сразу значительно меньше.
   - Еще я хочу узнать, что самое главное для тебя в  жизни,  -  все  же
выдавил он.
   - Ты не знаешь? - спросила она, проходя в  комнату.  Стоев  остановил
ее, взял за руку.
   - Я не знаю и не уверен,  что  ты  знаешь  сама.  Последний  раз  ты,
кажется, не знала.
   - Я знала, но я также знала, что для тебя это несущественно. Впрочем,
какая разница?
   - Я хочу, чтобы ты убедилась. - Он положил таблетку на ее  ладонь.  -
Эта таблетка дает возможность понять, что было в жизни самым важным.
   - А ты сам знаешь? - спросила она.
   - Что? - не понял Стоев.
   - Что было самым важным у тебя в жизни?
   - Да, теперь знаю. Я узнал это вчера с помощью такой же таблетки.
   Он говорил, но все вокруг отступило и  немного  расплылось,  остались
только ее лицо и глаза, захватывающие его все больше и больше.
   - Ну и что? - спросила она.
   - Видишь, я здесь, - ответил он уклончиво.
   - Тебе нужна была еще одна подсказка? - Она чуть улыбнулась.
   - Да, нужна была, - признался он. - А теперь я хочу, чтобы ты приняла
свою.
   - И что произойдет? - поинтересовалась она.
   - На два часа ты останешься с  самым  сильным  своим  чувством,  тем,
которое ты пережила в прошлом и которым, возможно, живешь и сейчас.
   - Хорошо, - согласилась она доверчиво, затем подошла к сервировочному
столику, налила в бокал воды.
   - Ты будешь здесь? Через два часа.
   В ее голосе звучал испуг, он услышал его,  улыбнулся,  потом  кивнул.
Она проглотила таблетку.
   - Мне лечь? - спросила она.
   Он снова кивнул. Она легла на диван, он сел на стул в метрах двух  от
нее, не более. Через пять минут она произнесла  его  имя,  потом  снова,
потом стала говорить такое, что у него закружилась голова. У него всегда
от ее слов кружилась голова. Он так и просидел два  часа  с  помутненной
головой,  и  единственная  простая  мысль,  которая  в  ней   продолжала
беспокойно вертеться, состояла всего из трех слов. "Какой же я идиот!  -
повторял он снова и снова. - Какой же я идиот!"
   Открыв глаза, она увидела его и улыбнулась.  "Она  всегда  улыбалась,
когда просыпалась по утрам", - вспомнил он.
   - Что это было? - спросила она. - Это было так чудесно, ты знаешь?
   - Знаю, - ответил он. - У  меня  есть  еще  две  таблетки.  Мы  можем
принять их одновременно. Представляешь, мы  одновременно  будем  вместе,
там, в нашем прошлом, когда нам по двадцать, но и сейчас, здесь, мы тоже
будем вместе. И все переплетется. Это должно быть необычно.
   - Ты все же такой странный, чудной. Ты совсем не изменился. - Она  не
переставала улыбаться. - Нет, не сейчас. Мы так  сделаем,  но  потом,  а
сейчас иди ко мне, я хочу тебя такого, какой ты сейчас. Я так долго была
без тебя.
   Ну вот, еще один рассказ, думаю я. Похоже,  человеку,  который  писал
эту книгу, не давали покоя время и прошлое. Так же, как и  мне.  Видимо,
мы с ним в этом похожи. Я опять пытаюсь представить  его,  но  не  могу.
Порой мне кажется, что он должен быть старым, как Альфред, или  пожилым,
во всяком случае. Но, с другой стороны, мне хочется, чтобы он был  молод
и полон сил. Это потому, думаю я, что он симпатичен мне.
   Я смотрю в открытую прореху окна, мне холодно, я подхожу  и  закрываю
его. В любом  случае  надо  пойти  одеться,  не  ходить  же  целый  день
обернутой в полотенце. Я вспоминаю, как Рене разглядывал меня,  когда  я
вот так же, в одном полотенце, выходила после ванны. Мне  было  приятно,
что он смотрит жадными, раздразненными глазами, но и немного страшно.  В
них пряталась хищность, в его глазах, и хотя я  видела,  что  сейчас  он
любуется мной, но я также  знала,  что  он  и  есть  хищник.  Я  не  раз
убеждалась в этом, наблюдая за ним не только на трассе, но  и  вообще  в
повседневной жизни.
   Однажды я не  выдержала  и  написала  Стиву,  я  была  обеспокоена  и
нуждалась в совете.
   "Ты боишься его", - повторил Стив, и на этот раз я не возразила.
