прорвался непривычным  броском,  он
вонзился внутрь, раздирая и раскалывая меня".
   "Я рассматривал твой рисунок,  читал  письмо,  и  ты  снова  возникла
передо мной... во всех подробностях... вплоть до самых мельчайших.  Одна
мысль о вечном двойственном сочетании приводит меня в  восторг,  вызывая
сдавленные спазмы, когда я пишу тебе, сидя за столом, при свете  зеленой
лампы в моей  одинокой,  вечерней  кухне,  расчерченной  смутными,  едва
шевелящимися тенями".
   "Это нечестно, ты не должен описывать ни себя самого,  ни  окружающую
обстановку, вообще ничего. Я не  могу  представлять  тебя,  потому  что,
представив, я перестану быть откровенной с тобой. Чтобы  быть  для  меня
всем, тебе следует оставаться никем, стать плодом  моей  памяти,  но  не
реальностью. Даже в письмах. Иначе я не смогу!"
   "Хорошо, обещаю, я не буду. Но скажи, тебе было хорошо?"
   "Я лишь украдкой взглянула на Дино, не желая, отвлекать его взглядом,
но он сам уже был далеко. От его потерявшихся,  расширенных  глаз  я  не
выдержала и отпустила себя, и все случилось, но не так,  как  обычно,  а
растянуто, тягуче. И длилось долго, казалось, текло минутами и, то ли от
долготы, то ли от запретности, сладко и томительно-щемяще".
   О, Господи, думаю я, все эти  воспоминания,  письма...  Я  не  просто
погрузилась, я утонула в них. Но теперь  время  обедать,  к  тому  же  я
проголодалась, и, легко бросив свое тело с дивана,  я  тут  же  закрываю
глаза от подступившего на  мгновение  головокружения.  И  прислоняюсь  к
стене, чтобы не потерять ускользающее равновесие.
   - Нельзя так долго лежать, -  говорю  я  вслух,  и  от  звука  голоса
чувствую себя тверже.
   Я режу помидоры, огурцы и пахнущий свежестью салат, а потом, не боясь
никого, добавляю лука. Кладу сметану, немного, только для вкуса, отрезаю
хлеб. Я останавливаюсь, задумываясь на минуту, я бы съела немного мяса и
выпила бокал вина, в конце концов, я давно не баловала себя ни тем и  ни
другим. А у меня ведь припасена бутылка  кьянти,  да  и  кусок  ростбифа
лежит в холодильнике. Я мастерю нехитрое, но непривычно  изысканное  для
меня блюдо  и  снова  сажусь  за  стол.  Книга  лежит  рядом  с  бокалом
рубинового вина и с еще сочным, истекающим соком и кровью куском мяса на
отдельной тарелке. Я перелистываю страницы и начинаю читать.
   ПРИГОВОР
   Присяжных, как и полагалось, было двенадцать. Их отобрали больше  чем
из ста кандидатов. Сначала команда адвокатов беседовала с каждым из них,
потом их донимали вопросами представители обвинения, а в заключение  они
попали в руки  беспристрастного  судьи.  Такие  щепетильные  юридические
приготовления объяснялись еще и тем, что обвиняемый не являлся  типичным
преступником, да и дело было из ряда вон выходящим.
   Подсудимый и не пытался искать  адвокатов,  они  выползли  сами,  как
тараканы при выключенном свете, наиболее именитые  и  красноречивые,  но
даже тогда он остался равнодушен к  процессу  судопроизводства.  Он  был
среднего роста, еще не старый, даже не шестьдесят, но уже  давно  седой,
что, впрочем, вполне сочеталось с его голубыми холодными глазами.  Такой
тип обычно нравится женщинам: крупные черты лица, большой неровный  нос,
сочные, не совсем симметричные  губы,  хотя,  конечно,  его  многолетняя
деятельность отложила отпечаток, и с  годами  он  стал  немногословен  и
часто вздрагивал глазами, как будто боялся что-то потерять.
   Звали его Фридрих Теллер, или доктор Теллер, профессор Теллер, он был
известнейший  в  своей  области  хирург,  хотя  последние  лет  двадцать
занимался в основном  наукой,  практикуя  лишь  периодически.  Это  было
нечастое сочетание когда-то успешного хирурга с безошибочными, как тогда
говорили, механическими  руками,  и  усталого  ученого,  приобретшего  в
результате постоянных размышлений  замкнутую  неуверенность.  Лет  шесть
назад Теллер был номинирован и получил Нобелевскую премию за свою работу
в области рака предстательной железы, правда поделив ее с другим  ученым
из Англии за  параллельные,  хотя  и  не  совпадающие  исследования.  Он
являлся,  без  сомнения,  признанным  авторитетом,  и  только   наиболее
именитые его коллеги  из  академического  мира  могли  получить  у  него
консультацию, если не дай Бог она  требовалась.  В  этом-то  как  раз  и
заключалась проблема.
