, в какой-то
закрытой комнате, и не в комнате даже,  я  поняла  это  по  проступившим
сквозь темноту предметам, а в  ванной,  в  маленькой,  зажатой  стенками
ванной комнатке - все это было как в плохом, избитом анекдоте. Мне стало
скверно, к горлу поднялся комок. Чего?  Страх?  Стыд?  "Бог  ты  мой,  -
шептала я, - как же это все пошло и нелепо".  И  тут  я  услышала  шепот
прямо в щеку, горячий, щекочущий шепот.
   - Ответь ему, - прошептал тот, о ком я на секунду забыла.
   И я пришла в себя, не полностью, но, во всяком случае, унялась  дрожь
и я совладала с голосом.
   - Что? - крикнула я.
   - Жаклин, это ты? - раздалось из-за двери.
   - Конечно, я, - прокричала я раздраженно, - в чем дело?
   - Ты там одна? - спросил Майкл.
   - Ты что, очумел? - теперь я пришла в  себя  полностью.  -  Нет,  нас
здесь несколько, мы совещаемся друг с другом.
   Возникла пауза, а затем Майкл произнес:
   - Жаклин, открой дверь.
   - Ты что, рехнулся! Могу я хотя бы в туалете обойтись без тебя?
   - Жаклин, - повторил он, - Боб видел, как ты зашла туда не одна.
   - Майкл, - проговорила я как можно тверже,  хотя  у  меня  опять  все
оборвалось внутри, - послушай, не делай из себя посмешище.  И  из  меня,
кстати, тоже.
   Я пыталась нащупать рычаг на бочке туалета, я шарила  в  темноте,  не
находя, а потом поняла, что надо всего лишь  включить  свет,  и  подняла
руку, но она тут же оказалась стиснута  и  сжата,  и  я  снова  услышала
шепот: "Не включай свет, пока не  включай".  Я  хотела  освободиться,  в
конце концов, это из-за него я попала в эту идиотскую ситуацию,  но  тут
представила, что он увидит меня при свете, растрепанную,  с  размазанной
на губах помадой, со складками на  приспущенных  колготках,  испуганными
глазами, и передумала. Я снова нагнулась и почти сразу  нашла  рычаг,  и
шум воды, заглушив все, дал мне несколько секунд передышки.
   - Подожди, - крикнула я за дверь и увидела  у  противоположной  стены
резкие очертания человеческой фигуры.  Я  не  сразу  догадалась,  почему
такие резкие, а потом сообразила: потому что  на  фоне  окна,  там  было
небольшое окошко, чуть больше форточки. Я видела, как он  подтянулся  на
руках, потом  в  окне  исчезли  его  ноги,  затем  часть  туловища.  Мне
показалось, он хочет что-то сказать, и я сделала два шага вперед.
   - Не волнуйся, я найду тебя, теперь уж точно, -  прошептал  он  почти
неслышно.
   Я кивнула, мне показалось в темноте, что он по-прежнему улыбался.  Он
исчез, и я осталась одна.
   Все разом изменилось:  ситуация  перестала  быть  нелепой,  наоборот,
нелепым оказался Майкл с его смехотворными шпионами,  неверием  и  общим
идиотизмом. Я подтянула колготки, одернула юбку, дверь снова дернули,  и
я крикнула: "Подожди, сейчас открою. Дай мне привести себя  в  порядок".
Затем включила воду в раковине и только после этого подошла к окну, я не
ожидала никого увидеть: ванная комната располагалась на первом этаже,  и
исчезнувший из нее человек уже должен был находиться  далеко.  На  улице
тускло, но отчетливо светил фонарный столб, и  я  окаменела:  прямо  под
домом вниз уходил крутой склон холма. Дом стоял на самом краю склона,  и
до земли было метров пять.
