лотой,  по
контрасту с шумной улицей, казался  торжественно-тихим.  Для  завсегдатаев
время было еще ранним, и большая часть длинных карточных столов пустовала.
В _монте_ играли только за одним столом; Рамирес направился прямехонько  к
нему; как и все мексиканцы, он предпочитал _монте_. По чистой случайности,
банк за этим столом держал Джек Гемлин, сдававший карты  в  своей  обычной
рассеянной и небрежной манере. Следует напомнить, что узкой специальностью
Джека был _фараон_. Сейчас  он  замещал  приятеля,  который  пошел  наверх
пообедать.
   Рамирес швырнул на стол золотой и проиграл. Он проиграл во второй  раз.
Потом - в третий. Тогда он излил обуревавшие  его  чувства  в  характерном
"Карамба!". Мистер Джек Гемлин поднял глаза.  Внимание  его  привлекло  не
услышанное проклятие и не досада проигравшего  -  все  это  было  здесь  в
порядке вещей, - нет, просто голос незнакомца  пробудил  в  цепкой  памяти
Джека некоторые ассоциации. С первого  взгляда  он  припомнил,  где  видел
этого человека. Ничем не обнаруживая своего открытия, он продолжал  метать
банк. Мистер Рамирес выиграл. С невозмутимым  спокойствием  мистер  Гемлин
протянул  лопаточку  и  загреб  золотой  Рамиреса   вместе   со   ставками
проигравших.
   Как и предполагал мистер Гемлин, Рамирес  с  неистовым  воплем  вскочил
из-за стола. Тогда мистер Гемлин с полным пренебрежением, даже не глядя на
Рамиреса, пододвинул ему его выигрыш. Не взявши денег, Рамирес  кинулся  к
банкомету.
   - Хотел меня оскорбить? А? Хотел обжулить? Хотел отнять мои  деньги?  -
прохрипел он, дико размахивая одной рукой, а  другой  судорожно  нащупывая
что-то во внутреннем кармане сюртука.
   Джек Гемлин пристально поглядел на Рамиреса своими черными глазами.
   - Сядь, Джонни!
   Взвинченный до предела треволнениями сегодняшнего дня, еще не  остывший
от вынашиваемых кровавых замыслов, Рамирес, получив это новое, нестерпимое
оскорбление, готов был убить игрока. Возможно,  с  этим  намерением  он  и
кинулся к Гемлину. Возможно, он принял это решение  в  момент,  когда  тот
осмелился его, Виктора Рамиреса, завтрашнего убийцу двух человек в  Гнилой
Лощине, публично назвать Джонни. Но, заглянув в глаза мистеру Гемлину,  он
передумал. Что именно он в них увидел, не берусь  сказать.  У  Джека  были
выразительные глаза, большие, ясные, а  также,  как  утверждали  некоторые
представительницы прекрасного пола, лукавые и нежные. Я со  своей  стороны
могу лишь констатировать, что мистер Виктор Рамирес, не промолвив более ни
слова, вернулся на свое место.
   - Вы еще не знаете,  что  это  за  человек,  -  сказал  мистер  Гемлин,
обращаясь к двум ближайшим соседям таким тоном, словно доверял им огромной
важности тайну, но вместе с тем достаточно громко, чтобы его  слышали  все
сидевшие за столом, включая и Рамиреса. - Вы еще не знаете, зато  я  знаю.
Отчаяннейший мужчина, доложу я вам. - Мистер Гемлин лениво тасовал колоду.
- Ваши ставки, джентльмены! У него скотоводческое ранчо  в  Сономе,  а  по
соседству приватное кладбище, где он хоронит своих врагов.  Кличка  его  -
Желтый Ястреб Сономы. Сегодня он в скверном настроении. Возможно,  недавно
прирезал кого-то и еще чует свежую кровь.
   Мистер Рамирес криво усмехнулся и сделал вид, что его ничто на свете не
интересует, кроме движений лопаточки мистера Гемлина.
   - А до чего хитер наш  Джонни!  -  продолжал  мистер  Гемлин,  постучав
колодой по столу. - Хитер  и  коварен!  В  особенности,  когда  преследует
очередную жертву. Вот он сидит и смеется. Не хочет портить игру.  Ведь  он
отлично знает, джентльмены, что через пять минут вернется Джим  и  я  буду
свободен. Этого момента он  и  ждет.  Вот  почему  смеется  Желтый  Ястреб
Сономы. Во внутреннем кармане сюртука  у  него  спрятан  нож.  Завернут  в
бумагу, чтобы, спаси бог, не испачкать. Джонни  аккуратен  с  оружием.  На
каждую жертву припасает новый нож.
