гко
доступна его пальцам, и  он  мягко  ласкал  ее,  я  сразу  почувствовала
разбегающиеся по телу мурашки и чуть повела плечами, устраиваясь удобнее
на плоскости дивана.  Он,  видимо,  понял  это  как  призыв,  моя  майка
скользнула вверх, я увидела чашечку лифчика, беспомощно повисшую у  шеи,
а потом его большую голову, мне показалось, более широкую, чем мое тело.
   В профиль Боб выглядел еще  аристократичнее,  чем  в  фас,  благодаря
своей бородке  он  походил  на  средневекового  испанского  гранда.  Мне
показалось, что я уже видела это лицо, и  я  подумала,  что  в  детстве,
когда играла с бабушкой в карты, бубновый король,  да,  именно  бубновый
король, был таким благородным и бородатым. Я видела, как губы Боба, чуть
выпятившись, застыли над моей грудью, а затем все его лицо опустилось, и
губы разом погрузились в поддавшуюся мякоть, я даже  приподняла  голову,
чтобы было лучше видно. Мне нравилось смотреть, что и как  он  делал,  в
его движениях ощущалась уверенность и в то же время любовь.
   Я действительно чувствовала, что он любит меня, я знала  это  по  его
прикосновениям,  по  шепоту,  по  губам,  даже  по  его  руке,  которая,
проникнув внутрь джинсов, уже оформилась теплом. Я даже немного  двинула
бедрами, чуть расставив ноги, чтобы его пальцам хватило пространства,  и
они ответили, но не грубыми, требующими  нажимами,  а  мягким  волнующим
прикосновением. Мне действительно было  хорошо  от  его  рук,  губ,  его
тяжести, но... Существовало все же какое-то "но", и я поняла, что  я  не
улетаю, как я всегда улетала от Стива, от одного  его  прикосновения.  Я
находилась здесь, вполне приземленная, контролирующая,  осознающая,  что
мне хорошо, у меня не кружилась голова, наоборот, я оставалась трезва  и
наблюдательна, и это многого лишало.
   - Подожди, - сказала я, и это было первое, что я сказала.
   Его рука оттянула край  колготок,  и  я  животом  ощущала  ее  слегка
щекотное продвижение, и уже у самого края я остановила ее, не зная  еще,
хочу ли.
   - Подожди, - сказала я.
   Он послушно замер, тяжесть его сразу ослабла, и  я  неожиданно  легко
выскользнула из-под него и присела на коленках рядом. Вид у меня был  не
ахти: всклокоченная,  с  задранной  майкой,  расстегнутыми  джинсами,  я
представила, что и косметика  на  лице  давно  смазана  от  его  мокрых,
скользящих поцелуев.
   "А Стив бы не отпустил, - подумала я. - В этом-то и разница, Стив  бы
не послушался и не отпустил".
   Боб сидел рядом, растерянный, еще не  пришедший  в  себя,  лицо  его,
прическа, даже борода утратили привычную холеную стройность. Он выглядел
одновременно и виноватым, и обиженным, мне стало немного жаль его.
   - Подожди, - снова сказала я, - не надо.  Казалось,  он  все  еще  не
понимал.
   - Ты уверена? - Это прозвучало,  как  просьба,  и  именно  поэтому  я
решила.
   - Да.
   - Почему?  -  Его  голос  потерял  плавность  и,  наоборот,  приобрел
отрывистость.
   - Ты не понимаешь? - удивилась я. Конечно, он понимал.
   - Из-за своего дружка?
   Мне не понравилось это слово, и то,  как  он  произнес  его,  мне  не
понравилось тоже.
   - Да, из-за Стива, - поправила я. - Конечно, из-за Стива.  А  ты  как
думал?
   - Я никогда не понимал, - воскликнул  он  и  как-то  смешно,  неловко
взмахнул руками. В них больше не было плавности. - Я не понимал, как  ты
можешь жить с ним, - он поперхнулся, но все же добавил:
   - Вместе. Это же нелепо, что  ты  в  нем  нашла?  Вы  ведь  абсолютно
разные.
   Я посмотрела на него вопросительно, не понимая, о  чем  это  он.  Что
становилось понятно, впрочем, так это то,  что  приключения  сегодняшней
ночи для меня теперь уже точно завершились.
   - Как ты сама не видишь,  что  у  вас  нет  ничего  общего?  Ты  ведь
совершенно  другая,  ты  -  сильная,  ищущая,  талантливая.  Ты  так   и
светишься...
   Он останавливался, подыскивая слова. Но это уже  не  имело  значения:
что бы он ни говорил, пускай он даже облизал бы меня словами, ничего  бы
не помогло.
