вый, племянница, - возразил он, слегка пожав плечами.  -
С лезвия еще не сошел блеск. Давай отведем Виктора в постель.



        "3. ПРЕЛЕСТНАЯ МИССИС СЕПУЛЬВИДА"

   Если  существует  хоть   одно-единственное   место,   где   нестерпимое
однообразие калифорнийского климата кажется уместным и  естественным,  то,
уж наверное, это древний почтенный _пуэбло_ и миссия [миссии  в  испанской
Калифорнии   первоначально   -   опорные   пункты   католической   церкви,
насильственно обращавшей в христианство индейские племена;  вокруг  храмов
или монастырских построек зачастую вырастал городок - пуэбло], носящие имя
святого Антония. Безоблачное, всегда неизменное, невозмутимое летнее  небо
кажется здесь отличительным признаков и символом  того  аристократического
консерватизма, который раз навсегда отвергает все  и  всяческие  новшества
Путешественник, въезжающий в _пуэбло_  на  собственном  коне,  -  традиции
Сан-Антонио не  допускают  появления  почтовой  кареты  или  дилижанса,  с
которыми в городок могут прибыть люди случайные и сомнительные, - читает в
лицах глазеющих пеонов, что крупные ранчерос [землевладельцы  (исп.)]  все
еще владеют  окрестными  землями  и  отказываются  их  продавать.  Проехав
короткую, окаймленную с двух сторон стенами, улицу и выбравшись на _пласа_
[площадь  (исп.)],  путешественник  убеждается,  что  в  городке  нет   ни
гостиницы, ни таверны и что, если кто-нибудь из местных жителей не  окажет
ему гостеприимства, он останется и без еды и  без  ночлега.  Ведя  коня  в
поводу,  он  входит  во  двор  ближайшего   из   внушительных   особняков,
выстроенных из сырцового кирпича, и незнакомые люди приветствуют его важно
и гостеприимно. Оглядевшись, он  видит,  что  попал  в  царство  прошлого.
Солнце жжет на низких крышах продолговатую красную черепицу,  напоминающую
кору коричного дерева, так же, как жгло  ее  уже  сто  лет,  а  костлявые,
похожие на волков псы облаивают его в точности  так,  как  отцы  и  матери
облаивали предыдущего незнакомца, забредшего во двор добрых  двадцать  лет
тому  назад.  Несколько  полуобъезженных  мустангов,  связанных   крепкими
реатами [веревка, лассо (исп.)],  стоят  возле  длинной,  низкой  веранды;
солнце играет на серебряных бляхах, украшающих конскую сбрую; кругом, куда
ни  глянь,  глухие  глинобитные  стены;  ровная  белизна   их   столь   же
невыразительна, как и монотонно текущие  здешние  дни,  как  невозмутимые,
бесчувственные небеса; над зеленью  оливковых  деревьев  и  груш,  кривых,
дуплистых,   шишковатых,   словно   скрюченных   старческим   ревматизмом,
поднимаются белые куполообразные башни миссии; за миссией -  узкая,  белая
прибрежная  полоса,  а  дальше  океан,  безмерный,  сверкающий,  извечный.
Пароходы, медленно ползущие вдоль темной береговой линии,  кажутся  отсюда
существами далекими, нереальными, принадлежащими к миру  Фантазии.  С  той
поры - это случилось в 1640 году, - когда  буря  выбросила  на  прибрежный
песок выбеленные морем останки испанского галеона, ни один корабль еще  не
бросил якорь на открытом рейде, пониже изогнутого Соснового  мыса,  откуда
вопросительно и безнадежно глядятся  в  океан  белые  стены  _пресидио_  и
снятая с лафета бронзовая пушка.
