Бог
смилостивился над нами; после долгих изнурительных странствий мы пришли  в
хижину траппера; он накормил нас, дал  нам  приют.  Филип...  мой  брат...
пошел обратно в горы, чтобы спасти остальных. Он не вернулся. О сударь, он
мог погибнуть, быть может, все  они  погибли.  Один  бог  знает!  Уже  три
недели, как он ушел, целых три недели! О, как тяжко быть  столько  времени
одной среди чужих людей. Траппер пожалел меня, сеньор. Он сказал, чтобы  я
пошла к вам просить помощи. Сможете ли вы мне помочь? О  да,  я  знаю,  вы
поможете. Вы разыщете их, моих  друзей,  мою  маленькую  сестренку,  моего
брата!
   Выждав, пока девушка окончит свою речь, команданте ласково поднял ее  и
усадил в кресло рядом с собой. Потом  он  обернулся  к  секретарю,  и  тот
ответил на его немой вопрос несколькими торопливыми фразами по-испански. С
глубоким разочарованием девушка увидела, что ее речь  осталась  непонятой.
Когда она повернулась к секретарю, через которого ей надлежало  беседовать
с  команданте,  в  ее  глазах  промелькнула  ожесточенность,  новая  черта
характера, прежде совсем ей несвойственная.
   - Вы американка?
   - Да, - коротко ответила девушка. Как это бывает порою с женщинами, она
почувствовала   к   секретарю-переводчику   инстинктивную    непреодолимую
антипатию о первого взгляда.
   - Сколько вам лет?
   - Пятнадцать.
   Коричневая рука команданте поднялась сама собою  и  погладила  кудрявую
головку.
   - Как зовут?
   Девушка смутилась и взглянула на команданте.
   - Грейс, - ответила она, а потом, чуть помедлив и глядя с вызовом прямо
в лицо секретарю, добавила: - Грейс Эшли.
   - Назовите кого-нибудь из  тех  лиц,  с  кем  вы  путешествовали,  мисс
Грэшли.
   Грейс задумалась.
   - Филип Эшли, Гэбриель Конрой,  Питер  Дамфи,  миссис  Джейн  Дамфи,  -
сказала она.
   Секретарь открыл бюро, вынул какой-то печатный документ, развернул  его
и углубился в чтение. Затем, сказав: "Bueno" [отлично (исп.)], вручил  его
команданте. "Bueno", - промолвил и команданте, бросая  на  Грейс  ласковый
взгляд.
   - Спасательная партия, вышедшая из Верхнего пресидио, обнаружила лагерь
американцев в Сьерре, - сообщил секретарь унылым голосом. - Здесь  указаны
их имена.
   - Ну да! Конечно! Это наш лагерь!.. - радостно воскликнула Грейс.
   - Не знаю, - сказал секретарь с сомнением в голосе.
   - Наш! Конечно, наш! - настаивала Грейс.
   Секретарь снова прочитал бумагу и сказал, глядя на Грейс в упор:
   - Здесь нет имени мисс Грэшли.
   Кровь прихлынула к щекам  Грейс,  она  опустила  глаза.  Потом  подняла
умоляющий взгляд на команданте. Если бы старик понимал, что  она  говорит,
она, ни минуты не колеблясь, бросилась бы ему в ноги  и  призналась  бы  в
своем невинном обмане. Но объясняться через секретаря ей  было  невмоготу.
Поэтому она несмело попыталась отстоять свою позицию.
   - Возможно, что моего имени нет случайно, - сказала она. - Поищите  имя
Филипа, моего брата.
   - Да, Филип Эшли здесь есть, - сумрачно сказал секретарь.
   - Значит, он жив и здоров, не правда ли? - вскричала Грейс, позабыв  от
радости только что пережитый стыд.
   - Его не нашли, - сказал секретарь.
   - Не нашли? - повторила Грейс с широко раскрытыми от ужаса глазами.
   - Его не оказалось на месте.
   - Ну да, - сказала Грейс с нервным смешком. - Ведь он ушел со мной.  Но
потом он вернулся, пошел назад.
   - В день тридцатого апреля Филипа Эшли там не было.
   Девушка заломила руки и застонала.  Все  ее  прежние  страхи  отступили
перед новым ужасным известием. Обернувшись к команданте, она бросилась  на
колени.
   - Простите меня, сеньор, у  меня  не  было  в  мыслях  ничего  дурного,
клянусь вам! Филип не брат мне, он мой  друг,  нежный,  любящий  друг.  Он
просил меня принять его фамилию,  -  бедный  мой  друг,  увижу  ли  я  его
когда-нибудь?! - и я вняла его просьбе. Нет,  я  не  Эшли.  Не  знаю,  что
написано в вашей бумаге, но там должны быть имена  моего  брата  Гэбриеля,
моей сестренки, многих других. Ради бога, сеньор, ответьте, живы  они  или
нет? Ответьте мне... потому, что я... я - Грейс Конрой.
   Секретарь успел тем временем  сложить  свою  бумагу.  Теперь  он  снова
развернул ее, поглядел еще раз, уставился на Грейс, потом, отметив  ногтем
какое-то место в документе, передал его команданте. Мужчины переглянулись,
команданте закашлялся, встал с кресла  и  отвернулся,  избегая  умоляющего
взгляда Грейс. Когда секретарь по приказу  команданте  вручил  ей  бумагу,
девушка почувствовала, что холодеет от ужаса.
   Трепещущими  пальцами  она  стиснула  документ.   Это   было   какое-то
объявление на испанском языке.
   - Я не знаю вашего языка, - сказала она, топнув в исступлении маленькой
ножкой. - Что здесь сказано?
   По знаку команданте секретарь встал и развернул бумагу. Сам  команданте
глядел в открытое окно.  Пробитое  в  стене  необыкновенной  толщины,  оно
походило на амбразуру. Струившийся в него солнечный свет  падал  прямо  на
Грейс, освещая ее изящную головку, слегка наклоненную вперед, полуоткрытые
губы  и  молящие  глаза,  обращенные  к  команданте.  Секретарь   привычно
откашлялся и с апломбом многоопытного лингвиста принялся за перевод:

