я
писала, что Дино и Альфреда нельзя сравнивать,  я  не  обманывала  тебя,
конечно, они несравнимы. Но несравнимы еще и в том смысле,  что  Дино  -
это моя жизнь, а Альфред - важная, но все же добавка. Без Дино, без  его
любви ко мне, я умру, я не жилец без него. От одной мысли, что могу  его
потерять, я прихожу в исступленное  отчаяние.  Мне  невозможно  лишиться
его. А без Альфреда, хотя он является важной частью моего бытия, я  жила
раньше, и была счастлива, и буду счастлива впредь".
   После этого письма наши отношения  с  Альфредом  пошли  на  убыль.  Я
действительно испугалась, когда поняла,  что  рискую  потерять  Дино.  Я
боялась, что нас увидят, что Альфред может быть несдержан в разговоре, и
Дино узнает о нашей связи, а я  не  хотела  рисковать.  Видимо,  Альфред
почувствовал мою нервозность, и наши встречи стали все реже  и  в  конце
концов прекратились сами собой. Мы не обсуждали  наши  отношения,  хотя,
встречаясь в компаниях, болтали и улыбались, и я знала, что  оставила  в
его жизни след, может быть, последний такого рода.
   С фильмом так ничего и не получилось. Первое время все шло по  плану,
и в конце концов я уговорила Альфреда дать Дино главную роль. Сначала он
был недоволен, что я вмешиваюсь, сказав, что Дино посредственный актер и
роль не потянет.
   "В нем есть скрытая не правда, - добавил Альфред поморщившись. -  Как
будто он все время говорит чужой заученный текст.  Мимика,  движения,  -
все поддельно, искусственно.  Я  пытаюсь  понять,  откуда  в  нем  налет
притворства, и не могу. Неужели ты не замечаешь?"
   Мне стало обидно, почти как за себя, я даже  хотела  заступиться,  но
промолчала: спор в любом  случае  был  ни  к  чему.  Потом  я,  конечно,
ухитрилась и нажала, и  Альфред  в  конце  концов  согласился.  Узнав  о
назначении на роль, Дино был счастлив, у него даже навернулись слезы.
   Но вскоре все развалилось. Альфред ходил  мрачный,  он  хотел  делать
этот фильм, обдумывал, как снимать, ему нравился сценарий,  и,  конечно,
когда все рассыпалось,  ему  стало  обидно.  Он  неохотно  объяснил  мне
причину случившегося, но я ничего не поняла и позвонила  Джонатану.  Тот
тоже был расстроен.
   - Представляешь, - закричал он, - этот кретин, этот дебил автор, этот
вонючий америкоз разорвал контракт и забрал рукопись. Без  причины,  без
объяснения, просто заявил, что не хочет, и все.
   - Подожди, кому заявил? Ты же его даже не знаешь, - вспомнила я.
   - Конечно, не знаю. Я сам идиот, мне надо было раньше сообразить, что
он псих. Сразу было понятно, что вся  эта  идиотская  таинственность  до
добра не доведет. Не надо иметь дело с ненормальным. Я пытался разыскать
этого кретина автора, ты знаешь, у меня есть связи, - я не знала,  -  но
невозможно, там десять замков и печатей, не пролезть. Он, параноик,  все
продумал. Просто подготовленный заговор какой-то. Они все там параноики.
- Джонни почти задохнулся не то от злости, не то от бессилия. - Черт, ты
даже не представляешь, сколько я сил и времени вгро-хал в  этот  проект,
достал деньги, уговорил Альфреда. Да что там говорить...
   - Ладно, Джонни, не печалься так, - сказала я с сочувствием.
   - Да обидно. Знаешь, какой  фильм  можно  было  сделать?  И  денежный
притом. - Он выругался по-английски.
   Я подумала, что давным-давно не  говорила  на  родном  языке  и  тоже
матюгнулась для солидарности.
   - Знаешь что, приходи вечером, зальем это дело. Дино тоже огорчен.  -
Я сказала не правду, Дино  не  был  расстроен.  Для  него  самым  важным
явилось то, что он получил роль, что его талант, как он считал,  признан
и оценен. Он ведь был как ребенок. Во мне даже остался неприятный осадок
от того, как Дино безразлично воспринял новость об остановке проекта.  В
его реакции чувствовался непрофессионализм. Я вспомнила, как отзывался о
нем Альфред, тогда  мне  показалось  -  сгоряча,  но  сейчас  я  впервые
подумала, что, возможно, Альфред был  прав,  и  от  этой  мысли  у  меня
защемило сердце. Но я не стану любить Дино меньше, сказала я себе. Пусть
он вообще не актер, пусть он уйдет из театра, пусть ничего не  делает  -
мне все равно.
