них, и
ты видишь это, но только один раз, потому что она тут же отпускает  его,
всего,  целиком,  и  открывает  глаза,  и   так,   рассматривая,   очень
сосредоточенно, чтобы не ошибиться, снова возвращает тебе  одной  рукой,
раздвигая и направляя другой. А потом с нетерпением ждет, когда он вновь
пойдет назад, чтобы опять захватить губами, и ты видишь  ее  лицо,  само
вытянутое, вслед за губами, почти до  основания  соединенное  с  ним.  А
потом она снова отпускает, и  отдает  тебе,  и  ждет.  Так  продолжается
долго. - Он замолчал.
   Я так все отчетливо представляла,  я  уже  давно  была  не  здесь,  я
находилась там, в его рассказе.
   - Тебе нравится так? - спросил Рене.
   - Да. А что потом?
   - Тебе нравится?
   Я не знала, зачем он повторял, я ведь  ответила.  А  может  быть,  не
ответила.
   - Да. А потом? - Вот теперь я сама слышала признесен-ные мной слова.
   Рене перехватил мою ногу, чтобы проникнуть еще глубже.  Я  приоткрыла
глаза, но только на секунду,  чтобы  убедиться,  что  это  он,  и  снова
закрыла.
   - Он бы поставил девочку на коленки, так, чтобы ее спинка прогнулась,
а личико лежало между твоих расставленных  ног.  Ее  язычок  слизывал  с
тебя, а ты сама смотрела бы  в  зеркало,  как  он  разжимает  руками  ее
половинки, понимаешь?
   - Да, - снова согласилась я.
   - А потом он входит в нее, медленно-медленно, чтобы не повредить.
   - А она боится?
   - Да. Она боится, конечно, ей страшно, хоть она и мокрая вся и  давно
готова, но боится, в первый-то раз.  Ее  бьет  дрожь,  и  ты  не  только
видишь, но и чувствуешь эту дрожь, она передается тебе. Тебе даже больно
порой от ее неловких содроганий.
   Я вскрикнула, почувствовав внезапную боль, и не сразу догадалась, что
это Рене сжал меня как раз там, где в соответствии с его  рассказом  мне
должно было быть больно.
   - Больно? - спросил он.
   - Да.
   - Очень?
   - Нет, не очень, - сказала я. - Продолжай.
   -  Она  дрожит,  и  ты  видишь,  как  он  раскачивает  ее,  медленно,
постепенно, но ей все равно больно, и иногда она  пытается  оторвать  от
тебя лицо. Но он не позволяет и снова пригибает его вниз, назад, в тебя.
Она уже давно вся мокрая, лицо в твоей влаге, а в зеркало ты видишь, что
влага везде, и ты берешь ее за волосы двумя руками и вдавливаешь в себя,
внутрь, в свою мякоть. А потом  ты  чувствуешь  его  движение,  быстрое,
резкое, ломающее все разом, ты узнаешь о нем по  толчку,  и  она  кричит
прямо в тебя и пытается освободиться, поднять голову. Но ты держишь  ее,
не  отпуская,  за  волосы,  чтобы  она  даже  не  смогла  вдохнуть,   ты
чувствуешь, как она задыхается в тебе от боли, ты сама почти  чувствуешь
эту боль. И он тоже не жалеет ее и бьет, сильно  бьет,  постоянно  меняя
угол.
   Я только сейчас поняла: он делает именно то, о  чем  рассказывает,  я
просто не заметила сначала.
   - Ты бы не ревновала его? - вдруг спросил Рене.
   - Кого? - не поняла я.
   - Его, Дино.
   - При чем тут Дино? - Ах, да, вспомнила я,  он  же  рассказывает  про
Дино. - Не знаю, наверное.
   - Но ты простила бы его?
   - Не знаю? Почему? Зачем  ты  спрашиваешь?  Какое  это  имеет  сейчас
значение? Ей бы по-прежнему было больно, этой девочке?
   - Нет. Только  первые  минуты.  А  потом  боль  улеглась,  потом  она
привыкла и хотела еще. Он ведь знал, кого выбрать, чувствовал,  он  умел
разглядеть.