   "Не знаю, - ответила я, - возможно, ты и прав. Но если и боюсь, то не
за себя, а за него. Меня  пугает,  что  его  поступки  рано  или  поздно
спровоцируют во мне процесс отторжения, что чаша переполнится. Что  я  в
какой-то момент окажусь не в силах принимать его полностью, как все  еще
принимаю теперь".
   "Мне и сейчас, - созналась я в следующем письме,  -  порой  трудно  с
ним. Я не переношу его друзей, особенно этого скользкого  Жан-Поля,  мне
кажется, что все, к чему он прикасается, сразу пачкается. Я  терпеть  не
могу гонки. Да и эту вечную жесткость Рене, его злость - я  их  тоже  не
люблю. Иногда мне даже  кажется,  что  это  не  жесткость,  а  банальная
жестокость, основанная на безразличии.
   Знаешь, недавно был случай в ресторане. Мы часто ходим обедать,  Рене
тратит много сил на тренировках, после гонок он вообще сильно  теряет  в
весе.  В  этот  раз  за  соседним  столиком   сидели   два   парня   лет
двадцати-двадцати двух. И что-то произошло, я даже до  конца  не  поняла
что. Рене потом утверждал,  что  они  говорили  про  меня,  ну,  ты  сам
понимаешь, о чем, а Рене услышал и ответил им. Они  быстро  говорили,  и
потом этот французский мат, который я не знаю, я  лишь  увидела,  как  в
глазах Рене появилось холодное безразличие, которое я так  хорошо  знаю.
Он замолчал, а они продолжали его задирать, теперь уже не  только  меня,
но и его.
   Один из ребят предложил ему помочь, в смысле, со  мной  помочь,  а  я
толкала Рене в бок и просила: "Давай уйдем! Я прошу тебя,  давай  уйдем,
не связывайся!" Это была шпана, они были одеты, и говорили, и вели себя,
как шпана, у них могли быть ножи, и я повторяла:  "Давай  уйдем,  у  них
может быть оружие!" А они слушали, как я уговаривала, и смеялись. И  тут
мне показалось, что Рене поддался, его лицо немного смягчилось, он  даже
попытался улыбнуться.
   - Мужики, чего нам ссориться? - сказал  он,  стараясь  добродушно.  -
Зачем? Пойдем лучше выпьем, дама нас подождет, я угощаю.
   И он встал, я все еще надеялась, что мы уйдем, но он встал и  подошел
к ним и еще раз предложил не  ссориться  и  выпить,  и  они  все  втроем
подошли к стойке. Конечно, я бы предпочла уйти, но все равно радовалась,
что обошлось, потому что один из них был громадного роста, другой был не
выше Рене, но первый - просто гигант, и очень хорошо, думала я, что Рене
не полез в драку. Я смотрела, как они стояли у стойки и говорили, теперь
вполне мирно, и пили пиво.
   Это было точно пиво, потому что я увидела, как  сначала  пивная  пена
взлетела вверх, очень высоко, потом ее в воздухе перегнала  жидкость,  а
потом кружка, как будто они наперегонки, кто вперед. Я  не  поняла,  что
произошло, Рене продолжал  стоять,  как  и  стоял,  мне  показалось,  не
двигаясь, я так и не поняла, почему  гигант  вдруг  оказался  маленьким,
перегнутым вдвое, напополам, он кашлял и оседал, он  все  еще  продолжал
оседать. Первое, о чем я подумала, что его ударили,  но  я  не  заметила
кто, хотя я следила за Рене, я почему-то следила. А потом лицо того, кто
еще только что  был  гигантом,  дернулось,  вся  фигура  распрямилась  в
коротком полете,  почти  горизонтальном,  и  раздался  грохот.  Я  сразу
увидела кровь, она не текла, не струилась,  даже  не  выступила,  просто
лицо мгновенно покрылось кровью,  как  будто  она  появилась  разом  ото
всюду: из носа, изо рта,  из  ушей.  Это  был  настолько  неестественный
переход в цвете, что мне стало дурно. Рене  посмотрел  на  второго,  тот
тоже, как и я, не успел понять, что произошло,  он  все  так  же  держал
кружку в руке, он даже не  перестал  улыбаться.  Я  услышала,  как  Рене
сказал ему: "Отойди" и даже выдвинул руку, как бы указывая куда, но  тот
не успел, и опять я упустила движение.
