о
колышется, и все снова повторяется: взмах,  шлепок  биты  по  мячу,  мой
неудачливый бег, а потом мячик снова утопает в земле.
   - Еще раз, - опять кричу я. Мне теперь нравятся и  эта  поляна  перед
домом, и этот молчаливый мальчик, и сама  игра,  и  азарт,  который  она
приносит. Мы играем с полчаса, я устала, и броски мои обретают  вялость,
теперь он совсем без труда ловит их своей расширяющейся битой.
   - Ладно, - говорю я, - ты выиграл, я устала.
   - Нет, - он отбрасывает биту на землю и подходит ко мне, -  никто  не
выиграл.
   - Как это так? - спрашиваю я.
   - Мы ведь не на счет. К тому же вы хорошо бросали.
   - Но ты ведь все время попадал, как бы я ни бросала.
   - Ну и что, - отвечает он, - то, что я попадал,  не  значит,  что  вы
плохо бросали.
   Он прав.
   - Хорошо, - говорю я, - ты прав. Мы просто играли, да? - Он  пожимает
в согласии плечами. - Как тебя зовут?
   - Скотт. -  Серьезность  в  фигуре  и  в  лице  прошла,  он  живой  и
общительный, этот мальчик. - А вас?
   - Джеки.
   - А вы надолго пришли? - спрашивает он, задрав голову. Он еще намного
ниже меня.
   - Нет, - улыбаюсь я, - я сейчас уйду.
   - А... - Я слышу, что он разочарован, и  от  этой  только  в  детстве
возможной искренности мне становится тепло. - А куда?
   - Я живу в доме над океаном, вон там. - Я  показываю  рукой.  -  Твой
отец привозит мне продукты, ну, знаешь?
   - А... - опять говорит он, - так вы живете вместе с Джимми?
   - С Джимми? - переспрашиваю я. - Кто такой Джимми?
   - Как? С Джимми, который приходил к нам. Он ведь жил в этом доме.
   - Когда он приходил? - Я почему-то настораживаюсь. Я не знаю никакого
Джимми, слыхом не слыхивала.
   - Где-то весной. Подождите, сейчас точно скажу.  Мальчик  садится  на
крыльцо, я присаживаюсь рядом, все
   Еще сжимая в руке неподдающуюся твердость мяча.
   - У меня каникулы были, значит, полгода назад.
   - И долго он там жил, в этом  доме?  -  Я  пытаюсь  не  испугать  его
заинтересованностью. Я спрашиваю как бы невзначай,  как  бы  от  желания
поболтать, я даже замахиваюсь и кидаю мячик туда, где лежит его бита.
   - Я думал, он и сейчас там живет. Я думал, вы с ним вместе.
   - И часто он приходил? - Я бы еще чего-нибудь кинула, но было нечего.
   - Да нет, всего раза четыре, пять. Мы с ним в баскетбол играли, но он
не умел особенно.
   - Ты обыгрывал его?
   - Нет. Он ведь выше.  Он  вставал  с  поднятой  рукой,  и  я  не  мог
допрыгнуть, но вообще-то я лучше играю.
   Он замолкает. Я думаю, как бы еще  расспросить  об  этом  Джимми,  но
ничего не приходит в голову.
   - Вы пешком домой пойдете? - спрашивает он и снова поднимает на  меня
глаза. Теперь я и вблизи разглядела веснушки.
   - Да, - говорю я, - через лес.
   Он понимающе кивает, а потом снова спрашивает:
   - Хотите, я скажу отцу, и он вас подвезет.
   - А где отец?
   - Да он недалеко, там, - он указывает рукой, - я могу сбегать.
   - Да нет, я лучше прогуляюсь. - Мне действительно не хочется трястись
на машине.
   - Как хотите, - говорит маленький Скотт, я опять разочаровала его.