   При всем том _пуэбло_ Сан-Антонио неудержимо влечет к себе алчные взоры
и вожделения американцев. Обширные плодородные земли, неисчислимые  стада,
роскошная субтропическая растительность, необыкновенно здоровый климат  и,
наконец,  чудодейственные  минеральные   источники   Сан-Антонио   волнуют
неугомонных сан-францисских дельцов, лишают их покоя и сна. По счастью для
судеб  Сан-Антонио,  земли  вокруг  находятся   во   владении   нескольких
богатейших местных семейств. Все они  входят  в  состав  трех  поместий  -
"Медведя", "Преблаженного Рыбаря" и "Святой Троицы". Хозяева земель успели
подтвердить законным порядком свои владельческие права в первые же  месяцы
американского вторжения, а сравнительная отдаленность земель от  городских
центров охраняет их пока что от  происков  ненасытных  иноземцев.  Правда,
среди счастливых владельцев этой калифорнийской  Аркадии  имеется  и  одна
американка - вдова дона Сепульвида.  Полтора  года  тому  назад  достойный
Сепульвида скончался в возрасте восьмидесяти четырех  лет  и  оставил  все
свое  огромное  имение  очаровательной  молодой  жене-американке.   Теперь
казалось  более  чем  вероятным,  что  прелестная,  неотразимая,  живая  и
общительная донна Мария Сепульвида вдруг возьмет да и подарит свою руку, а
с нею и имение какому-нибудь проходимцу-_американо_,  который  под  пошлым
предлогом "усовершенствования" загубит старосветский  устоявшийся  порядок
жизни Сан-Антонио. Угроза  была  нешуточной,  отнестись  к  ней  следовало
вполне серьезно, а если сие возможно, то и отвратить молитвами и постом.
   Утверждают, что когда донна Мария, через год после смерти мужа,  уехала
на месяц в Сан-Франциско и вернулась оттуда по-прежнему в  одиночестве  и,
по всем данным, ни с  кем  не  помолвленная,  в  церкви  при  миссии  была
прочитана по этому поводу благодарственная молитва.  Дальнейшие  намерения
вдовы были тем более существенны для Сан-Антонио,  что  самое  крупное  из
названных  трех  поместий,  Ранчо   Святой   Троицы,   принадлежало   тоже
представительнице легкомысленного пола, наследнице  покойного  губернатора
(как считалось, его незаконной дочери от индианки). По счастью,  опасность
вдовства ей не грозила, ибо преданность  религии  и  затворническая  жизнь
уберегли ее  от  вступления  в  брак.  Нетрудно  было  усмотреть  какую-то
странную прихоть провидения в том, что будущность и судьба  Сан-Антонио  в
такой мере зависели от мимолетного каприза женщины; об этом не раз  судили
да  рядили  в  маленьком  _пуэбло_,  если  только  позволительно  называть
пересудами степенную беседу сеньоров и  сеньор.  Более  набожные  люди  не
сомневались, однако, что провидение охраняет Сан-Антонио от _американос_ и
конечной  гибели;  некоторые  даже  утверждали,  что  святой   покровитель
городка, славный своим искусством противостоять искушению, не  остановится
перед тем, чтобы  личным  вмешательством  оградить  беззащитную  вдову  от
плотских и духовных соблазнов. Но и самые набожные и крепкие верой,  когда
они тихонько приоткрывали свою вуаль или манта [шаль,  покрывало  (исп.)],
чтобы неприметно взглянуть на входящую в храм донну Марию,  разряженную  в
языческое платье и шляпку, изготовленные в Париже, розовеющую от невинного
смущения и торжества, даже они с  замиранием  сердца  и  с  немой  мольбой
вздымали взоры к исхудалому и сумрачному покровителю городка,  который  со
стены над алтарем взирал на прелестную незнакомку, обуреваемый, как видно,
страхом и сомнением, удастся  ли  ему  самому  устоять  перед  этим  новым
испытанием.
   В той мере, в какой это дозволяла испанская учтивость, за донной Марией
было  установлено  в  городке  некоторое   негласное   наблюдение.   Люди,
настроенные более консервативно,  намекали,  что  даме,  занимающей  столь
видное положение в обществе, вдове дона  Сепульвида,  надлежит  иметь  при
себе дуэнью, хотя многие мужья, ссылаясь  на  собственный  грустный  опыт,
свидетельствовали о несовершенстве этой меры защиты.  Сама  же  прелестная
вдова, когда ее духовник вполне серьезно затронул этот вопрос в  беседе  с
нею, покачала головой и рассмеялась.  "Муж  в  доме  -  вот  самая  верная
дуэнья", - лукаво возразила она, на чем разговор и кончился.
   Пожалуй, оно и к лучшему, что сплетники в Сан-Антонио ничего не знали о
том, как близко  надвинулась  страшившая  их  гроза  и  под  каким  ударом
находились интересы городка в день 3 июня 1854 года.