   "Почему я упускаю его движения?"  -  подумала  я,  видя  только,  как
голова этого, второго, мотнулась, он весь как  бы  содрогнулся.  Он  еще
стоял на ногах, но хрупко, было видно, что так долго не продлится,  было
что-то ложное в твердости его ног. Но он продолжал стоять,  и  теперь  я
наконец увидела, как  Рене,  подавшись  вперед  корпусом,  резко  двинул
согнутой в локте рукой, как бы пытаясь обнять себя самого за шею,  но  я
все же успела заметить, как его локоть врезался, я не разобрала куда, не
то в челюсть, не то в висок. И тот осел, он не упал, а сел на  корточки,
запрокинув голову вверх, и я все ждала, что Рене ударит его  ногой,  как
того, первого, но он не ударил, а просто повернулся и пошел ко мне.
   Проходя, он наклонился над тем,  большим,  который  так  и  продолжал
лежать, подминая под себя раздавленный стул, но все происходило  слишком
низко, я видела лишь короткий взмах: в нем одном чувствовалась зверство,
как будто вышибло тяжелый сгусток злости. А потом Рене снова шел ко мне.
   - Пойдем, - сказал он, - пока они полицию не вызвали. - Но  в  голосе
его не слышалось ни спешки, ни суеты, он  вынул  деньги  за  недоеденный
обед, бросил на стол, не считая, и, не дожидаясь меня, пошел к двери.
   Я посмотрела назад, на маленький зал, те, немногие, кто сидел в  нем,
были в шоке, даже бармен застыл, никто не успел ничего  понять  за  эти,
если бы засечь,  считанные  секунды.  И  только  когда  уже  с  улицы  я
посмотрела через стекло внутрь, кто-то спешил к лежащим, кто-то  набирал
телефон, какая-то женщина кричала в голос. Я сама находилась в истерике,
но не оттого, что эти двое были жестоко избиты - мне их не было жаль,  -
а оттого, что  их  жестоко  избил  Рене,  что  зверская,  нечеловеческая
хитрость таилась в его расчетливой холодности.
   - Зачем ты это сделал? - спросила я уже в машине. Он не ответил,  он,
наверное, даже вопроса не понял. - Ты  что,  не  понял,  о  чем  я  тебя
спрашиваю? - Теперь, видимо, от пережитого страха во мне самой  закипала
агрессия. - Зачем?
   Он пожал плечами.
   - А что я должен был делать?
   - Все, что угодно. Мы могли вызвать полицию. Мы просто могли уйти.
   - Где гарантия, что они бы не пошли за нами. Зачем испытывать случай?
- Он так и сказал коряво "испытывать случай", и я передразнила:
   - Испытывать случай! А ты не испытывал случай? А если бы они тебя?
   - Глупости, - сказал он, - я установил правила.  Побеждает  тот,  кто
устанавливает правила.
   - Ты как багдыхан. - Я не знала, что сказать. - Просто одни восточные
мудрости. - Я так и не знала, понимает ли он, почему я злюсь.
   - Глупости, - повторил он.
   - И все же, - сказала я. Я все еще пыталась. - Зачем  надо  было  так
жестоко, так по-зверски?
   - Так проще всего. - И как будто я не поняла, добавил:
   - Все остальное сложнее. - И я поняла, что это безнадежно.
   Понимаешь, Стив, безнадежно. Хотя в чем-то он прав, и если бы не  он,
то  они  бы  его.  К  тому  же,  если  честно,  меня   взволновала   его
мужественность, в конце концов, он за меня вступился. Все это так. Но  и
страшно тоже. Есть  в  нем  этот  зверский  заряд,  которым  я  не  могу
управлять.
   И в то же время все гораздо сложнее, - писала я позже. - Рене слишком
неоднозначный,  он  не  вписывается  в  рамки  стандартных  определений.
Например, однажды я проснулась рано утром, почти ночью,  и  увидела  над
собой его глаза. Он рассматривал меня, я, наверное, и проснулась от  его
взгляда и еще от улыбки. Я никогда не видела, чтобы Рене  так  улыбался,
он вообще редко улыбался, но никогда так доверчиво, как  той  ночью.  Но
это я поняла потом, а тогда,  еще  окутанная  сном  и  темнотой,  только
удивилась.
   - Что? - спросила я и потянулась. Но он молчал и я переспросила:
   - Почему ты не спишь?
   - Знаешь, - сказал он, не скрывая улыбки, -  я  вдруг  подумал,  что,
если бы ты родилась мальчиком...
   - Стив называл  меня  мальчиком,  -  вспомнила  я.  Я  еще  не  очень
соображала спросонья.
   Он засмеялся тихим, открытым смехом,  совершенно  несвойственным  для
него.
   - Он был прав. Как же я раньше сам не понял. Ты и есть мальчик, самый
настоящий мальчик, только повзрослевший. - Рене продолжал смеяться. - Он
не дурак, твой Стив.