   - Хотя, - говорю я, - мне ведь все равно нужны кое-какие продукты.  К
тому же твоему отцу не надо будет приезжать ко мне послезавтра.
   - Так мне сбегать? - спрашивает он с живостью,  и  я  думаю,  что  он
просто хочет увидеть отца.
   - Давай, - соглашаюсь я, - сгоняй.
   Я сижу у них уже часа полтора. Сначала  отец,  крупный,  медленный  и
очень основательный, готовит мне пакеты с едой, пока я с  его  женой,  у
которой удивительно ясный, открытый взгляд, пью кофе на кухне. Потом  он
заходит и тяжело садится за стол, она  тоже  наливает  ему  кофе,  и  он
спрашивает, не хочу ли я остаться на вечер  и  пообедать  у  них,  но  я
отказываюсь. Они очень милы, я бы с  удовольствием  болтала  еще,  но  я
устала и от разговора, и от людей, видно, отвыкла. Мне  хочется  быстрее
попасть домой, я представляю, как сладко я улягусь на  диване,  набросив
на себя теплый, ласковый плед, и открою книгу, я соскучилась по ней.
   -  Хорошо.  Я  вас  сейчас  отвезу,  -  соглашается  хозяин  и  шумно
отхлебывает из кружки. Все же я сижу еще минут двадцать,  видимо,  и  им
тоскливо в этом безлюдном захолустье,  видимо,  даже  они,  привычные  к
одиночеству, порой тяготятся им.
   Мы садимся в маленький грузовичок и трясемся по ухабам  лесной,  даже
не дороги, а, скорее, просеки,  и  он  что-то  рассказывает,  голос  его
тяжеловесен, так же как и все в  нем.  Я  не  слушаю,  а  только  киваю,
пытаясь придумать, как бы незаметно расспросить его о Джимми.  Я  ничего
не могу придумать и  только  потому,  что  мы  уже  подъезжаем  к  дому,
спрашиваю грубо, в лоб:
   - Джон, а этот Джимми, который жил здесь до меня, он,  что,  тоже  из
Нью-Йорка? - Как будто это единственное, чего я не знаю о Джимми.
   Мой водитель задумывается, и я пугаюсь, что он ничего не скажет.
   - Джимми, - вопросительно произносит он, -  какой  Джимми?  А,  этот,
который был весной, я чуть не забыл. Вот память!
   Он смотрит на меня, ожидая поддержки. Я улыбаюсь.
   - Он из Нью-Йорка? - теперь уже он спрашивает меня,  но  я  молчу.  -
Откуда я знаю,  может  быть,  и  из  Нью-Йорка.  Все  писатели  живут  в
Нью-Йорке,  если  не  в  Мэйне.  -  Он  смеется,  мне  кажется,  в  такт
автомобильной тряске.
   - Так он писатель, - говорю я как бы сама себе. - Он снимал этот дом?
- задаю я следующий вопрос.
   - Да нет, по-моему, он хотел его купить. Потому и  приехал.  Говорил,
что здесь писать лучше: лес, океан, да  и  вид  с  веранды  потрясающий.
Впрочем, чего я вам-то говорю?
   - И что, не купил?
   - Вот этого  не  знаю.  Может,  ему  не  понравилось  что,  а  может,
запросили дорого. Не знаю.
   Значит, дом предназначен для продажи,  думаю  я,  значит,  его  могут
продать в любой момент. Мой дом, мое убежище, мое спасение.
   - В общем, он здесь проваландался недели две...
   - Что? - Я не понимаю, о чем он.
   - Я говорю, что  Джимми,  писатель  этот,  все  ходил  тут,  смотрел.
Рассказывал, что должен прочувствовать, как ему  писаться  здесь  будет.
Говорил, что от места очень зависит. Но так, видимо, и не решился.
   - Ну и хорошо, что не решился, - зачем-то вставляю я. -  Я  сама  его
куплю.