   Сделав вид,  что  нисколько  не  обижен  на  шутку  банкомета,  Рамирес
поднялся из-за стола и ссыпал в карман свой выигрыш. Мистер  Гемлин  делал
вид, что не замечает его движений, до того самого момента,  когда  Рамирес
повернулся, чтобы уйти.
   - Решил обождать меня на улице, - сообщил он слушателям. -  Всего  лишь
пять минут, Джонни! - крикнул он вслед удалявшемуся Рамиресу. - А если нет
охоты ждать, то милости прошу на будущей неделе. Отель "Мэрисвилл",  номер
девяносто два, рядом с тем номером, Джонни, с тем самым номером!
   Мистер Рамирес, вышедший  из  салуна  "Аркада"  на  людную  улицу,  был
настолько не похож на мистера Рамиреса, вошедшего в тот же салун двадцатью
минутами ранее, что их можно было принять за двух разных людей.  Дышал  он
ровнее, на впалых щеках его играл  прежний  румянец,  взгляд  был  уже  не
отрешенным и  застывшим,  но  по-старому  живым  и  беспокойным.  Если  не
считать, что, выйдя  из  салуна,  он  ускорил  шаг  и  раза  два  тревожно
оглянулся, не идет ли кто за ним, то можно было бы смело  утверждать,  что
мистер Рамирес полностью переменился. И заметьте, не проливши ни  капельки
крови и не осуществив ни одного из своих мстительных замыслов. Поскольку я
не ищу чести знать о мистере Рамиресе больше, чем он знает о себе самом, я
не сумею объяснить то, чего не смог и он себе объяснить: по какой  причине
он переменился и почему вдруг охладел к  взлелеянному  плану  мести.  Быть
может, если учесть, что ранее, несколько часов подряд,  он  разжигал  свои
инстинкты, не усматривая для них никакой преграды, а за последние двадцать
минут получил некий афронт,  психологическая  загадка  не  окажется  столь
сложной. Могу лишь сообщить, что в половине седьмого мистер Рамирес пришел
к выводу, что физическую расправу с неприятелями нельзя считать  идеальным
планом мести, а в половине восьмого принял решение вообще не брать  билета
на пароход, направлявшийся в Сакраменто. И тем не менее я утверждаю, что в
продолжение  предшествующих  шести  часов   мистер   Рамирес   был   самым
доподлинным убийцей, не менее кровавым, чем все те, кто на  деле  совершил
задуманное преступление, ибо случай не послал  им  мистера  Гемлина,  дабы
пробудить в них природную трусость.
   Мистер Рамирес спускался фланирующим шагом но Монтгомери-стрит, пока не
дошел до угла Пасифик-стрит.  Здесь  его  задержал  запряженный  шестеркой
фургон, промчавшийся в тумане по направлению  к  пристани.  Рамирес  узнал
курьерскую почту, спешившую к отплытию парохода на Сакраменто. Он не знал,
однако, что в мешке почтальона лежало письмо следующего содержания:

   "Сударыня, мы получили  Ваше  письмо  от  10-го  числа  сего  месяца  и
внимательно с ним ознакомились. В случае успеха  наша  фирма  обеспечивает
Вам полную поддержку. Мы считаем Ваш нынешний план не менее  удачным,  чем
предыдущий.  Рекомендуем  воздержаться  от  свидания  наедине  с  мистером
Рамиресом и привлечь для беседы с ним мистера Конроя. Присутствие третьего
лица предотвратит возможность насильственных действий со  стороны  мистера
Рамиреса.
   С совершенным почтением Питер Дамфи".



        "2. ТОЛПА СВИДЕТЕЛЕЙ"

   Улочка, в которую свернул Рамирес, на первый взгляд казалась решительно
ни на что не похожей; о ней можно  было  лишь  сказать,  что  причудливые,
неправильной формы дома стояли по обе  ее  стороны;  других  отличительных
признаков улицы она не имела. Она  была  дурно  освещена,  грязна,  вся  в
лужах; наполовину в камнях и ухабах, наполовину в завалах песка;  два  или
три раза она - самым прискорбным  образом  для  пешехода  -  резко  меняла
уклон. Как видно, того,  кто  прокладывал  улицу,  нисколько  не  заботила
судьба ее обитателей; он рассматривал  дома  как  досадные  помехи  и,  не
задумываясь, жертвовал ими в  угоду  своему  замыслу.  Некоторые  дома  он
наглухо закрыл от внешнего мира, к другим открыл доступ лишь по лестницам,
в целом же добился впечатления, что все они были начаты постройкой с крыши
и лишь потом, постепенно, доведены  до  фундамента.  Таков  был  ближайший
эффект его действий. Последующие результаты не заставили себя ждать. Улица
практически перестала существовать для граждан Сан-Франциско, а  обитатели
ее стали считать себя как бы живущими вне человеческого закона.  Некоторые
из домов с самого начала были заселены коренными калифорнийцами испанского
происхождения; верные консервативной традиции своей расы,  они  продолжали
льнуть к своим casa [дом, жилище (исп.)], даже когда американцы  удалились
в новые, не столь гористые и более  удобные  для  обитания  части  города.
