и,  в
сжатых губах и в движении бровей, что  Гэбриель  не  промолвил  больше  ни
слова. Молча он следил, как желтый зонтик и широкополая соломенная шляпа с
развевающимися ленточками спускались вниз  по  извилистой  тропинке,  пока
совсем не пропали из виду. И тут  Гэбриель  вдруг,  сам  поражаясь  своему
открытию, понял, насколько вся его жизнь зависит от этого ребенка. В то же
время ему открылась впервые некая  непостижимая  для  него  особенность  в
умственном складе и характере девочки, которая и сейчас  ощутимо  отделяла
их друг от друга, в дальнейшем же неминуемо уведет ее прочь,  -  от  одной
лишь мысли об этом Гэбриеля охватила такая горечь одиночества,  что  он  с
трудом совладал с собой.
   Собравшись с духом, он  вернулся  в  хижину  и  обозрел  ее  прощальным
взглядом. Потом поплелся к своей заявке, расположенной на склоне горы.  По
пути Гэбриель прошел мимо стоявшего особняком ясеня, не раз  привлекавшего
его внимание.  Рядом  с  этим  лесным  великаном  все  окружающие  деревья
казались мизерными,  но  одиночество  ясеня  рождало  всегда  томительное,
грустное чувство, плохо вязавшееся с очевидной  мощью  дерева.  Ясень  был
велик не по разуму, его силища была ни к чему, он выглядел таким простаком
рядом с окружавшими его щеголеватыми самоуверенными елками и осинами,  что
Гэбриель поневоле должен был признать свое сходство с ним и задуматься над
тем, не пора ли ему приискать себе для жилья место, где он меньше разнился
бы от прочих людей. "Если бы я  в  свое  время  нашел  такое  местечко,  -
подумал Гэбриель, - может быть, я  устроил  бы  свою  жизнь  получше,  чем
сейчас, и малютке веселее жилось бы со мной". Пробравшись через кустарник,
он вышел к месту своей первой заявки,  занятой  им  сразу  по  прибытии  в
Гнилую Лощину. Место было унылое и мало обнадеживающее: высоко вознесшийся
каменный склон, усеянный черными валунами. Гэбриель горько усмехнулся. "Не
знаю, где они найдут второго олуха, который станет  искать  здесь  золото.
Пожалуй, оно и к лучшему, что меня гонят прочь". С такими мыслями Гэбриель
повернул и стал спускаться в лощину к месту своей второй заявки,  дававшей
ему скудный доход, размеры которого определяются старательской поговоркой:
"На хлеб да кашу".
   Было три часа дня, когда он,  собрав  рабочий  инструмент,  вернулся  в
хижину. Слегка раскрасневшаяся от волнения Олли была уже дома, но  никаких
приготовлений к отъезду Гэбриель не заметил.
   - Я вижу, ты еще не начала паковаться, Олли, - сказал  он,  -  впрочем,
паковать-то особенно нечего.
   - Ничего не нужно паковать, Гэйб, - заявила Олли, смело глядя  в  глаза
смущенному великану.
   - Как так не нужно паковать? - спросил Гэбриель.
   - Совершенно не нужно, -  подтвердила  Олли  решительным  тоном.  -  Мы
никуда  не  уезжаем,  Гэбриель,  это  уже  решено.  Я  ходила  к  адвокату
Максуэллу, и мы обо всем договорились.
   Потеряв дар речи, Гэбриель плюхнулся на стул и в изумлении уставился на
сестру.
   - Мы договорились, Гэбриель, - холодно подтвердила  Олли,  -  сейчас  я
тебе все расскажу. Утром я зашла к адвокату и  выложила  напрямик,  что  я
думаю о поведении миссис Маркл. Это решило дело.
   - Помилуй бог, Олли, что же ты ему сказала?