   И тут я увидела его. Он висел на руках, держась за выступ  и  пытаясь
нащупать ногами опору, а когда нашел ее, перевел одну руку ниже  и  стал
снова искать, за что зацепиться. А потом я, наверное, закричала,  потому
что ноги его сделали судорожное движение, одна за другой,  теряя  опору,
одна рука метнулась вверх, но  не  успела,  и  я  заметила,  как  пальцы
другой, так и не разжимаясь, соскочили с упора, а  потом  метнулось  его
лицо, ничего сейчас не выражавшее, и почти сразу раздался  глухой  стук,
как будто упал плотно набитый мешок, и я увидела лежащее тело, и  больше
я не видела ничего. Конечно, я закричала,  потому  что  дверь  сразу  же
поддалась и распахнулась с  таким  треском,  как  будто  разлетелась  на
куски; кто-то вбежал,  я  не  различила  кто,  несколько  человек,  меня
оттолкнули в сторону, но мне было все равно, я  рванулась  к  выходу,  а
потом бежала по коридору, через комнаты,  и  мертвый  звук  падения  все
стучал у меня в  голове.  На  улице  мне  пришлось  остановиться,  чтобы
сообразить, с какой стороны окно,  из  которого  он  выпал,  а  затем  я
спускалась по почти отвесному холму, хватаясь за  ветви  кустов,  корни,
вырывая вместе с травой ошметки земли, ломая ногти. Я не думала, жив  он
или разбился, я ни о чем не думала, единственное, что я могла  различить
из хаоса в голове, - это глухой  стук  падения  и  еще  необходимость  в
поспешности, как будто кто-то нашептывал мне: "быстрее, быстрее". Позади
раздавались голоса, но я не разбирала их, по-видимому, за  мной  бежали,
но мне было все равно, единственно важным для меня было успеть.
   Когда я подбежала, он уже сидел, он  был  жив,  и  только  это  имело
значение, больше ничего. Я подошла и присела на корточки рядом с ним.
   - Ты как? - спросила я.
   Он усмехнулся, лицо его было поцарапано, он выглядел  жалким  сейчас,
еще не пришедшим в себя от сотрясения, но именно тогда я  почувствовала,
что влюблена в него. Я хотела провести рукой по его лицу, снять боль,  я
даже протянула руку, но тут что-то толкнуло меня в бок, и я отлетела,  я
бы ударилась, но успела подставить руки.
   Я  огляделась:  Майкл  и  еще  четверо  ребят,  видимо,  только   что
подбежали, они тяжело дышали, к тому же еще несколько человек спешили  к
нам, спускаясь с холма. Все происходило так быстро,  я  даже  не  успела
подняться, а Майкл уже склонился над ним и, тыча в  лицо  своим  большим
кулаком,  что-то  кричал,  задыхаясь,  прямо  на  глазах   багровея   от
напряжения. Я не сразу разобрала слова, я только слышала ругательства  и
еще свое имя, "Жаклин", а потом Майкл повторил криком: "Что ты  делал  с
ней, гад? Что вы там делали?"
   Я видела, что шея Майкла набычилась, почти увеличившись вдвое,  Майкл
схватил его за рубашку и рывком поднял с земли на ноги.  Видимо,  он  не
мог твердо держаться на ногах и немного покачивался, пока Майкл медленно
и тщательно отводил правую руку, левой все так же  держа  его  за  ворот
рубашки, как бы подстраивая его лицо под удар. А потом  был  удар,  и  я
вскочила и бросилась к ним, но опоздала. Пока  я  бежала  эти  несколько
шагов, кулак Майкла вошел в лицо, сначала оно резко дернулось,  а  потом
все тело оторвалось от держащей руки Майкла, оставив в сжатых пальцах  с
хрустом  вырванный  клок  рубашки,  и,  отлетев   метр-два,   повалилось
безжизненно навзничь.
   - Сволочь! - крикнула я, направляя свои кулаки в  огромную  спину.  -
Что ты делаешь, как ты... Но тут он повернулся, его лицо  поразило  меня
своим бешеным выражением, я никогда не думала, что у Майкла  может  быть
такое бездумное, животное лицо, и мне стало страшно, за себя страшно.  И
тут же я увидела что-то летящее прямо на меня, я хотела зажмуриться,  но
не   успела,   потому   что   тут   же   раздался    шлепок,    громкий,
оглушающе-громкий, меня отбросило назад, и почти сразу я  почувствовала,
что моя щека онемела. Я дотронулась до нее пальцами и ничего не ощутила,
только через мгновение - жжение, сильное режущее  жжение  и  еще  правая
часть нижней губы как-то нарочито неестественно вывернулась наружу.
   - Сука, - прохрипел Майкл, снова замахнувшись,  и  я,  ожидая  нового
удара, отступила на шаг, но его занесенная рука застыла в воздухе. - Как
ты могла? - прохрипел он и повторил:
   - Как ты могла?
   Я хотела что-то ответить, но справа  раздался  шорох.  Тот,  из  кого
Майкл,  казалось,  только  что  выбил  сознание,  пытался   встать.   Он
перевернулся и  теперь  стоял  на  коленях,  тряся  головой,  одна  рука
безвольно болталась, второй  он  упирался  в  землю.  Ему  потребовалось
время, чтобы подняться на ноги, все смотрели: получится не получится,  и
у него получилось. Он стоял, пошатываясь, но Майкл снова схватил его  за
рубашку и опять, тыча в лицо угрожающе выставленным пальцем, процедил:
   - Если ты, сволочь, сейчас же не расскажешь мне все, считай,  что  ты
калека. Ты никогда не встанешь с инвалидной коляски.