   Я чувствую, что засиделась, я понимаю это  по  ломоте  в  спине.  Эти
деревенские кухонные стулья не приспособлены к длительному сидению и  уж
тем более к  воспоминаниям.  Я  встаю,  упираюсь  руками  в  поясницу  и
прогибаюсь назад. Я все еще  гибкая,  думаю  я  с  удовольствием.  Снова
прогибаюсь сначала медленно назад, потом  резко  вперед,  кровь  приятно
ударяет в голову, стучит в виски. Я дотрагиваюсь волосами до пола у ног,
задерживаюсь там, дотягивая  пружинно  последние  сантиметры,  и  только
затем распрямляюсь.
   Как там на улице? - думаю я, смотря в окно, и вдруг  понимаю,  что  в
моих биологических часах произошла поломка и я упустила время. Я  хватаю
книгу, плед и спешу на веранду. Воздух пытается оттолкнуть меня вечерней
прохладой, но после первой стремительной попытки  смиряется  и,  хоть  и
ворча   немного   на   деревянных   досках   настила,   впускает   меня,
раздвинувшись, в свое пространство.
   Надо же, думаю я, так увлечься. Почти пропустила закат, да  и  вообще
весь вечер. Я укутываюсь в плед, сегодня заметно прохладнее, чем  вчера,
и смотрю вперед, боясь, что увлекусь и снова потеряю из виду  время.  Но
солнце еще высоко, и у меня есть еще полчаса,  не  сорвется  же  оно  со
своей жесткой оси в океан? Я долго листаю книгу, параграфов пруд  пруди,
но все они длинные, а мне  надо  на  страничку,  не  больше.  Наконец  я
нахожу, где-то ближе к концу.
   Как очерчиваются  и  обостряются  черты  человеческого  лица,  так  с
возрастом  очерчиваются  и  обостряются  черты  человеческой   души.   И
получается так, что добрый от природы становится добрее, изначально злой
- злее, завистливый - завистливее, а наивный -  наивнее.  Заложенное  от
рождения  к  старости  проявляется   еще   сильнее,   видимо,   исчезает
необходимость скрываться и подстраиваться ради карьеры, успеха, женщины.
Вся  привнесенная  шелуха  отлетает  за  ненужностью,  оставляя   только
заложенное первоначально.
   Поэтому в человеческой жизни наблюдается не так уж много  метаморфоз,
и не следует попусту рассчитывать на них. Злой  от  рождения  не  станет
добрым, добряк не начнет творить зло, честный не приучится  говорить  не
правду, а лжец не перестанет обманывать. Человек редко меняется...
   Я улыбаюсь, я не случайно  спешила  на  веранду:  меня  влекло  не  к
закату, не к воспаленному от его лучей океану, а к моим воспоминаниям. Я
уже привыкла к ним, читая эту несуразную книгу, и  я  знаю  теперь,  что
только пережив жизнь заново, просочив печаль  и  страдания  через  себя,
только  тогда  примиряешься  с  прошлым.  Для  этого  я  и  стремлюсь  к
воспоминаниям, как больное животное, гонимое инстинктом, бредет  в  чащу
за неизвестной травой, которая только и может его спасти.
   Какая милая, простенькая мысль, думаю я, но  мне  нравится  сравнение
"как обостряются черты лица, так и черты души". Хорошо сказано. Так  мог
написать только пожилой человек, иначе как подметить? Хотя, может  быть,
кто-то умеет подмечать, не пережив. Про себя я знаю: я не умею, мне надо
пережить самой, чтобы понять, чтобы удостовериться. Я не могу предвидеть
загодя. Ах, если бы я могла тогда заглянуть в будущее,  все  могло  быть
по-другому.
   Все произошло неожиданно, прежде всего  для  меня  самой.  Учеба  уже
закончилась, я давно работала и в  самом  университете,  и  в  небольшой
архитектурной фирме. Я  знала,  что  хороша  в  своем  деле,  профессора
предрекали  мне  блестящую  карьеру,  обещали  рекомендации,  предлагали
работу. Но я отказывалась, не желая ломать  привычную  жизнь,  мне  было
хорошо, и я ничего не хотела менять.
   Однажды в коридоре университета я встретила  профессора,  у  которого
когда-то училась. Он всегда симпатизировал  мне  и  сейчас  остановил  и
сказал, что  его  знакомый  получил  контракт  во  Франции  на  создание
международного центра, чуть ли не самого большого в Европе,  и  что  он,
профессор, порекомендовал меня как одаренного архитектора. Я  кивнула  и
сказала: "конечно", я спешила, и мне не хотелось объяснять, что я ничего
не ищу, мне вполне довольно того, что у меня есть.