   Я не понимала, чему он смеется, ночь, в конце концов.
   - Так что ты смотрел? - снова перебила его я.
   - Ты ведь знаешь,  любимая,  -  он  никогда  прежде  не  говорил  мне
"любимая", - ты ведь знаешь, что я очень гетеросексуальный человек. Меня
нельзя даже заподозрить.
   - Нельзя, - согласилась я.
   - Но знаешь, что я подумал? Если бы ты родилась мальчиком, я бы  стал
гомосексуалистом.
   Сама не знаю почему, но я засмеялась. Я хохотала, как сумасшедшая,  а
потом приподнялась и теперь сама склонилась над ним.
   - Это самое сильное признание в любви, которое я когда-либо  слышала,
- сказала я, все еще смеясь. - Ты необычный. В тебе столько  разного,  я
даже не понимаю, как все уживается в тебе одном.
   - Почему? - спросил он.
   Я была сверху, прямо напротив его глаз,  он  не  мог  избежать  моего
взгляда, но избегал, он смотрел через меня.
   - Как почему? Твой типаж - это  отсутствие  глубины  и  чуткости,  и,
поверь  мне,  ты  в  основном  ему  соответствуешь.  В  тебе  трудно  их
предположить, я думаю, никто и не предполагает. Только я. Потому  что  я
вблизи, я их различаю и каждый раз удивляюсь откуда, и не  могу  понять.
Не должны быть, но есть.
   Взгляд Рене растекался по темноте, по-прежнему избегая меня.
   - А что, если... - сказал он и замолчал.
   - Что? - спросила я и как будто спугнула  его  своим  "что".  Даже  в
смутном еще рассвете я увидела, как собрались в точку его глаза, как  бы
держа меня на острие, не подпуская.
   - ... а что, если мы будем спать, девочка, - сказал он, и я так и  не
поняла, предназначалось ли для фразы иное продолжение".
   Я иду в спальню и сбрасываю с себя полотенце. Я продрогла. Это  из-за
открытого окна, думаю я, оно выстудило кухню, а кухня застудила меня.  Я
сажусь  на  кровать  и  натягиваю  толстые  шерстяные  носки,   зябкость
начинается с ног, я это знаю. Потом надеваю толстый, мягкий  свитер  под
горло, настолько толстый, что тело теряет форму, так, смутные очертания.
Теперь штаны, думаю я, джинсы мне надоели, слишком жесткие.
   Я смотрю на себя в зеркало, мне нравится  то,  что  я  вижу,  в  этом
сокрытии  форм,  только  оставленном  намеке,  есть  своя  таинственная,
недосказанная прелесть. Я иду в гостиную и сажусь  на  диван.  Нет,  мне
приходится  встать  и  включить  свет,  в  комнате  слишком   темно   от
запеленутого дождем света за окном. А может быть, думаю я, уже поздно  и
вечереет, я ведь совсем потерялась во времени.
   Прошел месяц со дня смерти Альфреда, и я получила от  Дино  очередное
письмо. Он писал, что уходит из театра, потому что после смерти Альфреда
все начало разваливаться, еще не развалилось, но  начало.  Сообщал,  что
собирается переехать в Рим, попробовать себя в кино, что известит  меня,
как только устроится на новом месте.
   Конечно, я  нервничала,  понимая,  что  теряю  контроль,  теперь  все
зависело только от него: когда он напишет, откуда? Мне  оставалось  лишь
ждать. Я не догадывалась тогда, что это будет последнее письмо  Дино.  Я
что-то чувствовала, беспокойство, нервозность, но как я могла знать?
   Смогу ли я осознать, что вытерпела за эти три месяца, каждый день  по
несколько раз проверяя почту и каждый раз впадая в отчаяние,  обнаружив,
что письма нет? Сейчас мне даже себе не  объяснить,  как  я  переживала,
терзалась...  Я  усмехаюсь:   пустые,   трухлявые   слова   "переживала,
терзалась", за ними ничего не стоит. Как они могут  выразить  физическую
боль, рвущую на куски? Боже, мне никогда еще не было так больно!
   Иногда я думала, что  с  Дино  что-то  случилось,  он  мог  заболеть,
попасть в больницу, и тогда, как ни странно, мне становилось легче. Но я
понимала, что обманываю себя, теперь я догадалась, что  он  все  выдумал
про  театр,  про  переезд,  что  единственное,  что  он  хотел   -   это
освободиться от меня. Я стала писать ему каждый день,  умоляя,  униженно
умоляя ответить. При чем тут достоинство, когда я теряла  его?  А  я  не
могла его потерять! Но через две недели письма стали приходить  назад  с
пометкой, что адресат выехал и что его местонахождение неизвестно,  и  я
поняла, что он переехал, чтобы я не могла его найти.
