бой;  почтительного
воина легко было бы счесть за пленника, если бы счастливый румянец на  его
лице и выпяченная грудь не свидетельствовали о его полном довольстве.  Как
только дверь за гостями закрылась, мистер Дамфи  выразил  обуревавшие  его
чувства в едином крепком слове. Что он намерен был сказать Далее, осталось
неизвестным; внимание его было отвлечено клерком, который вошел в кабинет,
как только гости удалились, и теперь стоял ошеломленный  неистовым  гневом
банкира.
   - Будьте вы все прокляты!! Чего  вы  здесь  стоите?  И  какого  дьявола
ждете?
   - Прошу прощения, сэр, - сказал оробевший клерк. - Я случайно  услышал,
что сказал тот джентльмен о пропавшем конверте, о помете, по  которой  его
можно узнать. Мы в конторе теперь сообразили, что сталось с конвертом.
   - Что?! - спросил Дамфи, подавшись всем телом вперед.
   - Когда началось землетрясение, - сказал клерк,  -  почтальон  как  раз
грузил корреспонденцию, адресованную в Сакраменто  и  в  Мэрисвилл;  мешок
лежал у него на крыше фургона. После второго толчка лошади понесли;  мешок
свалился, его прижало колесом к фонарю и  он  лопнул;  несколько  писем  и
пакетов вывалилось на тротуар как раз под вашим окном. Когда ночной сторож
помогал почтальону подбирать рассыпанную почту, ему попался простой желтый
конверт без адреса; на конверте было написано карандашом: Гэбриель Конрой.
Он решил, что конверт выпал из какого-нибудь пакета, и сунул его с прочими
в мешок. Когда вы стали нас расспрашивать  о  пропавшем  чистом  конверте,
никто не подумал об этом письме, потому что на нем стояло имя  получателя.
Сейчас мы запросили почтовую контору и получили ответ. Они  сообщают,  что
проштемпелевали письмо и отправили Гэбриелю Конрою в  Гнилую  Лощину,  как
поступали  и  прежде,  когда  в   адрес   банка   приходила   его   личная
корреспонденция. Это все, сэр. Полагаю, что письмо уже благополучно  дошло
до адресата.



        "3. ГЭБРИЕЛЬ ЗНАКОМИТСЯ СО СВОИМ АДВОКАТОМ"

   Ходатайство Гэбриеля в пользу мистера  Гемлина  было  уважено  шерифом.
Фургон был  реквизирован,  раненого,  невзирая  на  его  шумные  протесты,
отвезли в отель "Великий Конрой"  и  сдали  с  рук  на  руки  его  верному
оруженосцу;  там  Джек  Гемлин  и  остался  лежать,  свободный  теперь  от
преследования закона, но зато без сознания и в жесточайшем бреду.
   Поскольку  шериф  считал  государственную  тюрьму   в   Гнилой   Лощине
ненадежной, - а быть может, не только тюрьму, но и обитателей  поселка,  -
он перевез арестованного, а с ним вместе и Олли в Уингдэм.  То,  что  Олли
сообщила о переменах  в  общественном  мнении,  точнее  говоря,  о  замене
интереса к Гэбриелю интересом к землетрясению, оказалось  в  общих  чертах
верным. Весть о том,  что  шериф  вновь  арестовал  Гэбриеля,  не  вызвала
заметной сенсации; что еще удивительнее, было отмечено зарождение симпатии
к арестованному. Действия виджилянтов успеха  не  имели,  для  главных  же
инициаторов завершились плачевно. Полагаю, что неуспех суда  Линча  и  был
главной причиной, почему все охладели к нему. К тому же  вся  эта  история
легко могла нанести ущерб деловой и коммерческой репутации Гнилой  Лощины.