   Я замечаю, что мой собеседник  смотрит  на  меня  недоверчиво,  но  и
уважительно одновременно.
   - Дом-то дорогой, наверное, - предостерегает он.
   - Да, - говорю я, - я знаю. Он и для меня дорогой.
   Я действительно твердо решила, как  только  приеду  в  город,  наведу
справки, кто продает дом, и куплю его. И я добавляю, так как надо  скоро
прощаться:
   - Вот тогда буду к вам часто на обед ходить.
   Он снова смеется, мой добродушный собеседник, в такт  уже  тормозящих
колес.
   Как это важно, ощущение уюта, и  ведь  не  поймешь,  что  именно  его
создает. Считается - любимые люди, семья, но ведь и не  только,  бывает,
что запах, цвет или тепло, или, наоборот, ощущение прохлады.  А  бывает,
что и снег за окном, или, что совсем странно, усталые, спешащие по улице
люди. Как его  определить,  состояние  души?  Иногда  ведь  маешься  без
повода, не зная, куда себя приложить, а иногда все сживается с  тобой  и
умиротворяет, и чувствуешь себя покойной, хотя и не знаешь почему.
   Так и со мной: сначала диван податливо скрипит,  и  старая,  толстая,
местами потертая  кожа  прогибается  кусками  вмятин.  А  потом  толстый
пушистый плед и ровность секундного отсчета часов накрывают  меня,  и  я
расслабленно тянусь, удивленно понимая, что  улыбаюсь,  беспричинно,  не
для кого, даже не для себя. Мне хочется спать, и я закрываю глаза,  свет
совсем не мешает, наоборот, мне хочется заснуть при  свете  и  во  время
сна, легкого, почти надкожного, знать, что ничего не меняется:  все  тот
же свет, все тот же мерный звук, и так будет всегда.
   Я и просыпаюсь с улыбкой, я свежа, на мне нет вялых  следов  дневного
сна, и первое, что я делаю, это беру  в  руки  книгу.  Я  открываю,  как
всегда наугад, и выбираю взглядом главу.
   Возможно, люди видят мир по-разному. Нет, я не имею в виду банальное,
что мир разноликий и у каждого свой субъективный взгляд. Я  о  том,  что
основные понятия, такие, как цвет и форма, у каждого человека  абсолютно
отличные. Так как это звучит абстрактно, то приведу пример.
   Представим себе двух индивидуумов. Одного зовут "А", другого "Б". Оба
они смотрят на полотно, выкрашенное в определенный цвет, и оба  считают,
что этот цвет - голубой, и оба называют его голубым. Но предположим, что
цвет относителен и распознается людьми по-разному. Тогда оба, и А, и  Б,
видят один и тот же цвет не одинаково, хотя называют его  одним  именем:
"голубой". Возможно, что в сознании А этот цвет  представлен  так,  что,
если бы он оказался аналогично представленным в сознании Б,  тот  назвал
бы его красным. То есть оба видят его по-разному, но каждый из  них  тот
цвет, который видит, называет голубым. И так во всем. Цветовая гамма у А
и Б не совпадает, но совпадают названия.  Например,  небо  оба  называют
голубым, листья зелеными, хотя то, что для одного зеленый, для  другого,
возможно, желтый.
   Как же получилось, что А и Б называют разные цвета  одним  и  тем  же
именем? Очень просто. Допустим, А является  отцом  Б.  Когда  Б  немного
подрос, А выводил его на  улицу  и  говорил:  "Посмотри,  какое  голубое
небо". Тогда Б задирал голову и запоминал, что цвет, который  он  видит,
называется голубым (хотя, повторим, что это совсем другой цвет, не  тот,
что видит папа А). С тех пор сынок Б всегда, когда видит  цвет,  похожий
на цвет неба, называет его голубым, и А с ним соглашается,  так  как  он
тоже называет этот цвет голубым. Хотя  опять-таки  тот  и  другой  видят
разные цвета. Так и с зеленым, и с желтым  цветом,  и  с  красным,  и  с
черным.