   Дней через десять мне действительно позвонил профессорский  друг,  он
не говорил по-итальянски, мы перешли на  английский,  и  Дино,  конечно,
ничего не понял. Мой собеседник сказал, что видел мои  работы,  они  ему
понравились и он хотел бы пригласить меня на собеседование.  Я  спросила
про проект, и  француз  долго  и  путано  объяснял,  с  трудом  подбирая
английские слова, но даже  из  его  исковерканных  трассировкой  слов  я
поняла, что проект затевается грандиозный. Я полетела во Францию, почему
бы  не  слетать,  не  посмотреть,  я  по-прежнему  относилась  ко  всему
несерьезно, но интересно ведь. Со мной поочередно  беседовали  несколько
человек, даже вечером в ресторане, куда меня пригласили,  разговор  тоже
шел об архитектуре,  и  к  концу  второго  дня  мне  предложили  работу.
Зарплата завораживала, но я не поддалась и ответила, что хочу подумать.
   Вернувшись домой, я прежде всего поговорила с Дино, но он  молчал,  и
его глаза наполнялись такой зримой, ощутимой болью, что у меня  защемило
сердце. Я написала письмо Стиву, и он тотчас ответил, что хотя не  знает
деталей, но с точки зрения карьеры это редкий шанс, который он  советует
не упускать. Альфред посоветовал то же  самое.  "Я  тебя  поздравляю,  -
сказал он в конце нашего телефонного разговора. - Я всегда  считал  тебя
одаренной девочкой". Но я ведь не могла спросить его: "А как же  Дино?",
как постоянно спрашивала саму себя.
   Через несколько дней я позвонила французу и сказала "нет", сославшись
для приличия на сложности переезда, акклиматизацию и  прочую  ерунду.  Я
думала, он сразу повесит трубку, на это и рассчитывала, но ошиблась. Он,
неистово картавя, пообещал подумать и перезвонить в течение  двух  дней.
Однако позвонил назавтра и сказал,  что  может  предложить  мне  большую
зарплату, и назвал сумму, от которой даже у меня, человека  не  алчного,
перехватило дыхание. "Мы делаем исключение, потому что заинтересованы  в
вас", - сказал он, так гнусавя, что я с трудом разобрала.
   Я снова  взяла  время  на  размышление,  а  потом  мы  с  Дино  долго
беседовали, и он в результате понял  и  даже  сам  стал  убеждать  меня,
уговаривая, что такой шанс бывает раз в жизни.
   - Может быть, бросишь все и поедешь со мной? - спросила я  на  всякий
случай, сама не веря в успех.
   Он пожал плечами:
   - Я артист и больше ничего не умею. Что мне там делать?  Французского
я не знаю, я даже на жизнь не смогу заработать.
   - Ну, это-то ладно, - сказала я, зацепившись за аргумент,  -  я  буду
получать кучу денег.
   - И что мне останется в жизни? Тратить твои  деньги,  сидеть  дома  и
ждать, когда ты придешь с  работы?  -  Он  виновато  улыбнулся,  как  бы
извиняясь за то, что это невозможно.
   - Да, я понимаю, - ответила я.
   Потом мы снова говорили, пытались  составить  план  нашей  дальнейшей
жизни. Мы решили, что я соглашусь, но подпишу контракт всего на  год,  а
за год мы что-нибудь да придумаем, и выход так  или  иначе  найдется.  Я
позвонила французу и согласилась.
   Я остро чувствовала утекающее время, пружина сжималась с каждым днем,
каждым часом, все туже и туже, и мне становилось труднее  сдерживать  ее
нервный напор. Дино тоже изменился,  ушел  в  себя,  стал  говорить  еще
меньше, он, казалось, экономил на словах,  чтобы  не  растратить  в  них
остаток сил. Он осунулся и побледнел, перестал спать, я видела по  ночам
его открытые глаза, режущие темноту, казалось, до самого потолка. Иногда
он вздыхал,  и  я  сжималась  от  этого  глубокого,  растянутого,  почти
старческого вздоха. Я знала, что ему больно, мне самой было невмоготу.