   Собственно,  все  обстояло  чрезвычайно  просто  и  потому   особенно
непостижимо.  Суть  дела  (несмотря  на  то,  что   оно   так   подробно
муссировалось   в   прессе,   где   предлагались   всевозможные,   порой
парадоксальные  предположения)  очень  сжато,  но  выразительно  и  даже
артистично выразил главный обвинитель  господин  Браунер.  Он  был  всем
хорош: высокий, красивый, с острыми атакующими чертами  лица,  казалось,
его  внешность  уже  сама  предполагала  обвинение,  да  и   речь   была
нагнетающая, быстрая, без расслабляющих пауз.  Он  уверенно  начал  свое
выступление и  по  мере  его  течения  подходил  все  ближе  к  скамейке
присяжных, возле которой в результате и оказался.
   - Господа присяжные, - так он начал. - Ваша Честь, - и эффектно, даже
изысканно, что в целом не свойственно прокурорам, кивнул судье. -  Любое
злоупотребление знаниями, авторитетом, должностью, как  и  вообще  любое
злоупотребление,  не  только  аморально,  но  и  порой  вредительно  для
окружающих.
   Браунер  любил   употреблять   искаженные   слова   собственноручного
изобретения, чтобы придать своей речи, как он полагал, особую  смачность
и выпуклость мысли.
   - Однако,  когда  своим  положением  злоупотребляет  врач,  когда  он
умышленно вводит в трагическое заблуждение доверившегося  ему  пациента,
тогда это становится  преступлением.  Именно  это  и  делал  обвиняемый,
изменяя не только клятве Гиппократа, но и моральному кодексу,  и  именно
поэтому он совершил преступления, которые вы,  господа  присяжные,  -  к
этому моменту Браунер уже стоял прямо перед  ними  и  буравил  их  своим
быстрым взглядом, - я уверен, не оставите безнаказанным.
   Обвинитель говорил еще, впрочем, недолго, и наблюдательный  слушатель
мог бы легко разгадать, на чем он построил свой  план,  особенно  тогда,
когда огласили список свидетелей, вызванных обвинением. Я, как человек в
судебных  процессах  искушенный,  мгновенно  раскусил,  что   всю   силу
обвинения Браунер решил перенести на  показания  свидетелей,  многие  из
которых одновременно  являлись  потерпевшими.  Поэтому  во  время  своей
вступительной речи Браунер  не  слишком  вдавался  в  подробности  дела,
решив, что будет куда показательней, если потерпевшие сами  расскажут  о
той трагедии, к которой их привел подсудимый.
   Главный  адвокат,  определив  стратегию  защиты  как   выжидательную,
говорил о заслугах  подсудимого,  о  его  послужном  списке,  о  мировом
признании, которое он получил, и о том еще, что право  на  ошибку  имеет
каждый. Особенно медик, говорил он.
   - Как это ни прискорбно, но это реалии жизни, ошибаются все,  и  даже
врачи, и даже лучшие, и  даже  лучшие  из  лучших.  Еще  бы,  можно  ли,
находясь под давящим, перманентным  стрессом  ответственности,  никогда,
вообще никогда не ошибаться?  Только  подумайте,  сколько  людей  доктор
Тел-лер спас от смерти, вылечил, дал надежду.  Можем  ли  мы  забыть  об
этом, можем ли говорить только об ошибках,  ничтожных  в  количественном
отношении по сравнению с десятилетиями кропотливой,  жертвенной  работы,
по сравнению с  сотнями,  может  быть,  тысячами  пациентов,  вытащенных
профессором из мрака ожидающей их смерти?
   Адвокат и дальше говорил все так же образно, хотя в целом скучно,  он
был известен именно тем, что мог задеть  присяжных  за  живое,  дать  им
возможность увидеть в обвиняемом не безликого преступника, а человека  с
душой и чувствами. Это известный прием: всегда сложно осудить того,  кто
похож на тебя самого, на близких и дорогих тебе людей.