   Называя цвета одних и тех же предметов одним и тем же именем, А  и  Б
никогда не поймут, что видят их по-разному, и никогда не изобличат  друг
друга. Но если, предположим, А хотя бы на мгновение увидел мир,  как  Б,
он бы подумал, что сошел с ума,  потому  что  небо  для  него  стало  бы
желтым, деревья - фиолетовыми, лица людей - синими и так далее. Конечно,
физик скажет, что цвет - это точное понятие, определяемое длиной  волны.
Но, возражу я, где гарантия, что каждый  из  нас  одну  и  ту  же  волну
одинаково интерпретирует?
   Цвет - это только пример. То  же  самое  может  произойти  с  другими
зрительными образами, и со слуховыми тоже, и вообще  со  всеми  органами
чувств. Например, дерево, которое видит А, вообще не напоминает дерево в
представлении Б, а напоминает,  скажем,  муху.  Или  не  муху,  а  нечто
совершенно отличное, что в представлении А не существует вовсе.  Но  оба
они будут называть дерево деревом, если и тот и другой с детства  знают,
что это  и  есть  дерево.  И  они  никогда  не  узнают,  что  видят  его
по-разному. И так со всем.
   Но если реальность определяется органами чувств, то и реальность  для
каждого своя, и, значит, каждый из нас живет  в  своем  и  только  своем
мире. Тогда, возможно, и смерть - это всего лишь выпадание из одиночного
мира. Просто люди так долго живут, что  научились  манипулировать  общей
терминологией и общими понятиями.
   Я откладываю книгу, но пока не закрываю ее. Эта смешная мысль,  мы  с
Дино многое видели по-разному, а может  быть,  и  вообще  все.  Я  часто
писала об этом Стиву, мы все так же переписывались,  не  так  регулярно,
конечно, не через день, но раз в две недели я получала от  него  толстое
письмо на университетский адрес. Я отвечала и  тоже  раз  в  две  недели
отправляла ему письмо. Писать  я  могла  несколько  дней  подряд,  порой
урывками, находя для письма  полчаса  или  час.  В  результате  послание
раздувалось на страниц десять, а то и больше,  но  я  не  тяготилась  ни
временем, ни объемом, мне так много надо было ему рассказать.
   Я писала Стиву о Дино, писала, как люблю его, как он любит меня,  как
мы занимаемся  любовью  и  как  хорошо  мне  с  ним,  а  Стив  продолжал
расспрашивать, он хотел все больше подробностей, и я отвечала.
   Сейчас я думаю об этой переписке, как о постоянном,  непрекращающемся
диалоге. Конечно, в моей памяти  уже  нет  четкости,  строки  смешались,
целые абзацы перемежались, скрестились, я уже не помню  ни  очередности,
ни дат. В моей голове остался лишь  нескончаемый  разговор,  прерываемый
лишь обыденным ходом повседневной жизни.
   "Ты знаешь, - писала я Стиву, - мы  с  Дино  очень  разные,  во  всем
разные, и именно поэтому я абсолютно счастлива с ним. Любой пустяк, даже
то, что просто смотрю  на  него,  делает  меня  счастливой.  Он  все  же
необычайно  красив  своим  одновременно  томным,   чувственным,   но   и
мужественным лицом. У него универсальная фигура, я даже  не  знала,  что
такие бывают. Когда он в костюме, то выглядит изящным, грациозным, порой
хрупким.  Когда  снимает  пиджак  и  остается,  например,  в  рубашке  с
короткими рукавами, тогда в широком развороте плеч и  накачанных  мышцах
проявляются сила и уверенная власть".
   "Но ты ведь не уступаешь ему", - ответил мне Стив в своем письме.
   "Не так что я соревнуюсь с ним, но ты прав, мы с Дино красивая  пара.