   Утро выдалось ослепительно ясное,  такое  ясное,  что  казалось,  будто
острые вершины хребта Сан-Бруно за ночь перекочевали в долину Сан-Антонио,
столь  ясное,  что   можно   было   подумать,   будто   линия   горизонта,
ограничивающая океанский простор, отодвинулась вдаль и обнимает теперь  не
менее половины  земного  шара.  Утро  выдалось  прохладное,  крепкое,  как
гранит, и сверкающее, как слюда на солнце; оно  дышало  животной  силой  и
настоятельно требовало от каждого  физической  активности  Не  находясь  в
движении, нельзя было ни ощутить его прелести, ни восхититься  ею.  Что  ж
удивительного  в  том,  что  донна  Мария  Сепульвида,  возвращавшаяся   в
сопровождении _вакеро_ после поездки  к  своему  дворецкому  и  мажордому,
вдруг бросила повод на шею  гнедой  кобылке  Тите  и  помчалась  неистовым
галопом  вниз  по  склону,  прямо  к  белой  прибрежной  полосе,  которая,
изгибаясь, тянулась на целую лигу от самой стены, ограждавшей сад  миссии,
и вплоть до Соснового мыса. Кончо,  престарелый  _вакеро_,  после  тщетной
попытки поспеть за огневой лошадкой и не менее огневой фантазией  хозяйки,
пожал плечами, перешел снова на рысь и вскоре  затерялся  между  песчаными
дюнами. Опьяненная скачкой и животворным воздухом,  с  выбившимися  из-под
бархатной  шапочки  каштановыми  кудрями,  выставляя  всему  миру  напоказ
хорошенькую ножку (а порою, смею утверждать, и стройную щиколотку)  из-под
развевающейся серой амазонки, обрызганной здесь и там  хлопьями  лошадиной
пены, донна Мария достигла наконец  Соснового  мыса,  крайней  оконечности
уходящего в море полуострова.
   Но когда очаровательной миссис Сепульвида оставалось уже не  более  ста
футов до мыса, который она намеревалась обогнуть, она увидела,  к  немалой
своей досаде, что начался прилив и что с каждой  новой  волной  сверкающая
водная пелена вползает все выше к подножию сосен. Она  была  раздосадована
еще более, когда увидела, что с другой стороны мыса, натянув, как  и  она,
поводья своей лошади, за ней наблюдает щегольски одетый всадник, наблюдает
с явным любопытством и, как ей показалось, не  без  некоторого  лукавства.
Повернуть назад, но незнакомец поскачет вслед,  и  тогда  ей  не  миновать
скептического, хоть и почтительного взгляда  Кончо.  Лучше  ехать  вперед,
вода  не  глубока,  она  пустит  Титу  легким  галопом  и  быстро   минует
незнакомца, который, конечно, не посмеет повернуть коня,  чтобы  следовать
за пей. Все это донна Мария  решила  по-женски  стремительно  и,  сохраняя
спокойствие как внешнее, так и внутреннее, ринулась в волны прибоя.
   О,  силлогизм,  построенный  женщиной!  О,  безукоризненные  выводы  из
нервных посылок! Первый бросок Титы был великолепен, она проскакала добрую
половину  пути  крутом  мыса.  После  второго   броска   лошадь   отчаянно
забарахталась в воде, ушла в песок по колени, потом по брюхо. Под нею  был
зыбучий песок!
   - Опустите поводья! Не пытайтесь поднять лошадь!  Схватитесь  за  концы
_реаты_! Бросайтесь навстречу волне, пусть она отнесет вас в море!
   Машинально  подчиняясь,  донна  Мария  распустила  волосяную   веревку,
привязанную к луке седла. Потом взглянула туда, откуда доносился голос, но
увидела только лошадь без всадника, медленно бредущую вдоль мыса.
   - Ну! Смелее!
   Голос теперь шел с моря; испуганной донне Марии почудилось, что  кто-то
плывет ей навстречу. Более не колеблясь, она кинулась навстречу набежавшей
волне, проплыла несколько ярдов, потом снова очутилась на неверном песке.
   - Не двигайтесь, держитесь крепче за реату!
   Новая волна понесла было ее снова к  берегу,  но  она  уже  знала,  как
действовать; цепляясь за уходивший из-под рук песок, она держалась, затаив
дыхание, пока вернувшаяся волна не отбросила ее еще на несколько  ярдов  в
море. Теперь, когда песок стал тверже, она смело пустилась  вплавь;  потом
кто-то ухватил ее за руку, помог добраться до линии прибоя, помог выйти на
берег; чувствуя себя как во  сне,  она  успела  заметить,  что  волосы  ее
рассыпались по плечам, что ее сапоги для верховой езды остались в  зыбучем
песке, что ее спасителем был совсем незнакомый ей молодой человек -  потом
она потеряла сознание. Когда донна Мария открыла  свои  карие  глаза,  она
лежала на прибрежном склоне, на сухом песке, а молодой человек стоял внизу
на отмели, держа в поводу обеих лошадей, свою и Титу.