   Я отчетливо слышала каждое слово и так же отчетливо поняла,  что  это
правда. Майкл собирался покалечить его.
   - Что ты хочешь узнать? - раздался тихий, с трудом различимый  голос.
- Я вообще не понимаю, о чем ты? Я читал  ей  стихи.  Глупо  получилось,
конечно, но я читал стихи.
   - Я убью тебя, я сейчас убью тебя, - прохрипел Майкл  и  снова  занес
руку со сжатыми в кулак пальцами. - Какие стихи?
   - Я пишу стихи. - Голос немного окреп, в  нем  не  слышалось  страха,
наоборот, мне почудилась даже скрытая усмешка. - Я  хотел  прочитать  ей
стихи, она любит стихи, ты ведь знаешь, вот и все.  И  мы  зашли  в  эту
комнату, в ванную то есть, и я читал стихи.
   - Зачем надо было заходить в ванную?
   Мне показалось, что Майкл опешил не только от простоты объяснения, но
и от спокойного голоса тоже.
   - Я начал читать в коридоре, но там было шумно, музыка  мешала,  и  я
предложил перейти в другую комнату, я даже  не  знал,  что  это  ванная,
думал, отдельная комната. - Это правда, подумала я. - А потом, когда  ты
начал стучать, Жаклин испугалась, что ты не правильно все поймешь,  и  я
решил вылезти в окно, чтобы разрядить ситуацию, да вот свалился.
   Он даже усмехнулся, как будто извиняясь, и мне  показалось,  что  при
этом он посмотрел на меня. Объяснение  закончилось,  но  Майкл  все  еще
держал его, не расслабляя занесенной руки.
   - Какие стихи? - спросил Майкл, видимо, не зная, что делать дальше.
   - Я написал стихотворение, большое, почти поэму, я ее всем читаю. - И
вдруг он стал читать:
   -
   Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток, Мой  шестидневный  труд,
мой выходной восторг, Слова и их мотив, местоимений сплав. Любви, считал
я, нет конца. Я был не прав. Созвездья погаси и больше не смотри...
   Он читал в специфической авторской манере, немного  монотонно,  делая
ударение на только ему известных слогах. И  все  же  в  этой  декламации
проступало скрытое глумление, возможно, в интонациях, но только  одна  я
могла его различить.  Впрочем,  он  не  дочитал  стихотворение,  широкая
ладонь Майкла сжала его лицо, вминая щеки,  а  затем  с  силой  толкнула
назад.
   - Смотри, гад, - сказал Майкл, подойдя к  нему,  лежащему  совершенно
беззащитно на земле. - Еще раз увижу - тебе не жить.
   - Заканчивай, Майк, - сказал кто-то из  собравшейся  толпы,  -  может
быть, он правду говорит. Может, так получилось и никто не виноват.
   Майкл повернулся и посмотрел на людей, стоявших за его спиной.
   - Да, Майк, кончай, а то полицию вызовут. Пойдем в дом. Майкл все  же
пнул ногой распростертое на земле тело,
   Куда-то в мягкое, но уже не сильно, скорее для острастки,  и  подошел
ко мне.
   - Это правда? - спросил он. - То, что он сказал про стихи, правда?
   - Не твое дело, кретин. - Я вложила  в  свои  слова  столько  злости,
сколько смогла. Щека горела, я не чувствовала уже половину лица.
   - Ну, ладно, - сказал Майкл, - прости. Я ведь не знал.
   - Уйди, - сказала я, мне на самом деле не терпелось, чтобы он ушел.
   - Ну, ладно, пойдем.
   Понятно, что он хотел примирения, а чего ему было не хотеть? Я всегда
примерно выполняла все свои  обязанности,  особенно  женские.  А  что  я
получала взамен, разбитую губу?
   - Проваливай, - повторила я и сама удивилась своему голосу.
   - Я тебе позвоню?
   - Нет, - ответила я твердо.
   - Ты мне позвонишь?
   - Я подумаю. - Я готова была сказать все,  что  угодно,  лишь  бы  он
ушел.
   Похоже, Майклу было достаточно этого компромисса, и он  повернулся  и
побрел в сторону дома. Там, чуть в стороне, шли  ступеньки,  и  не  надо
было мне, дуре, карабкаться по  крутому  откосу,  ломать  ногти,  стоило
только посмотреть внимательно. Впрочем, это уже не имело значения.