   Самому же подсудимому выступления обвинителя и  защитника,  казалось,
были безразличны. Он сидел, опустив голову, не проявляя к  ним  никакого
интереса, лишь иногда лениво обводя взглядом переполненный зал,  как  бы
удивляясь чему-то.  Я  знал  из  своих  источников,  что  доктор  Теллер
поначалу даже отказался  от  беседы  с  адвокатами,  а  позднее  все  же
согласившись, в основном молчал, изредка  отвечая  "да"  и  "нет",  что,
конечно, значительно затрудняло задачу защиты.
   Ну и, конечно, необходимо сказать  о  судье,  хотя  он,  маленький  и
сморщенный, с редкими, просвечивающимися волосами  на  вытянутой,  узкой
голове,  выглядел  гротесково-смешным  в  своей  официальной,   чопорной
мантии. Может быть, из-за своего никудышного роста,  а  возможно,  из-за
общей несуразности (с этим всегда связаны комплексы),  он  был  известен
как судья жесткий, не прощающий, хотя, безусловно, справедливый.  Он  не
всегда придерживался строжайшей буквы  закона  и  порой,  как  портьеру,
отводил ее в  сторону.  Своим  скрипучим  голосом  он  производил  такое
значительное впечатление на присяжных, что они  послушно  следовали  его
рекомендациям,  никогда  не  пытаясь  бунтовать.  Подозреваю,  что   они
просто-напросто боялись его.
   Итак, когда общая картина была вырисована, обвинение вызвало  первого
свидетеля, высокого, худого человека лет  пятидесяти,  немного  сутулого
из-за своего роста и узости плеч, с понурым, маловыразительным лицом. Он
послушно сел в отведенное для свидетелей кресло и  внимательно,  хотя  и
несколько затравленно, посмотрел на обвинителя. Вопросы были стандартны:
имя, фамилия, чем занимаетесь, как долго знаете доктора Теллера и прочая
формальность.  Свидетель   выдавливал   из   себя   ответы,   мучительно
превозмогая себя, оставляя между словами невероятные рытвины пауз За все
время он ни разу не взглянул на подсудимого.
   - Да, - сказал он, - меня зовут Артур  Метуренг,  мне  пятьдесят  три
года, двадцать восемь лет я работал в лаборатории квантовой  физики  при
Центре космических исследований, последние семь лет являлся  ее  научным
директором, два года тому назад мне пришлось уйти по состоянию здоровья.
Доктора Теллера  я  знаю  много  лет,  мы  неоднократно  встречались  на
конференциях.
   После того как обвинитель Браунер  попросил  свидетеля  рассказать  о
своем  научном  пути,  помогая  его  запинающемуся  рассказу  множеством
коротких наводящих вопросов, у зала и  у  меня  в  том  числе  появилось
представление, что профессор Метуренг был незаурядным, если не ведущим в
мире специалистом в своей области, и теперь, будучи в зрелом  творческом
возрасте, обещал еще больший успех в научной карьере. Впрочем,  года  за
три до описываемых здесь  событий  он  почувствовал  определенный  спад,
некую усталость и аморфность. Тогда-то он  и  встретил  на  пароходе  во
время научного круиза своего  старого  приятеля  доктора  Теллера  и  за
бутылкой виски пожаловался на свой затянувшийся творческий застой.
   - Доктор Теллер посмотрел на меня внимательно и предположил, что  мой
спад может быть связан со здоровьем. Я ответил, что в принципе  чувствую
себя хорошо, конечно, у меня повышенное давление да и бессонницей  порой
страдаю, но в целом ни на что не жалуюсь.
   -  И  что  вам  ответил  Теллер?  -  спросил  обвинитель,   энергично
прищурившись.
   - Он сказал, что самочувствие порой ни о чем не говорит, и не  мешало
бы провериться. Что есть исследование, Теллер называл,  но  я  не  помню
название и  авторов,  говорящее,  что  творческая  потенция  зависит  от
внутреннего состояния организма.
   - И что потом? - подгонял Браунер.
   - А потом, как сейчас помню, он хлопнул меня по плечу  и  усмехнулся.
Сейчас я понимаю, какая дьявольская это была усмешка. А тогда не обратил
внимания. "Знаешь, Артур, - сказал мне Теллер, - я почти  не  практикую,
но все же приезжай ко мне в клинику, я сделаю для тебя исключение".
   - Ну и вы?
   Я подумал, что Браунер стремится контролировать абсолютно  все,  даже
показания своего свидетеля.
   - Ну а что я? Конечно, согласился. Клиника Теллера известна  на  весь
мир и считается одной из лучших.
   - Что было потом? - снова спросил обвинитель.