   - Ты так и светишься талантом.
   "Талант уже был", - подумала я, да и паузы были лишними, он  с  таким
трудом подбирал слова.
   - Ну, - сказала я. Это было скучно, я и так все знала про себя.
   - А он, твой Стив, - он снова запнулся, - он никакой, размазня.  Даже
флегматиком его  не  назовешь,  вообще  никакой,  бесцветный,  абсолютно
бесцветный. Ты знаешь, что о нем говорят? - Я промолчала, хотя с трудом.
- Ты бы слышала, как он лекции читает, мухи на лету дохнут. Но  ему  все
равно, ему все безразлично, студенты, лекции, предмет. Ему вообще ничего
не надо, и ты ему не нужна. Что ты в нем нашла, он без плоти, без кости,
без...
   - А ты откуда знаешь про плоть, про кости? Он что, трахал тебя?
   Это было подло, то, что он говорил, я не могла вообразить, что он сам
не понимает, как это подло и глупо? Но  он,  похоже,  вообще  ничего  не
понимал, даже то, что я его выгоняю.
   - При чем здесь это? Да нет, ты поверь, в нем нет силы...
   - Откуда ты знаешь? - перебила я. - Послушай меня, в  нем  достаточно
силы, больше чем достаточно, а лекции меня не волнуют.  При  чем  здесь,
вообще, лекции? Смешно даже. - Надо было, чтобы он ушел, я  так  хотела,
чтобы он быстрее ушел. - А в сексе он куда сильнее тебя.
   Наконец-то Боб понял. Он встал и стал заправлять выбившуюся  из  брюк
рубашку, руки его беспокоились невпопад, а я думала:  "Как  он  мог  мне
нравиться еще десять минут назад? Как за все это время, что я его  знаю,
я не смогла разглядеть, что он просто-напросто дурак, жалкий дурак?"
   - Я пойду, - сказал Боб, в голосе его, как ни странно,  еще  слышался
вопрос.
   "А ведь действительно дурак", - снова подумала я.
   В  принципе  он  легко  мог  взять  меня  силой,  я  даже  джинсы  не
застегнула, так и сверкала перед ним голым пузом. Но я не чувствовала ни
страха, ни беспокойства, наоборот, только уверенность, настолько я  была
сильнее его.
   - А ты гад, - сказала я. - Воспользовался тем, что Стива  нет  и  что
мне плохо. Ты ведь в его дом пришел и хотел в его доме меня трахнуть.  А
он еще тебя товарищем считает. Самому-то от себя не противно?
   Боб посмотрел на меня так жалко  и  униженно,  что  я  пожалела,  что
сказала, но все равно ведь гад.  Он  ничего  не  ответил,  только  надел
куртку и вышел. Я посмотрела на часы, они показывали два часа  ночи,  за
окном по-прежнему лил дождь.
   "А все же это было забавно", - подумала я.
   Мне стало неожиданно хорошо и от того, что дождь  на  улице,  от  его
успокаивающего стука о стекло, и от того, что больше нет двусмысленности
с этим кретином Бобом, и самое главное, что я не изменила Стиву. Я  даже
почувствовала себя счастливой от этого.
   Боб, конечно, еще объявился. Я получила от него небольшую записку,  в
которой он извинялся, впрочем, весьма образно,  что  потерял  над  собой
контроль и что сам не понимает, как с ним могло такое произойти.
   "Все это случилось из-за того, что я так долго любил тебя, Жаклин,  -
писал Боб.  -  А  когда  ты  наконец  оказалась  рядом,  я,  истомленный
ожиданием, сорвался и не выдержал. Когда  ты  сказала,  что  между  нами
ничего не может быть, пойми, и твоя близость, и то, что было ("Кретин, -
подумала я, - что было? Ничего ведь  не  было!"),  все  это  вылилось  в
какое-то безумие. Я, конечно, не должен был ничего говорить  про  Стива,
да я и не думаю так. Прости!" Дальше Боб просил о встрече, и я  подумала
только, что он действительно дурак, так ничего  и  не  понял,  и,  слава
Богу, что все закончилось.
   Стив, вернувшись, ничего не  заметил.  Он  рассказывал,  как  штормил
океан, как было красиво и жутко и от этого еще красивее.  "Я  обостренно
чувствую опасность. Я возбуждаюсь от опасности", - сказал он,  улыбаясь.
Я смотрела на него и думала, что он,  конечно  же,  необычный,  и  разве
можно их сравнивать, Стива и того. А потом мы, истосковавшиеся  друг  по
другу, занимались любовью, и я уже ни о чем не могла думать.