Нам постоянно об этом говорят, да я и сама вижу это по взглядам, мужским
и женским,  встречающим  и  долго  провожающим  нас.  Конечно,  мне  это
нравится, но и не нравится тоже. Слишком опасно,  слишком  много  вокруг
женщин, порой интересных,  а  случается,  что  и  красивых,  особенно  в
театре, и я знаю, Дино интересует их".
   "Я не понимаю, - писал Стив в ответ. - Мне казалось, что  ты  никогда
не боялась конкуренции. Я думал, ты даже  искала  ее  специально,  чтобы
чувствовать сильнее".
   "Мне самой так казалось, - соглашалась я. - Но сейчас все по-другому,
я изменилась,  я  сильно  изменилась.  Видишь  ли,  эта  борьба  требует
постоянного напряжения, к тому же она сама по себе иллюзорна, в ней  нет
конкретного противника, борешься скорее с призраком".
   "Думая о тебе, я часто закрываю  глаза  и  пытаюсь  воссоздать  тебя,
другую, незнакомую мне и недоступную, и оттого, может  быть,  еще  более
волнующую. Я представляю тебя с Дино, и это еще больше возбуждает  меня.
Странно, да? Я даже испытываю к нему  симпатию,  своего  рода  близость,
через тебя, наверное. Когда я читаю твои письма, я отпускаю на волю свою
фантазию и вижу все то, о чем ты рассказываешь, все то, что он делает  с
тобой. Мне не сложно, ты красочно пишешь, к тому же твои  рисунки  очень
хороши. Они часто возбуждают меня, и тогда я  чувствую  необходимость  в
женщине. Звоню, встречаюсь, но, даже когда я лежу с  ней  в  постели,  я
по-прежнему представляю тебя".
   "Да, я изменилась, - писала я  в  следующем  письме.  -  Стала  более
женственной,  что  ли,  чувственность  и  интуиция  необычно  барельефно
очертились во мне. Это все из-за ревности, она насквозь  прорезала  наши
отношения и внесла в  них  нервность  и  страсть,  это  так  классически
по-итальянски - нервность и страсть. Если Дино не подходит  к  телефону,
мне сразу начинает казаться, что я заболеваю. Как я ни стараюсь  держать
себя в руках, ничего не получается, наступает полное помутнение,  ничего
не лезет в голову, только картины измены. Я вижу его с женщиной, как  он
раздевает ее, склоняется над  ней,  я  вижу  это  так  реально,  что  от
бешенства и ненависти кружится голова. Я чуть ли не падаю в  обморок,  в
бессилии кусаю подушку, стучу кулаками в стенку, я становлюсь  безумной.
Ты меня никогда такой не видел, да я никогда такой и не была".
   "Я не могу представить, что ты можешь ревновать. И не  понимаю.  Верь
мне, тебе нельзя изменить, ты можешь быть только единственной".
   "Да, да, ты прав. Когда я пытаюсь разобраться в себе, я понимаю,  что
за моими страхами ничего не стоит. Но если Дино нет рядом хотя  бы  пару
часов, мозг теряет способность анализировать, и в глазах встают  ужасные
картины, такие реальные, что я не могу им не  верить.  Помнишь  у  Гойи:
"Сон разума рождает чудовищ"? Только у меня свои собственные чудовища.
   Знаешь, я подумала, что в любом случае  все  заканчивается  постелью.
Даже когда я ругаюсь с Дино, кричу на него, я все равно  знаю,  чем  все
завершится. И возможно, мы подсознательно оба  понимаем  и  стремимся  к
этому, именно потому, что нервность усиливает все чувства.