Следуя социальному закону, обрекающему политически бесправное и  униженное
меньшинство на изолированное существование, на место  американцев  прибыли
другие - коренные калифорнийцы, и улица вскоре  получила  известность  под
именем Испанского квартала.  Вдумчивого  наблюдателя,  склонного  отмечать
явления странные и достойные сожаления, должно было поразить, что все  эти
люди обитали в домах, нисколько не отвечавших их вкусам и навыкам, и  вели
жизнь, чуждую их природным склонностям и обычаям.
   Возле одного из описанных строений, а если быть более точным, то  прямо
под ним, мистер Рамирес замедлил шаг и начал подъем по длинной  деревянной
лестнице, которая привела его в конце концов к основанию  дома.  Преодолев
вторую, столь  же  протяженную  лестницу,  он  добрался  до  веранды,  или
галереи, второго этажа (дело  в  том,  что  первый  этаж  дома  был  почти
полностью скрыт насыпью). Рамирес разыскал третью лестницу, ведшую на  сей
раз вниз. Спустившись, он оказался на открытой площадке перед  распахнутой
настежь входной дверью. В холле несколько темнолицых людей  без  сюртуков,
без  воротничков  и  без  галстуков  сидели,   развалясь,   и   покуривали
_сигаритос_, как видно, не страшась ни холода, ни тумана. У раскрытых окон
сидели две или три  женщины.  На  них  были  ослепительно  белые  юбки  из
тончайшего муслина, все в оборках, плечи же и головы у них были укутаны  в
теплые шали, словно их талия, как линия экватора, разделяла лето и зиму.
   Внутри дом был почти не освещен; желтовато-коричневые  стены  и  темная
мебель, с которой табачный дым постепенно снял лакировку, усугубляли общий
сумрак. Желтый дым клубился, заполняя веранды и  комнаты.  Сорочки  мужчин
были испещрены коричневыми подтеками;  желтоватые  пятна  виднелись  и  на
ослепительно белых юбках дам.  Верхний  сустав  большого  и  указательного
пальца у всех присутствующих  был  ярчайше  желтым.  Дом  насквозь  пропах
жженой бумагой и  табаком.  Изредка  на  фоне  этого  ритуального  аромата
пробивались запахи красного перца и чеснока.
   Двое-трое из куривших в холле мужчин степенно приветствовали  Рамиреса,
как старого знакомого. Одна из женщин - самая полная из всех - появилась в
дверях гостиной. Придерживая  шаль  на  плечах  с  такой  старательностью,
словно она опасалась невзначай остаться нагой до пояса, женщина  кокетливо
помахала молодому человеку черным веером и приветствовала  его  с  большой
живостью, обозвав "неблагодарной тварью", "изменником"  и  "иудой".  Когда
Рамирес подошел поближе, женщина игриво спросила:
   - Почему ты пропадал так долго и откуда ты явился, негодник?
   -  Неотложные  дела,  любовь  моя,  -  ответил  Рамирес   с   небрежной
галантностью. - Кто там наверху?
   - Свидетели.
   - А дон Педро?
   - Тоже там. И сеньор Перкинс.
   - Отлично. Я загляну немного погодя.
   Простившись кивком, Рамирес  быстро  взбежал  по  лестнице.  На  первой
площадке он остановился и неуверенно постучался в ближайшую  дверь.  Никто
не ответил Он постучал громче и решительнее, ключ с  лязгом  повернулся  в
замке, дверь распахнулась, появился человек в ветхом сюртуке и обтрепанных
брюках. Он яростно уставился на Рамиреса, сказал по-английски: "Какого еще
дьявола? Стучитесь рядом!" - и хлопнул дверью перед самым носом  Рамиреса.
Рамирес тут же направился к двери, указанной свирепым незнакомцем,  и  был
встречен густыми клубами дыма и приветственными возгласами.