   Я подождала, пока все уйдут, а потом подошла  к  своему  неудачливому
знакомому. Он успел сесть, ноги раскинуты в  стороны,  спина  ссутулена,
одна рука упиралась в землю. Я присела рядом.
   - Что у тебя с рукой? - спросила я.
   - Не знаю, сломал или вывихнул.
   - Это он ее... - Я не знала, как продолжить.
   - Нет, это при падении, наверное. - Он посмотрел на руку, а потом  на
меня. Сейчас у него было на редкость глупое лицо. Все избитое,  опухшее,
в синяках, но довольное, я видела, оно было довольным, его  основательно
разбитое лицо, и оттого выглядело особенно дурацким  и  трогательным.  Я
улыбнулась.
   - Ты чего? - спросил он и тоже улыбнулся.
   - Улыбаешься, радуешься, что жив остался? - Я протянула руку и  сняла
прилипший к его виску пожухлый лист.
   - Ну, в общем, да. - Его взгляд вновь обретал прежнее озорство.
   - Я даже не знаю твоего имени. Как тебя зовут?
   И тут он стал хохотать, даже не смеяться, а именно хохотать.  Я  тоже
не удержалась.
   - Ты чего? - спросила я сквозь смех, глядя  на  его  перекошенное  от
хохота и боли лицо.
   - Это очень смешно... Я чуть тебя не трахнул... А ты не знаешь  моего
имени... - Он смеялся так заразительно,  я  понимала,  что  это  выходит
напряжение, но все равно поддалась. - Меня чуть не убили из-за тебя... -
проговорил он, прорываясь сквозь смех.
   - Ну, ладно, убили... - вставила я.
   - Ну, хорошо, чуть не покалечили... а она не знает моего  имени.  Это
очень смешно...
   Мы покатывались еще пару минут, а потом смех стал стихать.
   - Ты можешь идти? - спросила я.
   - Надеюсь, - ответил он, вытирая слезы.
   Мы вышли на улицу, он хромал и прижимал  одной  рукой  другую.  Минут
пять мы ждали случайного такси.
   - Так как тебя зовут? - снова спросила я. Он  усмехнулся,  но  теперь
уже коротко.
   - Стив, - ответил он.
   - Стив, - зачем-то повторила я. А потом снова спросила:
   - А ты вообще кто? Чем занимаешься?
   - Да вот, дерусь по вечерам, хотя в  основном  являюсь  объектом  для
избиения.
   Я улыбнулась, мне нравилось,  что  он  так  легкомысленно  говорит  о
происшедшем. Другой бы пыжился, а этот, наоборот, смеялся.
   - Нет, на самом деле, что ты делаешь: учишься, работаешь?
   - Да это неинтересно. - Он попытался махнуть  здоровой  рукой,  но  у
него не  получилось,  я  видела,  как  он  поморщился  от  боли.  Прошло
несколько секунд, и он все же сказал:
   - Преподаю лингвистику в университете.
   - Так ты серьезный человек, - удивилась я. - Старый уже, наверное?
   - Нет, не очень. - Он повернул ко мне лицо, и я сама увидела, что  не
очень.
   - Как тебя еще с работы не выгнали, - я  немного  ехидничала.  -  Вам
ведь, учителям, вроде бы не полагается к незнакомым девушкам приставать.
   - Так они же не знают. - Он сказал это  так  просто,  что  получилось
опять смешно. - А потом если и выгонят, то к лучшему.
   - Ты, похоже, не  очень  в  лингвистике?  -  уточнила  я,  хотя  мне,
конечно, было все равно.
   - Не-а, - подтвердил он, - не очень. Мы замолчали.
   - А стихи, которые ты читал Майклу, действительно твои? -  спросил  я
позже.
   - Ну да, мои, как же... - Он посасывал губу, потом сплюнул под  ноги.
- Оден, классика, знать надо.
   - Ты не жалеешь? - спросила я еще через минуту.
   - О чем?
   - Ну как, что едва не разбился, что  больно,  что  рука  вот,  похоже
сломана?
   Он поднял голову и посмотрел на меня, отчетливо посмотрел,  и  сказал
серьезно:
   - Знаешь, поступки, о которых сожалеешь поначалу, они единственные, о
которых память остается. А  раз  остается,  значит,  они  и  есть  самое
ценное. Память отсеивает. Понимаешь? - Он помолчал, а потом  добавил,  и
голос его сразу утратил серьезность:
   - Да и потом, зачем жалеть? Если жалеть, то и делать не стоит. А если
все-таки делаешь, то уж нечего жалеть.
   - Очень просто, - сказала я.
   Он кивнул, мол, действительно, просто.