   -  Через  несколько  недель  я  приехал   в   клинику   и   полностью
обследовался. Теллер даже  пригласил  меня  домой,  и  мы  тогда  хорошо
посидели, о чем-то говорили, но я плохо помню. Не то что  я  волновался,
но знаете, все же обследование, хоть и амбулаторное, а все  равно  ждешь
результата. Вечером он сам отвез меня в отель, где мы и попрощались.
   - А дальше?
   - На утро мне позвонили из  клиники  и  сказали,  что  доктор  Теллер
просит срочно приехать и что это важно.  Я  занервничал,  все  это  было
крайне неприятно. Я сразу понял, что что-то не так, и тут  же  поехал  в
госпиталь.
   - И что вам сказали? - снова спросил Браунер.
   - Теллер встретил меня в коридоре и проводил к  себе  в  кабинет.  Он
сказал, что некоторые анализы не очень хорошие и требуют уточнения,  что
мне надо пройти более детальное обследование. Я спросил, что  именно  он
подозревает? Теллер помялся, потом посмотрел мне прямо в глаза и сказал:
"Я боюсь, Артур, что у тебя рак".
   - Он так и сказал?
   - Да, да. - Метуренг потер сжатую в кулак руку, видно  было,  что  он
волнуется, заново переживая  свой  рассказ.  Именно  этого  и  добивался
обвинитель.
   - Конечно. Он так и сказал: рак.
   - И что вы почувствовали,  когда  услышали  диагноз?  -  снова  задал
вопрос Браунер.
   Свидетель пожал плечами.
   - Что может чувствовать человек в такой ситуации? Шок, конечно, потом
неверие, знаете, думаешь, этого не может быть, это не про меня. Кажется,
фильм смотришь или видишь дурной сон.  В  общем,  Теллер  предложил  мне
остаться в клинике дня на два.
   - И вы согласились?
   - Конечно.
   -  И  каков  был   результат   этого   так   называемого   детального
обследования? - спросил Браунер.
   - Я провел в  клинике  двое  суток.  Очень  неприятные,  утомительные
процедуры... к тому же мое состояние... Потом ко  мне  в  палату  пришел
Теллер и сказал, что самое худшее предположение  подтвердилось,  у  меня
рак. Я чуть не потерял сознание, все  закружилось...  такое  бессильное,
почти невменяемое состояние... Плохо помню, что он говорил. Лишь  потом,
когда осознал, что произошло, спросил, какие у меня шансы.
   - И что ответил доктор Теллер?
   Браунер стоял рядом с присяжными, как бы призывая их полнее  вникнуть
в страшный рассказ.
   - Он сказал, что шансов нет никаких. Мне показалось, что меня  чем-то
тупым ударили по голове. Единственное, что помню, это  как  я  закричал:
"Но я даже не чувствую себя плохо!" - "Так бывает, - ответил  он.  -  Я,
конечно, могу предложить операцию или лечение, я бы так и сделал в любом
другом случае. Но тебе могу сказать открыто, мы давно знаем друг  друга,
ничего не поможет, ни операция, ни другое лечение: у  тебя  такая  форма
болезни, которая не оставляет шансов. Я не думаю, что тебе надо мучиться
и переносить дополнительные страдания. В твоем  распоряжении,  Артур,  -
сказал он, - есть четы-ре-пять месяцев, постарайся провести их как можно
плодотворнее. У тебя редкая форма, и ты не будешь  чувствовать  болезни,
тебе даже будет казаться, что ты вполне  здоров.  Так  что  распоряжайся
оставшимся временем на свое усмотрение". Потом  он  дал  мне  лекарство,
сказал,  что  оно  новое,  экспериментальное,  оно  улучшит  мое   общее
состояние, и предложил отвезти в аэропорт, если я хочу лететь  домой.  -
Метуренг задумался. - Вот и все, с этого дня  моя  жизнь  стала  пыткой,
ожиданием неминуемой смерти.
   - Расскажите подробнее об этом времени, о том,  как  вы  прожили  эти
месяцы. Я понимаю, вам тяжело, но все же расскажите.
   Я услышал, что Браунер пытается  внести  в  свой  голос  мягкость,  а
вместе с  ним  сочувствие,  и,  хотя  у  него  не  получилось  полностью
искоренить напор, я, например, оценил попытку. Метуренг опустил глаза  и
смотрел только вниз, мне показалось, у него дрожали плечи.