Три  главных  линчевателя  погибли  и,  конечно,  были  достойны   всякого
осуждения. Гэбриель был жив, и вину его еще предстояло доказать.  "Вестник
Среброполиса",  всего  десять  дней  тому  назад  писавший  о  том,  сколь
благородное  зрелище   представляет   собою   "свободный   народ,   когда,
оскорбленный в заветных чувствах, он  взывает  к  первоосновам  Порядка  и
Справедливости  и,  как  один,  устремляется  в  их  защиту",   -   теперь
преспокойно захоронил троих убитых, а вместе с ними и  тайну  их  убийства
под кратким сообщением, что они погибли,  "обследуя  крышу  суда  с  целью
выяснить  ущерб,  причиненный  зданию   подземными   толчками".   Редактор
"Знамени" пропагандировал  ту  же  версию,  хоть  и  с  несколько  меньшим
усердием; под конец же не удержался  от  насмешливого  предложения,  чтобы
впредь "к статуе Правосудия допускали более квалифицированных  экспертов".
Надеюсь, что просвещенный читатель не оскорбит  меня  подозрением,  что  я
утратил  веру   в   конечную   справедливость   народного   инстинкта,   в
непогрешимость  истинно  демократического  духа,  повинуясь  которым  "мы,
американцы  (цитирую  "Вестник"),  еще  на  заре  нашей   истории   сумели
противостоять охраняемой законом  деспотии  и  взяли  бразды  правления  в
собственные руки", или же  в  иной  формулировке  (цитирую  публициста  из
"Знамени"), "решили, что мы не хуже иных прочих, и взяли быка за рога".  Я
счел нужным отметить эти незначительные несообразности  и  противоречия  в
общественном мнении и в людских поступках, лишь повинуясь  суровому  долгу
летописца; если же кто намерен обвинить меня в злонамеренном  критиканстве
или политических происках, то заранее спешу заявить: у  меня  и  в  мыслях
подобного не было.
   Никто в Гнилой Лощине не выразил недовольства, когда Гэбриелю разрешили
до суда выйти из тюрьмы; никто не выразил удивления,  когда  представитель
банка Дамфи выступил его поручителем  и  внес  за  него  залог  в  размере
пятидесяти тысяч долларов.  Стоит  отметить  как  пример  неожиданности  в
биржевой игре, что инициатива Дамфи была тотчас  использована  в  качестве
доказательства, что банкир еще  сохраняет  какие-то  виды  на  злосчастный
рудник, связанный с именем Гэбриеля; в результате акции рудника  поднялись
на несколько пунктов.
   "Слыхали, как ответил Дамфи на слухи о  "пропавшей  жиле"  и  "погибшем
руднике"? Взял на поруки Гэбриеля! Вот это ход! Да, такого человека голыми
руками не возьмешь!" Дамфи стал популярен в Гнилой Лощине, как никогда,  а
Гэбриель вышел из тюрьмы в ореоле мученика. Оба были немало удивлены таким
оборотом дела. Поскольку Гэбриелю не захотелось жить в своем прежнем доме,
который он в самый день убийства отказал жене,  его  с  Олли  поместили  в
отеле "Великий Конрой". Миссис Маркл,  проявлявшая  в  частных  беседах  с
юристом Максуэллом величайшую заботу о судьбе Гэбриеля, по какой-то  чисто
женской прихоти, которую я не стану пытаться объяснять, обращалась с самим
Гэбриелем чрезвычайно холодно. Он был озадачен этим, но в то  же  время  и
обрадован.  Боюсь,  что  если  бы  добросердечная  вдова   узнала,   какое
облегчение почувствовал Гэбриель, приметив в первый раз  ее  нелюбезность,
она, пожалуй, не стала бы тратить столько времени на совещания  с  юристом
Максуэллом.  Впрочем,  может  быть,  я  тут  недостаточно   справедлив   к
великодушной и щедрой половине человечества. Позволю себе по этому  поводу
привести слово в слово беседу Гэбриеля и миссис  Маркл,  имевшую  место  в
отеле "Великий Конрой":
   _Миссис Маркл_ (высокомерным тоном, рассеянно поглядывая  на  потолок).