   За  круглым  столом,  на  котором  были  разбросаны  загадочного   вида
документы, пергаментные свитки в  географические  карты,  сидели  шестеро.
Почти все  они  были  пожилые  люди,  темнолицые  и  седовласые,  а  один,
сморщенное лицо которого цветом  и  фактурой  походило  на  кору  красного
дерева, был совсем дряхлый старик.
   - Третьего дня ему исполнилось сто два года. Он  главный  свидетель  по
делу Кастро. Удостоверяет подпись руки Микельторрены, - пояснил дон  Педро
Рамиресу.
   - А помнит ли он вообще что-нибудь? - усомнился Рамирес.
   - Кто знает? - пожал  плечами  дон  Педро.  -  Он  даст  показание  под
присягой; больше ведь ничего не требуется.
   - Что за зверь живет у вас в соседней комнате?  -  спросил  Рамирес.  -
Волк или медведь?
   - Это сеньор Перкинс, - ответил дон Педро.
   - А что он там делает?
   - Переводит.
   С некоторым раздражением Рамирес поведал, как он попал не в ту дверь  и
сколь неприветливым  оказался  незнакомец.  Присутствующие  выслушали  его
молча, со вниманием. Будь  на  их  месте  американцы,  Рамиреса,  конечно,
подняли бы на смех. Но тут никто не улыбнулся; всякое нарушение  учтивости
даже для этих людей, нравственность  которых  стояла  под  вопросом,  было
нешуточным делом. Дон Педро попытался разъяснить происшедшее:
   - Видишь ли, у него здесь не все в порядке, - он  постучал  пальцем  по
лбу. - Но он совсем не  похож  на  других  американцев.  Точен,  молчалив,
строгих правил. Часы пробьют три - он здесь; часы пробьют девять - уходит.
Битых шесть часов трудится в своей комнатушке. А сколько успевает сделать,
боже милосердный! Ты просто не поверишь. Целые тома!  Фолианты!  В  девять
вечера раскрывает конверт, который кладет  ему  на  конторку  его  padrone
[патрон, наниматель  (исп.)],  вынимает  из  конверта  десять  долларов  -
золотую монету - и уходит. Говорят, что половину он  оставляет  в  игорном
доме, ровно пять долларов - ни цента более.  Другие  пять  долларов  -  на
расходы. И так всегда. Каждый  божий  день.  Человек  глубочайших  знаний,
ученый человек, изумительный  человек!  Испанский  знает  в  совершенстве;
французский тоже. Какое неоценимое сокровище для адвокатов, чистое золото,
ты сам понимаешь. Но он не желает с ними иметь никакого дела. Он  отвечает
им: "Я перевожу. Что  я  перевожу,  ложь  или  правду,  мне  наплевать.  Я
перевожу - и только. Ничего более". Изумительный человек.
   Упоминание об игорном доме как бы оживило память Рамиреса; он  вспомнил
о цели своего визита.
   - Ты как-то говорил мне, дон Педро, - сказал он  доверительно,  понижая
голос, - что  сейчас  разрешено  подтверждать  свидетельскими  показаниями
старые  дарственные  на   землю,   выданные   прежними   губернаторами   и
алькальдами. Верно это?
   Дон Педро огляделся.
   - Из тех, кто сейчас сидит в этой комнате, пятеро покажут в  суде  все,
что я им поручу, - ты меня понимаешь?! - а кроме  того,  у  нас  в  запасе
имеются бывший губернатор, бывший алькальд, воинский секретарь, команданте
и даже  -  смилуйтесь  над  нами  святые  угодники!  -  один  архиепископ!
Благороднейшие  caballeros!  [здесь:  господа  (исп.)]  Ты  ведь   знаешь,
американцы ограбили их. Что же им делать? Урок пошел на пользу. Теперь они
торгуют своей памятью. Да, Виктор,  они  продают  свою  память  тому,  кто
больше заплатит. Поверь мне, это так.
   - Вот и отлично, - сказал Виктор. - Теперь  послушай.  Представь  себе,
что некий человек - разбойник, негодяй, американец - заставил  губернатора
Пико выдать ему дарственную на землю, настоящую дарственную, ты  понимаешь
меня, заверенную, подписанную, зарегистрированную в  земельной  управе.  А
другой  человек  -  допустим,  я  -  заявляет  тебе,  что  этот   документ
поддельный. Что ты ответишь, друг и брат мой?
   - Дарственная от Пико? - спросил дон Педро.
   - От Пико, - ответил Виктор. - Выдана в сорок седьмом году.