   - По счастью, ваша лошадь цела и невредима. Без вас и с помощью прилива
она высвободила ноги, а потом запуталась в _реате_: тут-то мы  с  Чарли  и
выволокли ее на берег. Если не ошибаюсь, я имею честь беседовать с  миссис
Сепульвида?
   Удивленная донна Мария кивнула утвердительно.
   - А это, как я понимаю, ваш слуга; он ищет вас, - продолжал незнакомец,
указывая на Кончо, который не спеша трусил среди дюн, направляясь к  мысу.
- Позвольте, я помогу вам сесть в седло. Вашему слуге, да и  всем  прочим,
ни к чему знать, что вы попали в такую опасную переделку.
   Все еще растерянная, донна Мария позволила незнакомцу  усадить  себя  в
седло, хоть ножки ее и были самым скандальным образом необуты.  Потом  она
вспомнила, что не поблагодарила своего спасителя, и приступила  к  делу  в
таком замешательстве, что  прервавший  ее  смех  незнакомца  был  поистине
облегчением.
   - Вы отблагодарите меня всего лучше, если пуститесь  сейчас  вскачь  по
этим пропеченным солнцем горячим дюнам и тем спасетесь от простуды. А меня
зовут Пуанзет; я был связан по юридическим делам с вашим покойным мужем  и
сейчас прибыл тоже по делу, по которому мне придется встретиться  с  вами.
Хочу надеяться, что новая  встреча  окажется  для  вас  менее  неприятной,
нежели сегодняшняя. Имею честь кланяться!
   Он вскочил в  седло  и  приподнял  шляпу.  Донна  Мария  не  отличалась
глубоким знанием света, но чутье подсказало ей, что эта нарочито небрежная
манера себя вести изобличает  в  незнакомце  либо  человека,  чуждающегося
женщин, либо чрезмерно избалованного ими. Так  или  иначе,  его  следовало
поставить на место.
   Как ей поступить? Увы, она приняла наилегчайшее  решение.  Она  сделала
обиженную гримаску, потом сказала:
   - Во всем виноваты вы!
   - Почему?
   - Если бы вы не стояли вон там и не глядели на меня так  критически,  я
не стала бы объезжать мыс.
   Выпустив эту парфянскую стрелу, она  поскакала  прочь,  оставив  своего
спасителя в нерешимости, что  должно  ему  делать,  смеяться  или  просить
прощения.



        "4. ОТЕЦ ФЕЛИПЕ"

   Когда Артур Пуанзет после часовой скачки по  раскаленным  дюнам  осадил
коня у трапезной миссии, он мог убедиться на собственном примере, что  дал
донне Марии добрый совет. Одежда его высохла, и никаких внешних следов его
приключения нельзя было даже заметить. Еще примечательнее  было,  пожалуй,
то, что и внутренних следов почти не осталось. Тому, кто не был  знаком  с
исключительным эгоцентризмом Пуанзета, было бы затруднительно  представить
себе мораль и психику этого человека, который весьма легко впитывал  новые
жизненные впечатления и  так  же  легко  избавлялся  от  них  без  всякого
ощущения непоследовательности или какой-либо душевной неловкости.  Те  же,
кто хорошо знал Пуанзета, заранее сказали бы, что он ни разу не вспомнит о
женщине, которую спас, и ни на минуту не станет затруднять  себя  мыслями,
проистечет что-либо  из  его  поступка  или  же  нет.  Когда  он  случайно
столкнулся с миссис Сепульвида у Соснового мыса,  то  стал  гадать,  какой
выигрыш или, напротив, потерю  принесет  с  собой  крушение  старосветских
традиций в Сан-Антонио; когда же расстался с ней, то  немедля  вернулся  к
тем же размышлениям и был погружен в них до  самого  момента,  когда  отец
Фелипе встретил его у входа в трапезную. Я не хочу утверждать, что  он  не
испытал никакого удовольствия от своего поступка; суть моей мысли  в  том,
что этим удовольствием его чувства и ограничились.  Да  еще,  быть  может,
уверенностью (хоть он ее ничем и не обнаружил), что  раз  он  сам  доволен
собой, то, значит, и все должны быть им довольны.