Мы, конечно, не можем обеспечить вам  здесь,  мистер  Конрой,  французскую
кухню и то внимание, которым вы были окружены в своем доме  на  Холме;  мы
простые люди, горцы, к разносолам не приучены. Зато и место свое знаем; не
хвастаем, будто устроили вас, как дома. А что я редко к вам захожу, мистер
Конрой,  то  ведь,  сами  понимаете,  надо  за  всем  присмотреть;   сорок
постоянных жильцов да двадцать пять приезжих. Если  вам  что  понадобится,
нажмите звоночек, служанка тотчас прибежит. Вы отлично  выглядите,  мистер
Конрой. Надеюсь, дела у вас по-прежнему в порядке  (миссис  Маркл  считала
дурным тоном упоминать о несчастных обстоятельствах Гэбриеля), хотя,  если
верить приезжим, в деловой жизни сейчас застой.
   _Гэбриель_ (пытаясь  скрыть  свою  радость  под  покровом  светскости).
Только не вздумайте обирать себя и делать нам  скидку,  миссис  Маркл.  Мы
ведь переехали сюда по  совету  врачей,  которые  пользуют  Олли.  Недаром
говорится: перемены украшают жизнь. И вы тоже  отлично  выглядите,  миссис
Маркл (тут Гэбриеля охватывает внезапный страх, что он,  кажется,  вступил
на опасную стезю), - то есть я хочу сказать, что у  вас  здоровый,  бодрый
вид. А как поживает малютка Марти? Просто удивительно, как это мы  с  Олли
ни разу не побывали у вас за все это время! (Гэбриель переходит  к  прямой
лжи). Сколько раз, бывало, совсем уже соберешься,  и  вдруг,  в  последнюю
минуту, что-нибудь да помешает.
   _Миссис Маркл_ (с ледяной учтивостью). Как лестно это слышать!  Я  ведь
заглянула к вам, чтобы проверить, все ли у вас в порядке. Спокойной  ночи,
мистер Конрой, будьте здоровы. (Величественно удаляясь). А  если  вам  что
понадобится, нажмите звоночек, и тотчас прибежит служанка. Спокойной ночи!
   _Олли_ (появляясь минутой позднее, исполненная темных подозрений,  кипя
от досады). У нас одни только беды... Бог весть что происходит...  Жюли...
А ты милуешься с этой крокодилицей. Нет, я этого не потерплю!
   _Гэбриель_ (краснея до корней волос, изнемогая от стыда).  Ну  что  ты,
Олли! Малость потолковали со старой знакомой... Просто  так,  чтобы  убить
время... И еще,  знаешь,  чтобы  повлиять  на  общественное  мнение  и  на
приезжих. Вот в чем штука. Ты просто не поняла, Олли. Я ведь действовал по
совету юриста Максуэлла.
   Но не все его встречи в "Великом Конрое" были так безобидны.  Вскоре  в
гостинице появилась никому не известная женщина с крупными  чертами  лица;
глубокий траур свидетельствовал, что она  была  близка  к  мексиканцу,  за
смерть которого предстояло ответить Гэбриелю; она ожидала начала  суда  и,
должно быть, жаждала отмщения. Ее повсюду сопровождал  пожилой  темнолицый
мужчина, наш старый знакомец, дон  Педро;  сама  же  она  была  той  самой
кутавшейся в шаль Мануэлей с Пасифик-стрит. Все в Гнилой Лощине  почему-то
считали, что на руках у нее сенсационные и совершенно исчерпывающие  улики
против Гэбриеля. Желтолицая чета имела обыкновение бродить по  гостиничным
коридорам и таинственно шушукаться на иностранном диалекте, которого никто
в Гнилой Лощине не понимал; Олли же была уверена, что толкуют  они  всегда
об одном: о запрятанных stilettos [кинжалы (исп.)]  и  о  планах  кровавой
мести. По счастью  для  Гэбриеля,  он  был  вскоре  избавлен  от  шпионажа
зловещей четы появлением на арене третьего лица, мисс  Сол  Кларк.  Нечего
говорить, что эта молодая особа, облаченная в  глубокий  траур  и  как  бы
символизировавшая  в  своем  лице  все   наиболее   возвышенные   интересы
покойного, была возмущена непрошеным вторжением чужаков. В течение дневных
трапез и при случайных встречах  в  коридоре  обе  женщины  обжигали  одна
другую сверкающим взором.