   - Что сказала? - откликнулась Олли. - Да все, что мне известно об  этой
женщине; ты ведь и половины не знаешь! Как она стала заигрывать с тобой  с
первой же минуты, еще когда ты лечил ее покойного мужа. Как ты не  замечал
ее, пока я тебе о ней не сказала. Как она повадилась ходить к нам,  сидела
возле тебя целыми часами и глаза вот так таращила, - тут Олли  изобразила,
как  миссис  Маркл  делала  Гэбриелю  глазки,   причем   с   неподражаемым
искусством,  которое  непременно  привело  бы  в  ярость  почтенную  даму,
Гэбриеля же заставило вспыхнуть до ушей, - и как она из  кожи  лезла  вон,
только бы зазвать тебя к себе, а ты все  отказывался.  И  еще  рассказала,
какая она лживая, мерзкая, бесстыжая старая бестия.
   Задохнувшись, Олли замолчала.
   - И что же он ответил? - спросил Гэбриель, тоже задыхаясь от волнения.
   - Сперва ничего. А потом стал смеяться  и  смеялся  так  долго,  что  я
испугалась, как бы он не лопнул. А потом он сказал... как это он сказал...
- запнулась Олли, стараясь вспомнить подлинное выражение адвоката.  -  Да,
он сказал: "Какое ужасное, чудовищное недоразумение!" Вот,  Гэйб,  как  он
назвал миссис Маркл! Провалиться мне на месте, если он так ее  не  назвал!
Потом у него начался второй приступ смеха, а потом, не знаю  уж,  как  это
случилось, Гэйб, но меня тоже разобрал смех, а потом и она стала смеяться.
   - Кто она? - воскликнул Гэбриель, впадая в отчаяние.
   - Ах, Гэйб, ты думаешь, на свете и  женщин  других  нет,  кроме  миссис
Маркл! - возразила Олли. - Я говорю о  даме,  которая  сидела  у  адвоката
Максуэлла и слушала мой рассказ. Да что там слушала! Ловила каждое  слово,
не хуже чем сам адвокат. Пожалуй что, -  добавила  Олли  не  без  законной
гордости, - пожалуй что, им понравилось, как я рассказывала. Ах, Гэйб,  до
чего я ее ловко отделала!
   - Ну и что же он тебе сказал? - спросил Гэбриель,  все  еще  предаваясь
унылости. Как и всякому простодушному человеку, лишенному  чувства  юмора,
непонятная  веселость  адвоката  должна   была   показаться   ему   весьма
подозрительной.
   -  Адвокат  хотел  сразу  же  идти  к  тебе,  сказал,  что  вам   нужно
объясниться, но дама  его  остановила  и  что-то  шепнула  на  ухо;  я  не
расслышала.  Наверное,  Гэйб,  они  очень  дружны;  он  каждого  ее  слова
слушается. А мне она сказала, чтобы я шла домой, и еще сказала, что никуда
не нужно уезжать. На том мы дело и покончили.
   - А больше он ничего тебе не сказал? - встревоженно спросил Гэбриель.
   - Больше ничего. Он стал было расспрашивать меня про старые  времена  и
про Голодный лагерь, но я сделала вид, что ничегошеньки не помню -  я  уже
тебе говорила, Гэйб, что не хочу, чтобы меня считали  каллибанкой,  -  так
что я нарочно стала отвечать ему невпопад, пока он не  сказал  этой  даме:
"Девочка, как видно, ничего не знает". А дама и не хотела совсем, чтобы он
меня расспрашивал; она даже знаки мне делала, чтобы я ему не отвечала. Ах,
Гэйб, она такая умница! Я сразу заметила, как только увидела ее.
   - А какая  она  из  себя,  Олли?  -  спросил  Гэбриель  с  виду  совсем
равнодушно, но на самом деле обуреваемый всевозможными мыслями.
   - На миссис Маркл ни капельки не похожа, Гэйб, совсем  в  другом  роде.