   Дон Педро поднялся, подошел к стоявшему в углу бюро,  выдвинул  ящик  и
достал несколько пожелтевших бланков с бледно отпечатанным заголовком и  с
печатью в правом нижнем углу.
   - Бланки Монтерейской управы,  -  пояснил  дон  Педро,  -  с  грифом  и
подписью губернатора Пико. Ясно тебе, Виктор, друг мой? Ты можешь получить
вторую дарственную.
   У Виктора заблестели глаза.
   - Но ведь это будет дарственная на ту же землю, брат мой.
   Дон Педро пожал плечами и скрутил себе новую сигарито.
   - Меньше двух дарственных на одну и ту  же  землю  покойный  губернатор
обычно не давал. Я ни капли не удивлюсь, мой храбрый друг, если  окажется,
что на твою землю уже выдано три  дарственных.  Ты  говоришь  одна,  -  о,
пресвятая матерь божия! - тогда это самый что ни на есть  простой  случай!
Да и кому надобна эта земля? Где находится твое скромное  имение?  Сколько
квадратных лиг? Пойдем, запремся в той  комнатке  и  поговорим  по  душам.
Кстати, дорогой Виктор, у меня есть отличная _агуардьенте_! [водка (исп.)]
Пойдем!
   Дон Педро встал, провел Виктора в соседнюю комнатку и запер дверь.
   Прошло около часа. Голос Виктора, подымавшийся порою до крика,  не  раз
доносился до тех, что сидели в большой комнате; однако они были  полностью
погружены в  насыщенную  табачным  дымом  атмосферу,  а  также  достаточно
воспитанны, чтобы не мешаться в чужое дело. Они  беседовали  между  собой,
сверяли записи и изучали лежавшие на  столе  документы  с  любопытством  и
нескрываемым  удовольствием  людей,  впервые  соприкоснувшихся  с   важным
государственным делом. Было уже около девяти  часов,  когда  дон  Педро  и
Виктор закончили свое совещание. С сожалением должен сообщить, что  то  ли
от предшествовавших беседе чрезмерных волнений,  то  ли  от  сочувственных
речей приятеля  и  утешительного  воздействия  _агуардьенте_,  но  Рамирес
сделался непомерно речист, громогласен  и  бестолков.  Напившись  допьяна,
впечатлительные натуры вроде Рамиреса либо лезут обниматься, либо  впадают
в  безутешную  грусть.   Рамирес   сделался   любвеобильным   и   грустным
одновременно. Со слезами на глазах он требовал, чтобы его отвели к  дамам.
Он должен  излить  свою  печаль  Мануэле  (полной  девице,  уже  известной
читателю);  она  утешит   его,   доверчивого,   обманутого,   незаслуженно
обиженного человека.
   На лестнице они повстречали незнакомца, корректно одетого, чопорного, с
замкнутым выражением лица. Это был сеньор Перкинс, покончивший на  сегодня
со своей каторгой; ничуть не походивший на ту подозрительную  личность,  с
которой случайно столкнулся Рамирес час назад; поспешавший, как  видно,  к
игорному столу и прочим вечерним развлечениям. В своем нынешнем  плаксивом
настроении Виктор охотно поделился бы с ним некоторыми мыслями о коварстве
женского  пола  и  о  жалкой  доле  обманутых  любовников,  но  дон  Педро
постарался  поскорее  увести  его  в  гостиную,   подальше   от   холодных
презрительных глаз сеньора Перкинса.
   В гостиной, предоставленный  заботам  кокетливой  Мануэлы,  по-прежнему
кутавшейся в  шаль  и  по-прежнему  неуверенной,  что  эта  часть  туалета
достаточно прочно держится на ее плечах, Виктор заявил с загадочным видом,
что ни одной женщине не понять его сложную и страстную натуру, после  чего
повалился в глубокое черное кресло, обитое  волосяной  тканью,  и  впал  в
коматозное состояние.
   - Придется где-нибудь устроить его на сегодняшнюю ночь, -  сочувственно
сказала практическая Мануэля, - несчастный не доберется до  отеля.  Матерь
божия, это еще что?
   Когда они попытались вдвоем поднять Рамиреса - опустившись в кресло, он
стал стремительно скользить на пол, так  что  его  приходилось  все  время
придерживать с двух сторон, - что-то выпало у него из внутреннего  кармана
сюртука. Это был охотничий нож, который он купил утром.
   - Ах, - сказала Мануэла, -  бандит  несчастный!  Он  водит  компанию  с
_американос_! Взгляни-ка, дядюшка!
   Дон Педро взял нож из коричневых рук Мануэлы и хладнокровно  обследовал
его.
   - Нож совсем но