   - Видел ты это наглое, тупое создание? Кто она, во  имя  всевышнего?  И
что ей надобно? - спрашивала Мануэла у дона Педро.
   - Понятия не имею,  -  отвечал  дон  Педро,  -  наверное,  какая-нибудь
сумасшедшая, идиотка. А может статься, и пьяница; очумела от _агуардьенте_
или американского виски. Опасайся ее,  малютка  Мануэла  (в  малютке  было
никак не меньше трехсот фунтов); как бы она не причинила тебе вреда.
   Тем временем мисс Сол в не менее энергичных  выражениях  изливала  душу
хозяйке:
   - Если эта чертова мулатка и костлявый старик иностранец  решили  стать
здесь главными плакальщиками, я покажу им их место. Более нахальной старой
карги я еще не видывала; да и старик хорош. Если она  вздумает  давать  на
суде показания, я ей всыплю - это уж факт! Бог мне свидетель!  И  что  она
вообще за птица? Я о ней и слыхом не слыхивала!
   Сколь ни удивительно сие, но энергичное  суждение  мисс  Сол,  как  это
часто бывает с энергичными суждениями, оказало  свое  действие  сперва  на
неофициальный суд Гнилой Лощины - общественное мнение; а в конечном  счете
и на вполне официально избранных присяжных заседателей.
   - Если вдуматься, джентльмены, - заявил один из них, выделявшийся среди
прочих своей дальновидностью и проницательностью (самая зловредная  порода
присяжных!), - если вдуматься  и  учесть,  что  ни  главная  свидетельница
обвинения, ни те, кто присутствовал при первичном дознании,  и  слыхом  не
слыхали об этой мексиканке, а прокурор нам ее знай  под  нос  подсовывает,
как не заключить, что дело тут не  чисто.  Всякий  проницательный  человек
скажет: тут деде не чисто! А Сол Кларк мы все знаем как облупленную!
   По мере того как росло общее недоброжелательство к двум иностранцам,  в
душе у обитателей Гнилой Лощины укреплялось сочувствие к Гэбриелю.
   Сам же он, хоть и был главной причиной всеобщего волнения и раздирающих
общество споров, хранил глубокое молчание, почти столь  же  непроницаемое,
что и человек, погибший, как считалось, от его руки и мирно покоившийся на
маленьком кладбище у Круглого холма. Гэбриель был  немногословен  даже  со
своим адвокатом и личным другом, юристом  Максуэллом;  когда  тот  сообщил
ему, что мистер Дамфи пригласил для участия в его процессе одного из самых
выдающихся сан-францисских адвокатов, Артура Пуанзета, Гэбриель принял эту
весть с обычным покорным и виноватым видом. Когда  Максуэлл  добавил,  что
мистер Пуанзет изъявил желание для начала побеседовать  с  Гэбриелем,  тот
ответил попросту:
   - Мне нечего ему сказать, кроме того, что я сказал  вам,  но,  если  он
хочет, пожалуйста.
   - Тогда, Гэбриель, будьте у меня в конторе завтра в одиннадцать утра, -
сказал Максуэлл.