   - Кто? - спросила я.
   - Дино. Он знал, что нужна особая девочка, которой бы все  нравилось,
и именно такую привел.
   "Дино бы не знал, - успела подумать я, хотя это была не  мысль,  так,
мелькание слов в голове. - Дино не мог. Да я бы умерла, если бы это  был
Дино. Конечно, это сам  Рене,  это  он  про  себя.  Он  наверняка  делал
подобное раньше, иначе откуда он так хорошо знает, в деталях".
   - Она была особенная девочка.
   - Почему?
   - Она тут же научилась  кончать,  она  слишком  застоялась  и  сейчас
готова была принять все. Она кончала и сразу неутомимо просила еще,  так
бывает, без передышки, без отдыха.
   - Как просила? - Мне хотелось знать, как просят. Но он не ответил, он
вообще  не  был  во  мне,  я  приоткрыла  глаза,  но  не  успела  ничего
разглядеть.
   - Закрой глаза, - приказал Рене, и я закрыла. Она, эта девочка,  тоже
бы послушалась.  Я  почувствовала,  что  что-то  стягивает  мне  лицо  и
затылок. Я дотронулась.  Он  завязывал  мне  глаза  платком,  я  поняла,
шелковым, он был шелковым на ощупь.
   - Зачем? Ты ей тоже завязал глаза? - спросила я.
   - Да. - Он находился совсем рядом.
   - Зачем?
   - Чтобы она не видела, что с ней будут делать.
   - А  что  с  ней  будут  делать?  -  Я  почувствовала  его  руки,  он
переворачивал меня на бок. Снова давление, теперь  поперек  тела,  через
грудь, руки, спину.
   - Потом я связал ее. Я опустил ее руки вдоль тела, по бокам, и ремнем
перехватил поперек на уровне груди. Она не видела,  но  почувствовала  и
забилась, но было поздно, она уже не могла  двинуться.  А  потом  другим
ремнем, тоже узким, он пахнул невыделанной кожей, - я верила ему, я сама
слышала запах, - перехватил ниже, почти у кистей, через бедра.
   - А что делала я? -  спросила  я.  Я  чувствовала  на  бедрах  второй
ремень, тот, о котором он говорил.
   - Ты? Ты держала ей ноги. Она испугалась, и ты держала ей ноги.
   - Чего она испугалась, глупенькая?
   - Беспомощности. Она боялась не того, что с ней будут делать, а того,
что от нее ничего не  зависело.  Она  боялась  своей  беспомощности.  Ты
привязала ее ноги к кровати, настолько широко, насколько  это  возможно,
чтобы она не могла двигаться. Она начала плакать и просить отпустить, но
ты  уговаривала,  чтобы  она  не  боялась,  что  ей  понравится,  и  она
успокоилась.
   Мне показалось, что его голос отдалился и тотчас  вернулся.  Когда  я
поняла, что он делает, было уже поздно - мои ноги  неестественно  широко
разошлись, я потом я уже не могла их сдвинуть.
   - Она так и лежала, - продолжал Рене, но я не знала, где он теперь  и
что собирается делать дальше, - с завязанными глазами, связанная,  грудь
расплющена и раздвоена ремнем, кисти прижаты к бокам, ремень вдавливался
в живот, ноги разжаты до предела.
   Я действительно не могла пошевелиться,  я  была  беспомощна,  он  мог
делать со мной все, что ему заблагорассудится, да и не  только  он,  кто
угодно мог, я все равно не смогла сопротивляться.
   - Она такая открытая, ты видишь? - Я кивнула. - Хочешь попробовать? -
Волна поднялась во мне, наверное, волнения, я вдруг заволновалась, такое
забытое ощущение. Я облизала губы, они пересохли.
   - Да, - сказала я. - Только попробовать. - Я тяжело дышала.  "Я  сама
боюсь, - подумала я, - как эта девочка, боюсь".
   Я почувствовала тепло и горячее прикосновение, я вдохнула, мне что-то
мешало, я снова провела языком по губам. Сначала я услышала  запах,  его
было так легко отделить от воздуха, а потом незнакомый вкус на губах, на
языке. Как муравьиная кислота,  почему-то  вспомнила  я.  Я  постаралась
навязать этот вкус на язык как можно больше, но  он  скоро  кончился,  и
лишь потом я снова различила мажущее прикосновение.