   Если донна Мария действительно сочла, что его обращение с  ней  грешило
сухостью и некоторой неучтивостью, она,  наверное,  сильно  удивилась  бы,
поглядев, как он встретился с отцом Фелипе. Артура  словно  подменили;  он
был любезен и обходителен со стариком, полон безыскусственной мальчишеской
доверчивости, сердечен и заботлив от души. Она  тем  более  удивилась  бы,
если бы увидела старика  священника,  на  которого  изливал  свои  чувства
Артур. Без сомнения, это был добрый, почтенный  и  достойный  человек,  но
внешность его была самая неказистая и одеяние  -  престранным.  Обшлага  у
священника пожелтели от нюхательного табака; что же касается  до  ботинок,
которые он носил, то они были настолько велики ему и до того  бесформенны,
что производили на каждого самое комическое впечатление.
   Было видно, что Артур уже давно завоевал расположение старика. Протянув
молодому человеку свои пухлые коричневые руки, священник улыбнулся, назвал
его "сын мой" и пригласил войти в миссию.
   - Почему же ты не  предупредил  меня,  что  приедешь?  -  спросил  отец
Фелипе, когда они оба расположились на маленькой веранде, выходившей в сад
миссии, прихлебывая шоколад и покуривая сигаритос.
   - Я только третьего дня узнал, что еду. Отыскались вдруг какие-то новые
дарственные вашего бывшего губернатора, и владельцы хотят законно оформить
свои права. Мои компаньоны оба заняты, и мне поручили поехать и  проверить
на месте обстоятельства дела.  По  правде  говоря,  я  обрадовался  случаю
познакомиться с таинственной донной Долорес; а если нет, хотя бы  получить
личный отказ принять меня, - как оба мои компаньона.
   - Нет, милый мой дон Артуро, - сказал падре, делая слегка  протестующий
жест рукой. - Боюсь, что и у тебя ничего не выйдет. У нее сейчас  началась
неделя поста, а в это время она не принимает решительно  никого,  даже  по
срочному делу. Поверь мне, милый мальчик, подобно всем другим  -  а  может
быть, и более, чем другие, - ты фантазируешь там, где надлежит  рассуждать
Донна Долорес прячет свое лицо  не  для  того,  чтобы  будить  любопытство
мужчин. Увы,  -  бедное  дитя!  -  ей  приходится  скрывать  уродующую  ее
злосчастную татуировку. Ты  ведь  знаешь,  она  наполовину  индианка.  Она
неразумна, суетна, быть может, но ведь надо и понять ее, она - женщина.  -
И философический падре  отметил  последнее  слово  легким  пожатием  плеч,
достойным его святого покровителя.
   - Быть может, все это и так, но говорят, она красотка, - возразил Артур
с шаловливым лукавством, которое любил противопоставлять всяким  серьезным
рассуждениям. Даже в разговоре с падре привычка брала свое.
   - Ах, дон Артуро, пустые россказни, - нетерпеливо возразил отец Фелипе,
- обыкновенная девушка-индианка, смуглая, как поле, выжженное солнцем.
   Артур скорчил гримасу, которая могла равно выражать как сомнение, так и
согласие с собеседником.
   - Что же, тогда придется нам рыться в бумагах  вдвоем  с  вами.  Bueno!
Давайте их сюда, и поскорее покончим с этим делом.
   - Poco tiempo [здесь: сейчас, успеем (исп.)], - улыбаясь, ответил  отец
Фелипе. Потом добавил более серьезным тоном: - Почему ты  так  говоришь  о
предстоящем деле? Разве у тебя  нет  к  нему  профессионального  интереса?
Молодой начинающий адвокат, младший компаньон в солидной фирме! Значит  ли
это, что юриспруденция тебя не увлекает?
   Артур засмеялся.
   - Нет, отчего же. Профессия не хуже всякой другой.
   - А право спасти погибающего? Оправдать невинно осужденного? Бороться с
несправедливостью? Разве это не благороднейшая задача, сын  мой?  Ах,  дон
Артуро, ведь именно потому и ты, и твои коллеги так дороги всем нам, всем,
кто пострадал от ваших судов, от ваших corregidores [губернаторов (исп.)].
   - Разумеется, - поспешил согласиться Артур,  отмахиваясь  от  сердечных
слов священника с привычной легкостью, которая в данном случае говорила не
столько о  скромности,  сколько  о  самолюбии,  не  позволяющем  принимать
незаслуженную похвалу. - Да и прибыль от того, в конечном счете,  немалая.
"Честность приносит выгоду", - как учил основатель нашей философии.
   - Как ты сказал? - переспросил священник.
   С  педантической  точностью  Артур  перев