   Теперь каждый вечер я проводила на диване, подобрав  коленки,  молча,
смотря в никуда, и, если Рене включал телевизор и показывали  фильм  про
любовь, я закрывала глаза. Я не могла смотреть  на  чужую  нежность,  на
чужие ласки, боль входила внутрь  через  глаза,  разрастаясь,  становясь
больше и тяжелее тела, не помещаясь в нем.  Я  сразу  вспоминала  нас  с
Дино, мне казалось, я могу протянуть руку и  провести  пальцами  по  его
коже, запустить их в волосы, дотронуться до улыбки. И я протягивала руку
и нащупывала пустоту.
   Я тут же представляла его с другой,  обоих  счастливых,  улыбающихся,
вот как эти двое в фильме. Я видела, как он смеется и  рассказывает  ей,
как ловко отделался от меня, и она тоже смеется, а потом обнимает его  и
целует,  а  потом...  и  сердце  замирало,  и  боль  суживалась  разящим
острием...А потом, когда они занимаются любовью, его зрачки  покрываются
туманом, а руки сдавливают сильнее, я знаю, как они  покрываются  и  как
сдавливают его руки... И я плотно зажмуривала  глаза,  чтобы  не  проник
свет, чтобы отогнать, чтобы избавиться вместе со светом.
   Проходили недели, надежда, что  Дино  откликнется,  исчезала,  и  мне
становилось хуже. Я позвонила на работу и взяла  отпуск,  мне  полагался
отпуск, я уже три года не отдыхала. Теперь я могла лежать целый день  и,
не отвлекаясь, думать о Дино, я  не  могла  сосредоточиться  ни  на  чем
другом, да и не хотела, и  в  результате  мой  мозг  безвольно  повис  в
пространстве, где не было света, где не было даже теней.
   Последние недели я питалась исключительно сладким,  лежа  на  диване,
скованная прострацией, я по инерции запихивала в рот  конфеты,  шоколад,
пока однажды меня не вырвало.  После  этого  я  вообще  перестала  есть,
аппетит пропал, меня часто тошнило. Рене сильно испугался, когда  увидел
рвоту, он и раньше  все  понимал,  а  сейчас  испугался.  Он  неожиданно
оказался чутким,  подсаживался  на  диван,  говорил,  что  это  болезнь,
тяжелая форма депрессии, что  последние  годы  я  находилась  в  слишком
сильном напряжении, и моя нервная система истощена.  Он  утверждал,  что
это опасно, и настаивал, чтобы я пошла к врачу, но я  только  стонала  в
ответ и просила: "Пожалуйста, не надо, прошу тебя".
   Конечно, он знал, что причиной моей болезни был Дино, что тот  бросил
меня. Я читала в глазах Рене жалость,  он  даже  пытался  меня  кормить,
готовил протертые кашки, перед этим консультируясь по телефону  с  женой
Андре и простаивая часами на кухне, а потом нес варево ко мне  на  диван
на почти негнущихся ногах, чтобы  на  расплескать.  Он  кормил  меня  из
ложечки, как младенца, а когда было горячо, дул на свою кашку, и, если я
проглатывала, он менялся лицом, в нем появлялось облегчение.
   По утрам он приносил мне письма Стива, которыми тот  меня  забрасывал
теперь каждый день, беспокоясь, требуя ответа. Я пыталась их читать,  но
у меня не получалось, мне сразу хотелось плакать, слезы застилали глаза,
не прорываясь, однако, наружу. Потом я перестала открывать письма, и они
скапливались пачкой, но мне было все равно.
   Однажды я все же собралась и написала две  строчки  Я  написала,  что
заболела, "хотя и ничего страшного, не  волнуйся,  но  я  не  могу  тебе
сейчас отвечать, я напишу, скоро напишу, но потом, позже. И ты тоже пока
не пиши, не надо, давай оба отдохнем от писем". Я попросила Рене,  и  он
запечатал записку в конверт и отправил.
   В результате мой организм настолько  ослаб,  что  я  почти  перестала
двигаться, а еще через пару недель стали появляться боли. Они  нарастали
с каждым днем, сдавливая,  ломая,  как  будто  меня  пытали,  только  не
снаружи, а изнутри, как будто у меня отбиты легкие и печень и еще что-то
в середине  груди,  но  чуть  ниже,  ближе  к  животу.  Я  сворачивалась
калач