   - Тебе нравится? - услышала я.
   - Да... Не знаю... А ей, девочке, ей нравилось?
   - Ей нравилось. - Голос Рене опять оказался в стороне.
   - Что ты хочешь делать? - Я не видела, не знала, я только  ждала,  не
зная.
   - Кто-то позвонил в дверь, -  сказал  Рене,  я  точно  различила  его
голос.
   - Я не слышала, - сказала я.
   - Это из-за платка. Я пойду открою. - Я ждала, он вернулся. Я  знала,
что он вернулся, но он молчал.
   - Кто пришел? - спросила я.
   - Это мой товарищ. - Я уже не была уверена, его ли это голос,  голоса
почти не существовало.
   - Он ушел? - спросила я.
   Рене не ответил. Я только слышала дыхание.
   - Он ушел? - снова спросила я.
   А потом услышала свой крик. Кто-то большой и жесткий вторгся в  меня,
как никогда прежде, совсем по-новому, и я не знала кто, но я знала,  что
не  Рене.  Я  старалась  вырваться,  но  не  могла,  а   только   глубже
насаживалась, до боли, наверное, до крови.
   - Кто это? - кричала я, но никто не отвечал,  даже  Рене.  Ни  одного
голоса, только дыхание. Я извивалась, я  хотела  соскочить,  но  он  был
безжалостен, никто никогда не был так безжалостен ко мне.
   "Неужели я и есть та девочка? - мелькнуло  в  сознании.  -  Не  может
быть!" Я открыла рот, чтобы глотнуть воздух, но воздуха не было,  что-то
воткнулось в рот, в горло, в легкие,  и  я  поняла,  что  их  двое,  вне
всякого сомнения, двое; я напряглась, но ремни держали меня. Почему-то я
боялась упустить, я так и думала: "только не упустить", я не знала,  что
произойдет, если упущу, и я заглатывала, всасывала глубже, но теряла,  и
снова металась губами, языком, ища -  он  должен  был  быть  рядом  -  и
находила, и это было как облегчение. А тот, который внизу,  распирал,  я
хотела освободиться от него, но не могла сдвинуть ноги.
   Потом я оказалась на животе, я не знаю  как,  мне  было  неудобно,  я
упиралась коленями, головой, лицом, мне было жестко, я хотела  подложить
подушку, но не могла  помочь  себе  руками.  А  потом  все  окончательно
сдвинулось и поехало. Последнее, что  я  помнила,  что  они  оба  сзади,
одновременно, я чувствовала их с болью,  почти  соприкасающиеся  глубоко
внутри. Я попыталась представить лица, но не смогла,  лишь  Рене,  я  не
могла представить второго, даже Дино, я ощущала, как они оба  двигались,
каждый по своему, не совпадая, но видела лишь одно лицо Рене.
   Я испугалась, что тонкая, живая перегородка  во  мне  не  выдержит  и
порвется, но лишь на секунду, потому что стало больно спине,  как  будто
меня стегали крапивой, а потом вообще ничего, либо умерла, либо сошла  с
ума, помутилась. Так не было никогда.
   Я очнулась, я поняла, что пришла в себя, увидев  Рене,  склонившегося
надо мной. Я подняла руку и дотронулась  до  его  лица,  он  был  живой,
реальный, мой любимый.
   - Тебе было хорошо? - спросил он.
   - Да, -  попыталась  сказать  я,  но  не  получилось.  Я  вдохнула  и
выдохнула, легкие, кажется, работали. - Да, - повторила  я.  -  Что  это
было?
   - Мы занимались любовью, - ответил он.
   - Кто-то был еще? - спросила я. Он молчал. Я приходила в себя. - Нет,
- сказала я и улыбнулась. - Никого не было. - Он  продолжал  молчать.  -
Ведь, правда, никого не было? Ну, скажи, что не было! Я просто на  время
сошла с ума. - Рене  пристально  смотрел  на  меня.  Он  всегда  странно
смотрел, я привыкла. Я ударила его по плечу,  не  сильно,  сильно  я  не
могла.