   Я поднимаю голову и выплываю из воспоминаний, как порой возвращаешься
из чуткого утреннего сна, не понимая сразу, где сон, а  где  реальность.
Но лес быстро выносит меня на  поверхность  звуками,  смешанным  осенним
цветом, запахами. Книга лежит на коленях, ожидая, и  ей  не  надо  долго
меня упрашивать, я открываю ее и принимаюсь читать.
   Я не мог никогда объяснить, а когда пытался, меня не понимали. Дело в
том, что я люблю начинать все  сначала,  с  нуля,  не  волоча  за  собой
отягощающее обозное прошлое. И делать  это  именно  тогда,  когда  всего
добился, когда находишься на самой вершине успеха. Когда бросаешь успех,
бросаешь наработанное, накопленное и начинаешь все сначала,  без  денег,
без барахла, без утягивающих вниз связей.
   Но  меня  не  понимали,  возможно,  потому,  что  я  не  мог  толково
объяснить, и только сейчас, мне кажется, я нашел  подходящее  сравнение.
Сравнение это с новорожденным ребенком,  у  которого  тоже  ничего  нет,
вообще ничего, кроме чистоты, искренности, сладкого запаха  и  будущего.
Ведь  не  исключено,  что  именно  чистота,  искренность  и   отсутствие
нажитого, не только материального,  но  и  предосторожностей,  опасений,
страхов, всего того, что мы называем жизненным опытом, и есть в конечном
счете условие для наличия будущего.  Не  потому  ли  и  я  чувствую  эту
подспудную тягу начинать все сначала, все заново, не потому  ли,  что  я
снова хочу быть чистым и искренним, как ребенок, что, конечно, до  конца
невозможно.
   Это странный параграф, странный тем,  что  он  про  меня,  как  будто
человек, писавший его, думал не только  о  себе,  но  и  обо  мне  тоже.
Сколько раз мне приходилось все бросать и начинать  заново,  по  сути  с
нуля, с самого начала. Вот и наша совместная жизнь со Стивом закончилось
тем,  что  я  уехала,  и   хотя   тогда   казалось,   что   мой   отъезд
противоестественен, но сейчас, по прошествии многих  лет,  понятно,  что
по-другому быть не могло.
   Моя учеба завершалась, я заканчивала одной из лучших на курсе, и  все
советовали мне продолжать обучение, и профессора на кафедре,  да  и  сам
Стив. Я получила  несколько  приглашений  из  разных  университетов,  но
отказалась, не хотела переезжать, ведь это означало оказаться одной, без
Стива. А оставаться без него я не хотела, даже на время. И только  когда
пришло приглашение поехать на два года в  Италию  изучать  во  Флоренции
архитектуру Ренессанса, только тогда в первый раз  я  не  сказала  сразу
"нет".  Слишком  большой  был  соблазн:  Европа,  Италия,   все   новое,
волнующее, природа, солнце, люди. И хотя я знала,  что  Стив  не  сможет
бросить все и поехать за мной, я все же рассказала ему о  приглашении  и
спросила, скорее ради смеха: "Может, махнем?"
   - Конечно, надо ехать, - сказал он уверенно, и я удивилась, я ожидала
другого.  -  Такой  шанс  не  часто  выпадает.  Тебе  повезло,   Италия,
Флоренция, что может быть лучше?
   - А ты?
   - Я приеду к тебе, -  он  задумался.  -  Сейчас  не  смогу,  меня  не
отпустят на кафедре.  Наверное,  на  следующий  год.  Возьму  отпуск  на
полгода и приеду.
   - Только через год? - Я была разочарована, даже  не  этим  годом,  а,
скорее, тем, что он так легко меня отпускает. - Ты  думаешь,  мы  сможем
друг без друга целый год?
   - Почему год? У тебя будут каникулы, ты пару раз приедешь, я пару раз
приеду к тебе, самолеты ведь летают.
   - Все равно, - не согласилась я, - я  привыкла  к  тебе.  Мы  шли  по
улице, и мне хотелось сказать "я люблю тебя",
   Но ведь это было глупо, здесь, на улице, говорить о любви. И  поэтому
я сказала по-другому, но почти то же самое:
   - Я не смогу без тебя.
   Стив улыбнулся и, несмотря  на  то,  что  шаг  его  был  шире  моего,
подстроился, обнял меня за плечи и притянул, даже  ухитрился  поцеловать
на ходу.