   - Хорошо, приду, - ответил Гэбриель, - но только хочу заранее  сказать:
о чем бы вы ни условились с тем адвокатом и  что  бы  вы  оба  ни  заявили
присяжным, я буду все равно доволен и благодарен от всей души.
   Без пяти минут одиннадцать наследующее утро мистер Максуэлл,  как  было
заранее условлено, надел  шляпу  и  покинул  свою  контору,  чтобы  мистер
Пуанзет мог невозбранно  беседовать  наедине  с  Гэбриелем  Конроем.  Сидя
сейчас в ожидании Гэбриеля, Артур с немалой досадой вынужден был признать,
что он, знаменитый адвокат, уверенный в себе светский  человек,  страшится
предстоящей встречи. В комнату войдет тот, у которого шесть лет тому назад
он похитил сестру!  Артур  не  испытывал  раскаяния,  не  чувствовал  себя
преступником;  однако,   по   профессиональной   привычке,   склонен   был
рассматривать каждое дело в двух аспектах, с точки зрения  обвинения  и  с
точки зрения  защиты.  Сейчас,  если  взглянуть  на  происходящее  глазами
обвинителя, естественно ожидать от Гэбриеля протеста,  вспышки  гнева.  Но
Артур отказывался нести какую-либо  моральную  ответственность  за  судьбу
девушки. Грейс ушла с ним по собственной воле, после того как они честно и
открыто обсудили между собой создавшееся положение; что касается ил любви,
то здесь Артур отрицал за Гэбриелем  право  на  какое-либо  вмешательство.
Факты неопровержимо показывают, что он, Артур, вел себя в отношении  Грейс
с начала и до конца честно и благородно: ей в угоду и  наперекор  здравому
смыслу он отправился  в  это  отчаянное  путешествие,  назад,  в  Голодный
лагерь; все, что там случилось, он заранее предвидел и  предсказал;  когда
он вернулся к Грейс, оказалось,  что  она  его  покинула.  Артур  еще  раз
задумался о том, какой он порядочный  и,  в  сущности,  бесконечно  добрый
человек; ему стало ясно, что смутная тревога, только что  посетившая  его,
объясняется единственно тем, что по своей душевной  чуткости,  он  слишком
сильно воспринимает переживания оппонента.
   - Не нужно поддаваться донкихотству!  -  решительно  сказал  себе  этот
молодой джентльмен.
   Все же, когда ровно в одиннадцать часов лестница застонала  под  тяжкой
поступью  гиганта,  Артур  почувствовал  внезапное   сердцебиение.   Потом
раздался еле слышный стук в дверь, столь противоречивший  тяжести  шага  и
так ясно рисовавший всю несуразность натуры Гэбриеля,  что  Пуанзет  разом
успокоился.
   - Войдите, - сказал он с прежней уверенностью в себе.
   Дверь отворилась, вошел смущенный, оробевший Гэбриель.
   - Юрист Максуэлл сказал, - промолвил он,  медленно  произнося  слова  и
почти не поднимая глаз, так что даже не мог толком  рассмотреть  сидевшего
перед ним элегантного молодого человека, - что мистер Пуанзет назначил мне
прийти сюда к одиннадцати часам. Вот я и пришел. Не вы  ли  будете  мистер
Пуанзет? (Гэбриель поднял глаза.) Что? Великий боже! Да  как  же  так?  Не
может быть! Значит, это вы?!
   Он смолк. Ошибки быть не могло.
   Артур не пошевельнулся. Если он ожидал вспышки гнева со стороны  своего
собеседника, то ошибся. Гэбриель, как бы приходя постепенно в себя, провел
жесткой ладонью по лбу, пригладил волосы,  отвел  и  спрятал  за  уши  две
непокорные пряди. Потом, словно не замечая протянутой руки Артура,  однако
же ничем не проявляя ни злобы, ни возмущения, подошел к  нему  вплотную  и
спросил спокойно и уверенно, как спросил бы, наверное, сам  Артур  на  его
месте:
   - Где Грейс?