   А время все сужалось и сдавливало круги, и я уже металась в последних
оставшихся днях. За два дня до отъезда я рано вернулась домой, Дино  уже
ждал меня, я обвила его руками за шею, притянула к себе.  Я  чувствовала
подступающую дрожь, ведь оставалось всего два дня, два  мгновенных  дня,
последних, из четырех таких же мгновенных лет. "Скоро, - подумала я, - я
не смогу смотреть на него, не смогу  чувствовать  его  тепло,  не  смогу
разговаривать с ним, когда он тихо, почти завороженно сидит  и  слушает,
не возражая, а только  соглашаясь,  заведомо  соглашаясь".  Я  не  могла
больше стоять, тянуло в ногах, сильно, болезненно, крутил  живот,  почти
выворачивая, и мне сразу стало плохо.
   - Пойдем ляжем, - сказала я в надежде, что боль пройдет Мы  легли,  и
мне в самом деле стало лучше, прошли тошнота и головокружение, хотя ноги
тянуло по-прежнему.
   - Я всегда буду для тебя, везде и всюду, - сказала я.  -  Что  бы  ни
случилось, где бы я ни была, я всегда буду для тебя. - Дино молчал, я не
видела его глаз, я лежала, уткнувшись ему  в  плечо.  -  Слышишь?  -  Он
молчал - Ты слышишь?
   - Да, - ответил он.
   Что-то больное проступило в его  голосе.  Я  приподнялась  на  локте,
чтобы заглянуть в его лицо. Он плакал, тихо, бесшумно, не  показывая  ни
звуком, ни телом. Я не знаю от чего,  может  быть,  от  этой  молчаливой
мужской и потому невыносимой сдержанности  что-то  надорвалось  во  мне,
сдерживающая волевая дамба размылась, прорвалась  и,  немощная,  тут  же
была снесена. Я сама услышала, как странно, не по-людски я взвизгнула, и
из меня хлынуло сразу ото всюду: из глаз, изо рта - слезы, звук,  слюна,
дыхание, обрывки слов - все вперемешку.
   Со мной случилась истерика, я сама понимала это.  Я  знала,  что  мое
лицо  потеряло  очертания,  перестав  принадлежать  мне,  я  чувствовала
выпяченные, сразу покрупневшие от тяжести и от дрожи  губы,  я  сама  не
могла разобрать, что они пытаются прошептать.
   - Слышишь, - шептала я, но это был хрип, а не шепот,  -  слышишь,  ты
слышишь? - Меня выворачивало наружу, прямо на него, вместе  с  ревом,  с
кашлем. - Ты слышишь, слышишь? - кричала я, захлебываясь. Я  уже  лежала
на нем, в судорогах извиваясь всем телом. - Я умру без тебя!  Ты  должен
быть всегда моим, - я на секунду ослепла, что-то резануло глаза, видимо,
краска сползла и наплыла на глаза. - Я,  наверное,  страшная  сейчас?  -
спросила я, пробиваясь сквозь слезы, я даже улыбнулась. Он не ответил, а
только запустил руку в мои волосы и там ее оставил. - Мой любимый.  -  Я
сползла лицом на его грудь и терлась, чтобы вобрать в себя  частицы  его
кожи, запаха. - Обещай, что у тебя никого не будет, кроме меня.  Обещай,
что никогда, что ты всегда будешь моим!
   Мне казалось, что я утихаю,  но  тут  я  представила  Дино  с  другой
женщиной и опять взорвалась, теперь еще сильнее.
   - Обещай, - кричала я, -  поклянись,  что  у  тебя  не  будет  другой
женщины, никогда в жизни, клянись! - Я не сознавала, что творю, я только
знала, что больно рукам, всему телу, и по этой боли поняла,  что  стучу,
барабаню изо всех сил кулаками по его  груди,  мелко  и  часто,  и  хотя
сильно, но все равно в бессилии.
   - Клянись! Поклянись, что никогда никого! -  Я  задыхалась.  -  А?  -
переспросила я, потому что он уже давно говорил, но я не слышала что.
   - Я клянусь, успокойся, я клянусь тебе, - наконец разобрала я, но что
значили эти слова? Ничего! Мне было мало их.
   - Нет, - я кричала, -  не  так,  повторяй  за  мной,  -  я  старалась
сдерживать всхлипы, чтобы он мог различить мой голос. - Повторяй, что  у
тебя никогда никого не будет. Никогда никого. - Я не  понимала,  что  он
говорит, но знала, что повторяет. - Клянись жизнью! - я продела рукой по
глазам, я ничего не видела, а мне нужно было видеть. Он поклялся. -  Еще
раз клянись. - Мне стало трудно произносить слова, у меня опухли горло и
язык. Я почти не могла говорить. Он  снова  поклялся.  "Клянусь  жизнью,
никого, кроме тебя", - прочла я по губам. - Ты любишь меня? -  это  было
последнее, что я смогла выдохнуть из себя.