   - Ты и не будешь без меня. Я буду писать тебе письма, и ты мне  тоже,
а потом ты приедешь ко мне, или я к тебе, и мы снова будем вместе.
   - Не знаю, - сказала я. Несмотря на то что он прижимал меня  к  себе,
мне стало зябко. - Я не знаю, - повторила я,  -  мне  не  хочется,  -  и
добавила:
   - Без тебя не хочется.
   Мне даже стало страшно. Я представила, что мне придется уехать и быть
в чужой стране, в  чужом  городе,  не  зная  языка,  без  знакомых,  без
привычки  быть  одной.  Я  подумала  об  ожидающем  меня  одиночестве  и
испугалась.
   - Нет, - сказала я, - я без тебя не поеду. - Я не хочу без тебя.
   Стив еще сильнее прижал меня. Я снова посмотрела на него,  и  у  меня
защемило сердце,  я  не  хотела  его  отпускать,  я  боялась,  что  могу
потерять, и тут же решила, что нет, никуда я не поеду.
   - Время быстро идет,  -  сказал  он,  а  я  подумала:  "Какой  же  он
толстокожий? Почему он не понимает, что происходит во мне?" - Ты знаешь,
что через месяц будет три года как мы вместе?
   - А ведь правда. - Сейчас, когда он это сказал, я тоже вспомнила.  Мы
встретились в мае, действительно три года без месяца.
   - Когда тебе надо быть в Италии? - Переход прозвучал неожиданно,  как
будто все решено. А ведь ничего решено не было.
   - В июле, - ответила я и тут же оговорилась, - но я не хочу ехать,  -
и снова оговорилась:
   - Без тебя.
   -  Не  спеши,  подумай,  время  есть,  -  сказал  Стив,  и  я   сразу
почувствовала облегчение. Действительно, что я нервничаю? Еще достаточно
времени, чтобы решить.
   Мы зашли в кафе, было субботнее утро, для нас чудесно нашелся столик,
и мы тут же потребовали кофе. Меню не понадобилось, мы часто  завтракали
здесь, а иногда, когда дома не было  продуктов,  заходили  и  поужинать.
Народ вокруг был в основном нашего возраста, лишь несколько пожилых пар,
им, видимо, было приятно в этой молодежной  суматохе,  в  гуле  голосов,
посуды, маневренно снующих гибких официантов. Столик находился у окна, и
я  быстро  заняла  место,  откуда  было  удобно  смотреть  в  зал.  Стив
усмехнулся, мы всегда спорили из-за этого, он  тоже  любил  смотреть  на
людей.
   - Знаешь, - сказал он, когда  мы  уселись,  -  что  в  Америке  самое
лучшее?
   - Что? - спросила я.
   - Официанты. Я не поняла.
   - Ты о чем?
   - Я говорю, что в Америке официанты значительно лучше, чем в Европе.
   - Слушай, - сказала я, - может быть, ты хочешь, чтобы я уехала?
   - Нет. Я не хочу. - Он помолчал. - Но если говорить о тебе, где  еще,
как не во Флоренции, изучать архитектуру? Я был там, когда-то давно, это
сказка, музей под небом. И глупо упускать шанс. -  Потом  он  подумал  и
добавил:
   - Я бы поехал на твоем месте.
   - Хорошо, - сказала я, - я поеду, если ты настаиваешь.
   - Ты не понимаешь, так будет лучше для тебя.
   Я все равно не приняла решения сразу, я думала еще недели две,  перед
тем как согласиться. Конечно, с точки  зрения  прагматичной  логики  мне
следовало  поехать.  В  нашем  университетском   городке   архитектурных
компаний не было, а это опять означало переезд и расставание со  Стивом.
К тому же претендовать я могу только на небольшую зарплату.  "А  так,  -
думала я, - после учебы в Италии я буду знать и уметь куда  как  больше.
Стив, он единственный, из-за кого мне не хочется  ехать.  Но  он  и  сам
считает, что мне стоит рискнуть и что только от  нас  самих  зависит  не
потерять друг друга".
   Я дала согласие и последние два месяца до отъезда провела  в  сборах.
Каждый день приносил новые,  казалось,  пустяковые,  мелочные  заботы  и
растаскивался ими по кускам, оставляя лишь вечер, когда меня, усталую  и
замотанную, уже ни на что особенно не хватало. Все это время я пребывала
в  нервном,  лихорадочном  возбуждении,  я  даже  в  постели   перестала
чувствовать, как раньше, и Стив пытался успокоить меня, но не мог.