Небольшого роста, с белыми зубками, тоненькая, красиво одетая. Она не  так
уж мне понравилась, Гэйб, хоть и была со мной добра. Мне трудно рассказать
точно, какая она; у нас таких нет. Ах господи, да вот и  она  сама,  Гэйб,
пришла сюда!
   Кто-то, войдя, заслонил свет,  падавший  через  открытую  дверь.  Когда
Гэбриель поднял голову, он увидел женщину, которую  спас  в  каньоне.  Это
была госпожа Деварджес.




        "ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЖИЛА"


        "1. ВЕТЕРАН 49-ГО ГОДА"

   Начало  нежаркого  лета  1854  года  ознаменовалось  на  калифорнийском
побережье   приходом   туманов,    густых,    холодных,    синевато-серых,
непроницаемых  для  человеческого  глаза.  Короткая  весенняя  пора   едва
миновала, на холмах в окрестностях Сан-Франциско еще не увяли цветы,  и  в
горах Контра-Коста дикий овес не успел даже пожелтеть. Но  он  был  плотно
укрыт густой, словно китайская тушь, вуалью, а полевые  цветы  в  холодных
объятьях  тумана  стояли  как  неживые.  Словом,  погода  была   настолько
непривлекательной, что калифорнийским ветеранам  приходилось  с  удвоенным
усердием внушать приезжему гостю, что туман весьма полезен для здоровья  и
что лучше климата, чем в Калифорнии, нигде не сыскать.
   Не  было,  пожалуй,  другого  человека,  столь  склонного  к   подобным
заверениям и столь в них настойчивого, как мистер Питер  Дамфи,  банкир  и
капиталист. Его вера  в  настоящее  и  будущее  Калифорнии  была  поистине
безграничной. Пылкая уверенность мистера Дамфи в том, что свет не  видывал
такой замечательной страны и такого замечательного климата,  равно  как  и
его беспощадная вражда ко всем, кто не соглашается с ним, выдвигали  этого
джентльмена в первые ряды калифорнийских патриотов. Выражая свое мнение по
названным вопросам, Дамфи был настолько  тверд  и  категоричен,  что  даже
после самой краткой беседы с ним трудно было не  проникнуться  убеждением,
что всякий иной климат, всякая иная цивилизация и  всякое  иное  состояние
общества, нежели те, что господствуют в Калифорнии,  являются  прискорбным
отклонением от нормы. Новоприезжих сразу вели к  Дамфи,  чтобы  они  могли
немедля  припасть  к  этому  кладезю  веры,  да  и  старожилам  из   числа
колеблющихся и слабых удавалось порою,  побеседовав  с  Дамфи,  почерпнуть
новую бодрость  и  отделаться  от  сомнений.  Постепенно  люди  приучились
повторять сентенции Дамфи, как свои собственные, и немалая доля  рекламных
похвал по адресу Калифорнии  в  газетах,  в  публичных  выступлениях  и  в
частной переписке имела своим первоисточником все того же мистера Дамфи.
   Не следует думать, что бесцеремонность мистера Дамфи или категоричность
его суждений могли каким-нибудь образом дурно отразиться на его репутации.
В большинстве своем жители окраин нашей страны с пренебрежением  относятся
к излишней учтивости или изяществу манер, и грубость мистера  Дамфи  легко
сходила за прямоту характера. "Пит Дамфи не из тех, что  ходит  вокруг  да
около, - таково было господствующее мнение о нем, - возьмет да  и  выложит
вам напрямик все, что про вас думает". Самоуверенность  Дамфи  была  почти
неправдоподобной; невежество - столь наглым, что любой противник, будь  он
трижды мудрецом, пасовал перед ним и стушевывался; вдобавок  мистер  Дамфи
владел еще одним редчайшим  даром  природы  -  беспримесным,  чистопробным
бесстыдством.