   Мне вообще стало казаться, что в моей жизни нет ничего, кроме  секса:
ни  учебы,  ни  работы,  ни  людей  вокруг.  Все  лишь  фон,  мелькающие
декорации. А на  сцене  присутствуем  лишь  мы,  я  и  Дино,  постоянно,
неотрывно соединенные, так ли, иначе, но  соединенные.  Мне  даже  стало
казаться, что я насквозь пропахла сексом, всеми его запахами  и  их  уже
никогда не отмыть. Секс прошел  через  меня  особыми  лучами,  просветил
подобно  рентгену,  и  окружающие  видят  меня  только  в   перманентном
похотливом порыве. Но мне почему-то не стыдно.
   Я думаю, что именно этим я привлекаю мужчин, не  столько  внешностью,
сколько непроходящим, запекшимся призывом в лице,  в  фигуре,  застывшим
пороком.  Конечно,  за   мной   пытаются   ухаживать   и   студенты,   и
преподаватели. Но это смешно. Они не понимают, что мой призыв  относится
только к Дино, что мне не нужен никто, кроме него".
   "Я читал твое последнее письмо и, Боже, как я чувствовал тебя! Я  еще
больше люблю тебя такую, развратную, пропитанную похотью. Когда мы  были
вместе, я, наверное, пытался удержать тебя в пределах пусть  зыбкой,  но
все же обозначенной черты дозволенного. Но сейчас, когда я знаю, как  ты
чудесна за ее порогом, мне обидно, что я многое упустил когда-то".
   А потом произошло такое, о чем я даже Стиву испугалась рассказать.  В
тот вечер я должна была присутствовать на кафедре, и мы  договорились  с
Дино встретиться позже, чем обычно, часов в одиннадцать вечера. Но около
шести  выяснилось,  что  запланированное   мероприятие   отменяется,   я
оказалась свободна и сразу же, еще из университета  позвонила  в  театр.
Мне сказали, что Дино нет, репетиция уже окончилась,  и  я  набрала  ему
домой. Телефон не отвечал. Я удивилась: где бы ему быть? Хотя,  конечно,
он мог задержаться с друзьями, в магазине, да где угодно! И  я  подавила
подступающее волнение.
   Тем не менее я так и не смогла отделаться от странного предчувствия и
сразу же, как только приехала домой, снова набрала его номер. Я  держала
трубку минут пять, не меньше, но никто не ответил.  Взвинченное  нервное
напряжение нарастало с каждой минутой, казалось, что даже воздух  вокруг
меня заряжается напряжением. Я  не  могла  ни  о  чем  думать,  руки  не
слушались, только  прерывистое  дыхание,  которое  я  даже  не  пыталась
обуздать, да еще сердце короткими глухими толчками подавляло тело.
   Я снова позвонила и опять держала трубку несколько минут. Бесполезно.
Сердце переместилось в виски и стучало уже там. Я набросила плащ, надела
туфли и, прежде чем выйти из квартиры, снова  набрала  номер,  пальцы  с
трудом попадали на кнопки аппарата. Снова гудки, снова  пустота.  Помню,
как поймала такси, помню побелевшие пальцы на правой руке, так сильно  я
вцепилась ими в спинку переднего  сиденья.  Мы  подъехали,  я  протянула
шоферу деньги, не зная сколько, он обернулся, протягивая мне сдачу, но я
уже открыла дверь машины, я уже бежала к подъезду, я уже вглядывалась  в
окно квартиры, пытаясь различить хоть легкое движение занавески, тени.
   Я не могла  ждать  медленных  движений  лифта,  давящее  предчувствие
только усиливалось во мне, а вместе с ним и дрожь в  руках,  и  нехватка
воздуха. Я бежала по ступенькам вверх и шумно хватала воздух ртом, но он
все равно  не  попадал  в  легкие.  У  меня  хватило  животной  хитрости
остановиться перед дверью и приглушить  хрипящее  дыхание,  хотя  голова
кружилась и мир стремительно  терял  реальность,  я  видела  только  эту
дверь, которую надо открыть как можно тише, бесшумнее, чтобы застать  их
врасплох. Чтобы у них не было време