   - Это были тяжелые месяцы, - сказал он, - очень тяжелые.  Я  даже  не
могу сказать, что я жил это время. Одна сплошная мука. Мне пришлось уйти
с работы, поймете ли вы меня... -  он  только  сейчас  поднял  глаза.  -
Невозможно ничего делать, ожидая  что  вот-вот  умрешь.  Отсчитывая,  по
сути, оставшиеся тебе дни на календаре. Я  пробовал  путешествовать,  но
все только раздражало и приносило жгучее разочарование. К тому же я стал
хуже себя чувствовать, появились слабость, сонливость, боли в сердце,  я
впал в депрессию. Мне хотелось покончить с собой. Оказалось, что жить  в
ожидании  неминуемой  смерти  -  нестерпимая  пытка,   наверное,   самая
мучительная.  Причем  чем  меньше  мне  оставалось,  тем   тягостнее   и
невыносимее становилось мое ожидание.  Оно  и  стало,  собственно,  моей
жизнью, полностью подменив ее. Прошло три месяца, четыре, а я  все  жил,
непрерывно ожидая смерти. Как найти слова, чтобы рассказать, что  именно
я чувствовал? Особенно по ночам.
   Голос свидетеля прервался, даже из зала было заметно, что он пытается
сдержать подступающие слезы.
   - Я не  знаю,  как  передать  состояние,  когда  ночью  просыпаешься,
вернее, отмахиваешься от вязкой,  тошнотворной  мути,  когда  думаешь  в
холодном поту: "вот сейчас". Почти останавливается сердце. Но ничего  не
происходит, и наступает утро, и ты снова ждешь, теперь следующей ночи, и
так день за днем, ночь за ночью. Как описать  эти  страдания?  Не  знаю!
Есть такая пытка, когда выводят  на  расстрел  и  стреляют  мимо.  Но  к
расстрелу, наверное,  на  пятый  день  привыкнешь.  А  здесь  привыкнуть
невозможно.
   Он изменился теперь, свидетель  Метуренг.  Лицо  его  было  бледно  и
сузилось еще больше, щеки ввалились, взгляд лихорадочно метался по залу,
ища опору, но не находил: каждый, в кого  он  упирался,  отводил  глаза.
Браунер больше не прерывал свидетеля, он добился своего,  никакой  самый
красноречивый прокурор не смог бы лучше поведать суду об этой страшной и
трагической истории.
   - А потом прошел еще месяц и еще несколько недель, а я все не умирал,
- продолжал Метуренг.
   Не знаю, как у других, но у меня  сжалось  сердце,  когда  я  услышал
фразу: "а я все не умирал". Так жалко она звучала, как оправдание.
   - Когда прошло еще несколько недель, я все  же  собрался  с  духом  и
позвонил Теллеру. Он тотчас вызвал  меня  в  клинику  и  снова  два  дня
исследовал, а потом я находился у него в кабинете, и он сказал, что либо
произошло чудо, которое случается один раз на десять тысяч, либо помогло
лекарство, которое он мне выдал. Но, так или иначе, я абсолютно  здоров,
опухоль исчезла, и он меня искренне поздравляет.
   -  Вы  тогда  не   удивились   странности   такого   чудодейственного
выздоровления? - вмешался Браунер.
   - Странности чего? Того, что не умрешь сегодня или завтра?  Что  тебе
позволено жить? Можно ли ставить под сомнение возможность жить?  Кто  не
примет ее полностью, без оговорок, без вопросов?  Нет,  я  не  удивился.
Теперь  я,  конечно,  понимаю,  но  тогда...  Тогда  преобладали  другие
чувства, удивление не из их числа. Ведь только неудача требует  ответов,
ищет объяснений. Удача же ничего не требует, не  ищет,  она  принимается
безоговорочно, целиком, как единственно возможная.
   - Значит, вы  не  заподозрили  ничего  необычного?  -  снова  спросил
обвинитель.
   - Нет, - покачал головой Метуренг.
   - Хорошо. - Браунер выдержал паузу. - А теперь, не расскажите  ли  вы
суду, как вы жили после этого, если можно так выразиться, происшествия?
   - Как я жил? - Метуренг снова опустил глаза. - Плохо, тяжко. Я так  и
не смог оправиться от этого потрясения.  К  тому  же  оно  сказалось  на
здоровье, я не хочу вдаваться в медицинские подробности,  скажу  только,
что длительное и сильное напряжение  не  прошло  даром.  Я  снова  пошел
работать, но  у  меня,  как  ни  обидно  об  этом  говорить,  ничего  не
получается. Вообще все  потускнело,  нет  больше  радости.  Прои