   Во всеоружии этих боевых качеств мистер Дамфи  восседал  в  то  утро  в
своем кабинете, полный презрения к туману, клубившемуся за окнами конторы,
или,  точнее  говоря,  к  тем  нестойким   элементам   общества,   которые
поддавались влиянию тумана. Его настроение  легко  было  прочесть  на  его
лице, твердость черт которого сочеталась с безукоризненной гладкостью  (за
то время, что читатель  не  встречал  мистера  Дамфи,  тот  начисто  сбрил
бороду, считая ее слишком запоминающейся приметой). Хотя день  еще  только
начинался, Дамфи успел решить немало  дел,  действуя  с  той  быстротой  и
точностью, при которых даже мелкий промах  выглядит  чем-то  из  ряда  вон
выходящим. Подписывая очередное письмо, поднесенное ему одним из  клерков,
Дамфи бросил коротко, не поднимая головы:
   - Впустите мистера Рамиреса.
   Мистер Рамирес, который уже четвертый день безуспешно добивался  приема
у Дамфи, вошел  в  кабинет  обозленный  и  разобиженный,  однако  поспешил
спрятать свою обиду, как только  предстал  перед  решительным  и  свирепым
Дамфи.
   - Как дела? - спросил Дамфи, не отрывая взгляда от бумаг на столе.
   Пробормотав что-то относительно дурной погоды, оробелый Рамирес  уселся
на стул поблизости от Дамфи.
   - Говорите, зачем пришли, - сказал Дамфи, - я слушаю.
   - Я хотел бы послушать, что вы скажете, - вкрадчиво возразил Рамирес. -
Я пришел узнать, нет ли чего нового?
   - Так! - сказал  мистер  Дамфи,  проворно  подписывая  одну  бумагу  за
другой. - Так! Так! Так! - Он покончил с  бумагами,  повернулся  вместе  с
креслом к мистеру Рамиресу и сказал еще раз "так!" столь  решительно,  что
привел того в полное замешательство. - Рамирес! - резко  обратился  мистер
Дамфи к своему посетителю. - Сколько вложили вы в это дело?
   Теряясь в догадках, Рамирес ответил несколькими восклицаниями.
   - А? Да? О чем это вы?
   - Глубоко увязли или нет? Сколько теряете?
   Мистер Рамирес сделал попытку заглянуть Дамфи прямо в глаза.
   - Сколько... я... теряю? А что? Почему?
   - Сколько-денег-вы-вложили-в-это-предприятие? - спросил  мистер  Дамфи,
отделяя каждое слово ударом ручки по письменному столу.
   - Ни цента! Я просто желаю успеха госпоже Деварджес.
   - Значит, увязли не слишком глубоко? С чем и поздравляю!  Почитайте-ка,
что она пишет. Дайте ему это письмо.
   Последние слова были адресованы  клерку,  который  вошел  в  кабинет  с
каким-то вопросом. Пожалуй,  Рамиресу  повезло,  что  следующие  несколько
минут мистер Дамфи был настолько поглощен новым  клиентом,  что  полностью
позабыл   о   предыдущем.   Начав   читать   письмо,   Рамирес    сделался
пепельно-серым, потом лицо его побагровело. Трижды он облизнул  пересохшие
губы, потом воскликнул: "Карамба!" - и устремил горячий взгляд на Дамфи.
   - Вы читали это? - спросил он, потрясая письмом.
   - Прошу прощения! - возразил Дамфи,  заканчивая  беседу  с  клиентом  и
провожая его до двери. - Да, читал, - сказал он,  возвращаясь  к  столу  и
глядя на Рамиреса. - Читал.
   Рамирес потряс письмом  вторично.  Он  сделал  попытку  улыбнуться,  но
улыбка получилась невеселой.
   - Да, - холодно промолвил Дамфи, наклоняясь к Рамиресу и отбирая у него
письмо. - Да, - повторил он, пробегая письмо. - Насколько я  понимаю,  она
намеревается выйти замуж. За того самого брата, который владеет  участком.