   - Люблю. Только ты, больше никто. Ты одна. - Теперь я знала, что  это
его слова, сначала мне показалось, что мои, но потом я поняла, что его.
   Я была обессилена, выжата от слез, от вырвавшегося из меня  вместе  с
ревом отчаяния. Во мне ничего не осталось, кроме измождения и еще любви,
и еще желания эту любовь доказать, прямо сейчас, немедленно. У  меня  не
было сил, и пусть, неловко, но я все же  расставила  ноги,  я  была  вся
мокрая, я даже не представляла, что слезы могут покрыть все тело, что их
может быть так много. Я всхлипывала, казалось, мои  легкие  поднялись  к
гортани, еще немного, и я бы выплеснула и их. Я стала медленно наезжать,
склонившись над Дино, держась за его тело,  чтобы  не  соскользнуть,  не
сорваться.
   - Слышишь, никогда. Ты ведь поклялся, что никогда.
   - Да, да, да, - твердил он в ответ, - никогда.
   Я даже не заметила, как подкатило, и я,  не  сходя,  рухнула  на  его
грудь,  все  еще  дрожа  то  ли  от  проходящей  истерики,  то   ли   от
незаконченной любви. А потом я  заснула,  тихо,  глубоко,  и,  наверное,
долго спала. Когда я открыла глаза, Дино находился рядом, он разглядывал
меня в упор, и я сразу все вспомнила, как будто и не спала.
   - Ты помнишь, - сказала я, ты мне обещал? -  Я  протянула  руку,  мне
захотелось дотронуться до него. Я больше не  плакала,  даже  если  бы  я
попыталась, не получилось бы все равно.
   - Да, - сказал он, - помню.
   - Ты поклялся жизнью. Помнишь? - Я все еще была очень слаба.
   - Да, - повторил он за мной, - я поклялся жизнью.
   - Что никого, кроме меня, никогда. - Он снова кивнул. - Поклянись еще
раз, сейчас, - попросила я.
   - Клянусь.
   Я выдохнула, мне стало легко, покойно, как будто  вместе  со  слезами
вышла вся накопившаяся тяжесть.
   - Хорошо, - сказала я, снова  закрывая  глаза.  Но  мне  не  хотелось
спать, мне просто было хорошо.
   За эти оставшиеся два дня  мои  нервы  расстроились  окончательно,  я
существовала  как  под  наркозом,  несколько  раз  я  не  выдерживала  и
обессиленно  падала  на  диван,  твердя,  что  никуда  не  поеду.   Дино
успокаивал меня, он вдруг оказался здравым  и  рассудительным,  убеждал,
что мы расстаемся не навсегда, что все устроится, что либо  он  приедет,
либо я, да и не так далеко мы будем друг от  друга,  всего  каких-нибудь
пятнадцать часов езды. Именно такими словами я уговаривала его еще месяц
назад, и вот сейчас он повторял их за мной. Ну и хорошо, что он уверовал
в них, хотя бы ему они приносили облегчение.
   - Но обещай, - говорила я снова, - что ты мне  будешь  писать  раз  в
неделю. Нет, два раза в неделю. Я не люблю телефонных  звонков,  я  хочу
твоих писем, хочу частичку тебя. Два раза в неделю. Обещаешь?
   - Обещаю, - соглашался он. - Но ты будешь отвечать мне.
   - Конечно. Ты будешь писать каждую неделю. - Я не  знала,  какую  еще
клятву взять с него. - Каждую, слышишь? А я буду отвечать на каждое твое
письмо. Ты обещаешь?
   - Обещаю. Два раза в неделю, каждую неделю. Обещаю.
   - А через месяц мы встретимся. Будут праздники, четыре дня.  Если  ты
сможешь, приедешь ко мне, или мы встретимся посередине. Да?
   - Конечно. Либо я приеду, либо мы встретимся посередине,  -  повторял
он за мной.
   - А потом, когда контракт кончится, всего лишь какой-то год, мы опять
будем вместе.
   Знала ли я, что обманываю себя, что никогда не  буду  опять  жить  во
Флоренции и что Дино не приедет, что ему делать во Франции, итальянскому
актеру? Наверное, знала, потому и боялась, и плакала, и сходила с ума.
   Я уехала на следующий день. Все было в дымке: аэропорт, люди, Джонни.
Я подметила все же, что Альфред не приехал, ну  и  хорошо,  подумала  я.
Провожающих собралось много, и это спасало, иначе прощание с Дино  стало
бы невыносимым, а так приходилось сдерживаться. Вот  только  все  вокруг
немного расплылось, заволоклось туманом, через который  я  различала  не
детали - лишь очертания.
   Но странно, когда самолет поднял меня, еще не о