   - Никого не было. Это ты все сделал. Что ты в меня засовывал?  -  Мне
даже стало смешно. - А? Давай, признавайся. - У меня никак не получалось
серьезно. - А?
   - Догадайся, - сказал он наконец.
   - Догадалась, - сказала я и снова легла на спину. Он лежал рядом.  Мы
молчали. - Со мной что-то произошло, - сказала я. - Я не то  умерла,  не
то сошла с  ума.  Ничего  не  помню.  Такого  еще  не  было.  Чтобы  так
полностью. Со мной на самом деле можно было делать все, что угодно.
   - Так тебе понравилось? - снова спросил Рене.
   - Я не знаю, - соврала я. -  Все  болит,  даже  сидеть  больно.  -  Я
попробовала приподняться на кровати, не спуская ног,  но  снова  рухнула
вниз. - И спина горит. - Я подняла руку,  пытаясь  рассмотреть  хотя  бы
бок. Он был в красных полосках, почти кровавых.
   - Что это? - испугалась я. Но Рене молчал, и я махнула  рукой,  какая
разница, конечно же, я и так знала.
   Ну да, думаю я, наверное, кого-то это бы шокировало. Ну и что? Значит
ли, что так нельзя? Конечно, нет: у каждого - свой предел.
   Мы находились в постоянном поиске разнообразия,  главное  состояло  в
том, чтобы разжечь фантазию. Рене не  хотел  экспериментировать  слишком
часто, иногда случалось, что у меня было настроение, а у него - нет, и я
не настаивала. Конечно, я не всегда так улетала,  как  тогда,  в  первый
раз, иногда я не могла полностью потеряться, мне чего-то недоставало,  я
немного злилась, но что я могла сделать?
   Я помню,  один  раз  именно  так  и  произошло,  я  была  близка,  но
остановилась на самом рубеже, и от близости и неоправдавшегося ожидания,
видимо, не смогла сдержать неудовлетворенность, проступившую на лице.  В
любом случае Рене заметил и спросил: "Не хватило?"  Я  перевернулась  на
живот, мне хотелось тереться о простыню, и я не хотела объяснений.
   - Да нет, - ответила я, - все в порядке. -  Я  кончила,  но  в  самом
начале, и сейчас во мне застыл нерастраченный заряд, и он беспокоил.
   -  Хочешь  еще?  -  спросил  он,  и  в  его  голосе  мне  послышалось
любопытство.
   Не знаю, почему я так сказала, наверное, просто хулиганила:
   - Я бы не против, но как?
   Он дотронулся до лица, провел по подбородку.
   - Хочешь, - сказал он растянуто, - хочешь, я  позову  кого-нибудь  из
своих друзей?
   Я лежала на животе, но  мне  пришлось  перевернуться,  чтобы  сердце,
сразу  неистово  забившееся  на  простыне,  не  сбивало  меня  упругими,
раскатистыми ударами. Я не поняла, шутка ли это, может  быть,  еще  один
поворот игры, я взглянула на Рене, стараясь разобраться, но не смогла.
   - Если ты хочешь, - сказала я осторожно.
   "Пусть он сам разгадывает, игра ли это", - подумала я. Я  видела,  он
пытается, как только что пыталась я.
   - Я хочу, если ты хочешь, - сказал он после паузы.
   - А кого ты позовешь? - Это был странный диалог. Конечно,  он  должен
был понять, что я шучу, теперь,  после  моего  вопроса.  Я  для  того  и
спросила.
   - Ты его не знаешь. Я позову, кого ты не знаешь и больше  никогда  не
увидишь. - Его голос звучал странно серьезно.
   - А если он мне понравится? - Ну, теперь-то уже он должен понять.
   - Не важно, - ответил он. Нет, он не понимал или делал вид. - Это  не
имеет значения. Ты его увидишь в первый и последний раз.
   Я теперь лежала на боку, подперев голову рукой, и хотя  глухие  удары
все еще донимали грудную клетку, они убавили в силе. Сейчас  он  уже  не
мог их услышать.