Следовательно,  она  обходит  все  препятствия   и   становится   законной
владелицей. А вы выбываете из игры.
   Преследуемый горящим взглядом Рамиреса, мистер  Дамфи  сунул  письмо  в
ящик и постучал рукой по столу, показывая всем своим видом, что  аудиенция
окончена.
   - Ну, а вы? - прохрипел Рамирес. - Как же вы?
   - Я не вложил в это дело ни  доллара,  хоть  и  считаю  его  достаточно
солидным. У нее всегда были определенные шансы на  выигрыш.  Документ  или
завещание - у вас в руках, не  так  ли?  Та,  вторая  женщина,  не  подает
признаков жизни. - Мистер Дамфи говорил все это своим зычным  голосом,  не
обращая ни малейшего внимания на предостерегающие жесты Рамиреса. - Хэлло!
Как дела? - обратился он к вошедшему клиенту. - Я только что послал к  вам
нарочного.
   Рамирес поднялся. Крепко сжав руки, он  вонзил  свои  длинные  ногти  в
желтую кожу ладоней. В лице его не было ни кровинки, губы пересохли.
   - Уже уходите? - спросил Дамфи. - Жду вас в ближайшие дни. Вы нужны мне
по другому делу, Рамирес. Мы заинтересованы в  одной  заявке,  но  там  не
хватает двух-трех важных  документов.  Думаю,  вы  могли  бы  их  для  нас
раздобыть. Все расходы беру на себя.
   Мистер Дамфи сказал это без всякой таинственности, пренебрегая намеками
или околичностями. Откровенность  его  можно  было  выразить  в  следующей
формуле: "Ты разбойник, и  я  разбойник,  а  что  касается  третьего,  кто
слушает наш разговор, то нам на него наплевать".
   Усевшись поудобнее, мистер Дамфи занялся беседой с новым клиентом,  как
видно, полностью позабыв о Рамиресе.
   Когда Рамирес вышел на улицу, лицо  его  стало  более  спокойным,  хотя
бледность не проходила. Так  или  иначе,  туман,  окрасивший  все  лица  в
синевато-серые тона,  помог  ему  скрыть  потерю  румянца  от  посторонних
наблюдателей. Не помня себя, стремительным шагом он направился к заливу  и
остановился, лишь дойдя до пароходной  пристани.  Здесь,  когда  он  обрел
чувство реальности, ему показалось, что он сделал лишь один шаг от конторы
Дамфи до набережной; что было с ним по дороге, он не сумел  бы  объяснить.
Пароход в Сакраменто отходил в восемь вечера, сейчас  было  только  десять
часов утра. Он отлично понимал это. Но не прийти сюда не мог,  даже  зная,
что спешит впустую: жажда мщения  требовала  от  него  каких-то  действий.
Ждать еще целых десять часов! Десять часов сидеть сложа  руки!  Нет,  надо
чем-то занять себя!
   Не наточить ли ему свой нож? Или купить новый, поострее? Можно купить и
новый пистолет. Он вспомнил, что только что прошел  мимо  ружейной  лавки,
где в витрине поблескивали ножи и пистолеты. Он повернул  назад,  вошел  в
лавку  и  стал  внимательно  разглядывать   товар   оружейника.   Особенно
приглянулся ему большой охотничий нож с широким лезвием.
   - Собственной выделки, - сказал оружейник с профессиональной  гордостью
и провел грубым залубеневшим пальцем по остро отточенному лезвию. -  Рубит
полдоллара пополам. Вот поглядите.
   Он бросил на прилавок  пятидесятицентовую  монету  и  коротким  сильным
ударом ножа рассек ее на две равные части. Мистер Рамирес пришел в восторг
и захотел лично повторить опыт. Но нож скользнул по монете и, сбив  ее  на
пол, вырубил на прилавке длинную борозду.