   Я так сильно вжилась  в  него  за  последнее  время,  что  даже  сама
удивлялась, я и не подозревала, что настолько могу привязаться. Вечером,
когда мы уже лежали  в  постели  и  я  доверчиво,  как  никогда  прежде,
прижималась  к  нему  всем  телом,  я  чувствовала,   как   предательски
сдавливает горло, и я не плакала, нет, но глаза  покрывала  непрозрачная
пленка, и я опускала голову вниз, чтобы он не заметил. Раза два или  три
я все же не могла сдержаться, и слезы прорывались наружу вместе с ревом,
и я спрашивала дрожащим голосом: "Может быть, мне не  уезжать?",  но  он
молчал, и я щекой чувствовала, как он пожимает плечами.
   Сейчас я понимаю, что Стиву тоже было непросто. Много лет  спустя  он
написал в письме, что хотел схватить меня и увезти, спрятать под  замок,
отлучить от мира, оставив только для себя. "Только потому, - писал он, -
что на карту было поставлено твое будущее, я пошел на жертву и  позволил
тебе уехать".
   Мы договорились так перед отъездом: писать друг  другу  письма.  Стив
вообще патологически не любил телефон, он его боялся,  даже  вздрагивал,
если вдруг раздавался звонок.  Он  говорил,  что  телефон,  возможно,  и
подходит для деловых договоренностей, но никак не для общения.
   - Телефон неличностен, сиюминутен, - говорил Стив, - он не связан  ни
со временем, ни с человеком. Голос рассыпается  в  момент  произношения,
его невозможно закрепить во  времени.  Кроме  того,  из-за  все  той  же
скоротечности голос не продуман, неискренен, слишком поверхностен. Он не
может передавать глубоких эмоций, только секундное настроение, не говоря
уже о чувстве. Но главное - он не остается с тобой.
   Письмо - другое дело. Оно требует времени  и  обдумывания  и,  помимо
того, что оно вечно, оно еще личностно, его можно много раз перечитывать
и сохранять. К тому же почерк. Он, как запах для собаки,  как  отпечатки
пальцев, по нему можно многое распознать. А  потом,  письмо  не  пишется
мгновенно, оно требует много  времени,  порой  нескольких  дней.  А  это
значит, что человек думает о тебе, ему не  жалко  своего  эмоционального
напряжения. Каждое письмо, по сути,  является  произведением,  созданным
для одного человека. Не  случайно  публикуют  письма  знаменитых  людей.
Письмом не отмахнешься, как телефонным звонком...
   Я видела, что Стив может  еще  долго  продолжать,  и,  удивляясь  его
непривычной напористости, перебила:
   - Чего ты так завелся из-за ерунды?
   Он  стушевался,  видимо,  ему  самому   стало   неудобно   от   своей
многословности, и сразу сбавил тон:
   - Действительно, чего это я? Не знаю, наверное, наследственное. У нас
в семье, знаешь, всегда был культ письма и почти ненависть к  телефонам.
В меня заложили с детства, что, когда человеку наплевать, он  звонит,  а
когда важно - пишет. И теперь я не хочу, чтобы ты для меня выродилась  в
телефонные звонки.
   Это была правда, Стиву почти никогда не звонили, а если сам он куда и
звонил, то разве что заказать  пиццу.  Зато  каждую  неделю  он  получал
несколько писем, в основном, он  говорил,  от  родителей,  которые  жили
где-то на западном побережье. Он тоже писал в  ответ,  редко  дома,  как
правило, на работе, но я часто видела запечатанные и готовые к  отправке
конверты.
   Перед самым отъездом мы снова занимались любовью, и  мне  снова  было
хорошо, хотя я так и не смогла до конца унять нервную  напряженность.  В
последнюю ночь, когда Стив обнимал меня и говорил что-то  успокаивающее,
видимо, от его голоса и еще от  мысли,  что,  возможно,  я  никогда  его
больше не увижу, я по-настоящему разревелась, как никогда  раньше,  даже
ребенком. Эту ночь мы не спали вообще,  то  мы  занимались  любовью,  то
обсуждали, когда он сможет приехать или когда смогу я, а потом сидели на
кухне, пили кофе. Он  казался  особенно  родным  этой  ночью,  я  хотела
вжаться в него, я обнимала его, все было мокро вокруг от слез, и я снова
целовала его, всего-всего, и снова плакала.
   К утру я уже ничего не понимала и ничего не могла различить, какая-то
неведомая мне густая ватная усталость навалилась на меня  и  накрыла,  и
хотя что-то пробивалось до меня, но лишь искаженно. Мне  даже  нравилось
это мое эмоциональное измождение, как будто накурилась  чего-то,  только
здесь все