   Так все и было, говорю я вслух, так я и познакомилась  со  Стивом.  Я
опускаю  глаза  к  книге,  я  могу  еще  разобрать  очертания  слов,  но
складывать их все вместе - уже невозможно. Так же и  с  океаном,  я  еще
могу рассмотреть отдельные его части, но соединить их и слить  в  единую
океанскую стихию уже сложно, и все из-за темноты. Темнота это не  только
недостаток света, это, когда  что-то  живое  вползает,  вкрапливается  в
каждую частицу прозрачного воздуха и сначала растворяется в нем,  слегка
притупив собой прозрачность, а потом, осмелев, разрастается и  поглощает
ее, выпуская пары ядовитого полумрака. В этом замутненном,  сгустившемся
воздухе тоже есть своя прелесть полутона, но нет кристальности,  чистоты
и порядка.
   Мне уже давно пора перейти в дом, я окоченела от  холода,  но  не  то
воспоминания, не то сам холод заворожили меня, и я безвольно  подчиняюсь
их обезболивающей, убаюкивающей власти. Все же я заставляю себя и встаю,
держа книгу в одной руке, а плед в другой,  океан  остается  у  меня  за
спиной, и только его непрерывный шум да еще скрип освобожденной  качалки
догоняют мои шаги.
   В доме тепло. Я завариваю чай и усаживаюсь на  диване,  подогнув  под
себя ноги. Натянувшиеся на коленях джинсы сдавливают слишком туго,  и  я
встаю и стягиваю их  и  остаюсь  в  одних  колготках.  Они  тоже  плотно
обтягивают живот и бедра, но они подвижнее и гибче, и я снова  поудобнее
пристраиваюсь на диване. Я  набрасываю  на  себя  плед,  он  еще  хранит
вечернюю океанскую прохладу, но я знаю, скоро  он  отогреет  и  себя,  и
меня, и я вновь чувствую себя уютно и покойно.  Книга  открыта  ближе  к
началу, и взгляд мой останавливается на параграфе под номером  семьдесят
семь.
   Мне везло в жизни,  она  часто  сводила  меня  с  людьми  особенными,
неадекватными Видимо, я сам подсознательно искал их и отсеивал из  общей
массы знакомых, а потом цеплялся, не позволяя оторваться. Так или иначе,
но мне везло.
   Впрочем, дело в том, что  одаренный  человек  не  означает  успешный,
между талантом потенциальным и реализованным большая дистанция, и беда в
том, что лишь немногие ее проходят. В этом-то и печаль, в этом и  обида,
может быть, самая  большая  из  многих  обид,  видеть,  как  во  времени
затухает Божья искорка, так и не разгоревшись, и сознавать,  что  тление
необратимо и уже никогда не приведет к огню.
   Это  безусловное  клише,  но  любой   талант   требует   еще   многих
сопутствующих качеств, самое главное из которых, как  ни  парадоксально,
это уверенность, что он существует.  Только  она  может  провести  через
соблазны прагматического быта, которые упрашивают, молят  не  рисковать,
не пробовать. Ведь если  засомневаешься  на  минуту,  если,  как  в  той
сказке, рука дрогнет или глаз  моргнет,  то  затянет  тут  же  талант  в
предательский  водоворот  частных  устремлений  и  мелких  радостей.   И
разменяют они его.
   Сколько я знаю историй про растраченный, разбросанный по длине  жизни
талант! Сколько я видел глаз с  затаенной  неудовлетворенной  тоской!  И
каждый  раз,  слыша  чью-то  историю,  когда  опять  не  случилось,   не
произошло, не реализовалось, я думаю про себя: "Бог ты мой, как  все  же
обидно".
   Интересно, что один  мой  приятель  заспорил  со  мной,  он,  видимо,
подозревал меня в высокомерии, не понимая, что сострадание может быть не
конкурирующее, а равноправное. Но я и не думал его убеждать, я задумался
о другом. "Кто же не вызывает во мне жалости?" - спросил я себя.
   И понял: лишь те  немногие,  которые  руководят  судьбой.  Не  судьба
завлекает их в свое плавное, затухающее течение,  а  они  решают,  когда
повернуть в сторону, когда приостановиться, а когда рвануться вперед.  И
не то чтобы они были как-то особенно счастливы и в процессе, и  часто  в
результате, но мне не жаль их, даже когда они  теряют  или  проигрывают.
Они единственные, кто не вызывает у меня жалости...
   Про меня ли это? - думаю я. Наверное. Я всегда делала  лишь  то,  что
хотела и считала нужным. Это Стив  открыл  во  мне  страсть  и  ощущение
собственной силы, без него я бы по-прежнему предназначала себя для тог