   - Шалят нервы. К тому же  излишне  усердствуете,  -  равнодушно  сказал
оружейник. - С вашим братом постоянно  та  же  история.  Пустяку  придаете
такое значение, словно  от  него  вся  жизнь  зависит.  А  тут  глазное  -
спокойствие.
   И, щегольнув еще раз меткостью и мастерством удара, оружейник перерубил
пополам вторую монету.
   Рамирес купил нож. Заворачивая покупку в  бумагу,  оружейник  сказал  с
философическим сочувствием:
   - Сейчас я на вашем месте и пытаться бы не  стал.  Если  человек  плохо
спал,  рука  у  него  наутро  нетвердая.  Это  я  твердо  знаю.  Проведите
сегодняшний день поспокойнее, не думая ни о  чем  таком  волнительном,  и,
ручаюсь вам, разрубите монету в лучшем виде!
   Выйдя на улицу, мистер Рамирес посмотрел на часы.  Одиннадцать!  Прошел
всего только час! Он спрятал нож во внутренний карман  сюртука,  тщательно
застегнулся  на  все  пуговицы  и  быстро  зашагал  прочь.  Через  час  он
поднимался в гору неподалеку от миссии Долорес. В одном из переулочков  он
повстречался с женщиной, сильно походившей на  ту,  о  которой  он  ни  на
минуту не переставал думать; он уставился  на  нее  с  такой  злобой,  что
женщина  в  страхе  отпрянула.  Это  случайное  происшествие,  неутихавшая
внутренняя тревога  и  сухость  во  рту  послужили  для  него  достаточным
поводом, чтобы зайти в салун. Там он напился, что, впрочем, не  усилило  и
не ослабило владевшего им волнения. Он вышел на людную улицу во власти все
тех же навязчивых мыслей; когда он на  мгновение  отрывался  от  них,  ему
казалось, что прохожие глядят ему вслед, и он убыстрял шаги.
   Во-первых, можно просто уличить ее в  коварстве  и  убить  тут  же,  на
месте. Другой план, более прельщавший  Рамиреса,  был  таков:  застичь  ее
врасплох с новым сообщником (подобно большинству ревнивцев, он не допускал
мысли, что привязанность его недавней возлюбленной к сопернику может иметь
более благородные мотивы, чем привязанность к нему  самому)  и  прикончить
обоих. Был еще  третий  план  -  убить  только  его  одного,  чтобы  потом
насладиться ее отчаянием, унизить ее, заставить молить о прощении. Но пока
он доберется до них, пройдет целых два дня! Они успеют пожениться!  Успеют
уехать!
   Пьяный от неистовой жажды мести, Рамирес ни на минуту  не  задумывался,
соответствуют ли его кровавые планы нанесенной ему  обиде.  Его  выставили
дураком, круглым  дураком  -  разве  этого  недостаточно?  Как  только  он
прочитал письмо, его пронзила мысль, которую можно было выразить  в  одном
слове: отныне он олух. Это слово стояло теперь у него  перед  глазами.  Он
читал его на всех вывесках. "Олух" - бормотал кто-то над самым  его  ухом.
Нет! Он расплатится с нею за все!
   День уже клонился к вечеру; туман  не  рассеялся,  напротив,  стал  еще
гуще. С залива донеслись удары колокола и свистки. Пойдет  ли  пароход?  А
что, если он задержится, запоздает на несколько часов? Надо  поспешить  на
пристань, навести справки. Будь  проклят  этот  туман!  Если  они  посмеют
задержаться с отплытием, пусть и тогда трусливая собака - капитан, и шайка
койотов, которой он командует, горят в вечном огне - он  будет  молить  об
этом  святого  великомученика  Варфоломея!  Рамирес   резко   свернул   на
Коммершиел-стрит и вскоре, повинуясь инстинкту, который  гонит  отчаянного
человека в отчаянное место, стоял у  дверей  салуна  "Аркада".  Войдя,  он
осмотрелся кругом.
   Огромный зал, весь  в  зеркалах,  сверкающий  огнями  и  позо