   - Не знаю, - резко ответил Артур. - Уже годы  я  не  знаю,  что  с  ней
сталось, жива ли она, где она. С того самого  дня,  как  я  оставил  ее  в
хижине дровосека и поехал обратно в Голодный лагерь, чтобы выручить вас из
беды. (Он не смог удержаться  от  этой  последней  фразы  и  преисполнился
презрения к  себе,  увидев,  как  в  глазах  собеседника  разом  вспыхнула
благодарность!) Когда я вернулся, мне сказали, что она ушла неведомо куда.
След вел в _пресидио_, но там снова терялся.
   Гэбриель взглянул Артуру в глаза. Речь Артура всегда казалась прямой  и
нелживой, отчасти оттого что он ничуть не старался навязать слушателю свою
точку зрения; сейчас это  впечатление  усугублялось  его  спокойным  ясным
взглядом. Гэбриель промолчал; Артур стал рассказывать дальше:
   - Она ушла  из  хижины  лесоруба  по  собственной  воле,  никто  ее  не
прогонял; как видно, у нее был для  того  какой-то  серьезный  повод.  Она
бросила меня (если я смею так сказать), отвергла мою любовь, сняла с  меня
ответственность за судьбу своих близких, - впервые Артур пытался оправдать
свое поведение, - ничего не сказав, не предупредив меня  ни  словом.  Быть
может, ей надоело ждать. Меня не было  две  недели.  Она  ушла  из  хижины
лесоруба на десятый день моего отсутствия.
   Гэбриель полез в карман и,  покопавшись,  извлек  бережно  хранимую  им
газетную вырезку, которую уже раз показывал Олли.
   - Выходит, что это "личное объявление" не  от  вас,  и  буквы  Ф.Э.  не
означают Филип Эшли? - спросил Гэбриель с отчаянием в голосе.
   Поглядев на вырезку, Артур улыбнулся.
   - Откуда вы взяли, что это я? - спросил он с любопытством.
   - Жюли, моя жена, сказала, что Ф.Э. - это  вы,  -  простодушно  ответил
Гэбриель.
   - Ах, ваша жена сказала, вот как! - улыбнулся Артур.
   - Да. Но если это не вы, то кто это может быть?
   - Не сумею вам сказать, - равнодушно отозвался Артур. - Может  быть,  и
она сама, Если все, что я слышал о вашей жене, правда,  такой  подлог  для
нее - безделица.
   Гэбриель опустил глаза и с минуту хранил грустное  молчание.  Выражение
живого интереса на его лице сменилось прежним вялым и виноватым видом.
   - Премного благодарен вам, мистер  Эшли,  за  ваши  разъяснения;  очень
приятно было вспомнить вместе старые времена; случалось, не скрою,  что  я
строго вас осуждал, но вы должны понять мои  чувства;  я  ведь  ничего  не
слышал о своей сестре с  той  самой  минуты,  как  она  ушла  с  вами.  Не
подумайте, что я нарочно выслеживаю вас, - добавил он усталым голосом, - я
зашел по случайному делу; мне назначил прийти сюда один человек  по  имени
Пуанзет, обещал быть ровно в одиннадцать. Может, я рано  пришел,  а  может
быть, и заплутался, не туда попал.
   С извиняющимся видом он оглядел комнату.
   - Я и есть Пуанзет, - сказал, улыбаясь, Артур. -  Вы  знаете  меня  как
Филипа Эшли, но я принял это имя лишь для путешествия, которое  мне  в  ту
пору пришлось предпринять.
   Он сказал это без малейшего чувства неловкости, даже не пытаясь  ничего
объяснять, словно перемена фамилии на  время  путешествия  была  столь  же
обычным делом, как перемена костюма. И Гэбриель, глядя на сидевшего  перед
ним элегантного молодого человека, тоже не нашел в том  ничего  достойного
удивления.