   "УВЕДОМЛЕНИЕ
   Его превосходительству, командующему гарнизоном Сан-Фелипе.
   Имею честь сообщить вам, что спасательная  экспедиция,  снаряженная  на
основании сведений, представленных доком Хосе  Блуэнтом  из  Сан-Геронимо,
чтобы  оказать  помощь  партии  эмигрантов,  терпящей  бедствие  в   горах
Сьерра-Невады, обнаружила в каньоне к востоку от Канада-дель-Диабло  следы
названных эмигрантов, свидетельствующие о прискорбной истории их  лишений,
страданий и конечной  гибели  в  снегах.  В  приложенном  ниже  письменном
документе, оставленном несчастными путешественниками, приводятся их  имена
и рассказана история их похода, возглавлявшегося капитаном Конроем.
   В снегу были  обнаружены  пятеро  погибших  путешественников;  опознать
удалось двоих. Тела были погребены с соблюдением надлежащей гражданской  и
религиозной церемонии.
   Наши солдаты проявили  отвагу,  выдержку,  патриотизм,  неутомимость  и
высокую дисциплинированность, характерные  для  духа  мексиканской  армии.
Также заслуживает самой высокой  оценки  поступок  дона  Артура  Пуанзета,
отставного   лейтенанта   американской   армии,   который,   будучи    сам
путешественником в  чужом  краю,  бескорыстно  предложил  экспедиции  свои
услуги.
   Несчастные путешественники погибли  от  голода,  хотя  в  одном  случае
следует подозревать действие..."

   Переводчик на мгновение запнулся,  но  тут  же,  демонстрируя  глубокое
презрение к трудностям английского языка, продолжал:

   "...действие мушиного яда. С прискорбием сообщаем, что  среди  погибших
находится  знаменитый  доктор   Поль   Деварджес,   естествоиспытатель   и
собиратель чучел птиц и животных, хорошо известный ученому миру".

   Секретарь сделал паузу, оторвал взор от бумаги и, глядя  прямо  в  лицо
Грейс, произнес тихо и раздельно:
   "Опознаны были тела Поля Деварджеса и Грейс Конрой".
   - Нет! Нет! - в ужасе воскликнула  Грейс,  всплескивая  руками.  -  Это
ошибка. Зачем вы так пугаете меня, бедную, одинокую, беззащитную  девушку?
Вы хотите наказать меня, господа, за то, что я поступила дурно  и  солгала
вам. Смилуйтесь надо мной... О боже!.. Филип, где ты? Спаси меня!
   Она поднялась, закричала громко и  отчаянно,  обхватила  голову  своими
худенькими ручками, потом простерла их к небу и рухнула как подкошенная.
   Команданте склонился над девушкой.
   -  Позовите  Мануэлу,  -  торопливо  сказал  он,   поднимая   на   руки
бесчувственную Грейс и резким, несвойственным ему жестом отклоняя  попытку
секретаря прийти ему на помощь.
   В комнату вбежала горничная-индианка; она  помогла  команданте  уложить
девушку на кушетку.
   -  Бедное  дитя,  -  сказал  команданте.  Мануэла  между  тем,  ласково
склонившись к Грейс, распустила ей шнуровку. - Бедное дитя, без отца,  без
матери.
   - Бедная женщина, - промолвила вполголоса Мануэла, - одна, без мужа.




        "ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЧЕРЕЗ ПЯТЬ ЛЕТ"


        "1. ГНИЛАЯ ЛОЩИНА"

   Гнилая  Лощина  переживала  небывалый  расцвет.  Думаю,  что  даже  сам
основатель поселка, окрестивший его в приступе пьяного безрассудства  этим
злосчастным именем, останься он жив, непременно  признал  бы  сейчас  свою
неправоту. Увы, задолго до того, как Лощина вступила в период расцвета, он
пал  жертвой  чрезмерного  разнообразия  алкогольных  напитков   в   барах
Сан-Франциско. "Тянул бы  Джим,  как  бывало,  чистое  виски  и,  глядишь,
разбогател бы на этой жиле, что шла под его хижиной", - так сказал один из
мудрецов Гнилой Лощины. Но Джим поступил по-иному. Намыв золота на  первую
тысячу долларов, он отправился немедленно в Сан-Франциско и  там  пустился
во все тяжкие, запивая коньяк шампанским, а джин - немецким пивом, пока не
завершил свой краткий блистательный путь на больничной  койке.  Гнилая  же
Лощина  не  только  пережила  своего  крестного  отца,  но  и   преодолела
неблагоприятные предзнаменования, заложенные в ее  имени.  Сейчас  поселок
имел собственную гостиницу,  почтовую  станцию,  парочку  салунов  и  один
ресторан без подачи алкогольных напитков; а еще два  квартала  одноэтажных
деревянных домов на главной улице, несколько десятков хижин, лепившихся по
горным откосам, и свежие пни на только что  расчищенных  лесных  участках.
Невзирая на свою юность, Лощина была  обременена  преданиями,  традициями,
воспоминаниями. Любопытствующие могли  посетить  первую  палатку,  которую
собственноручно поставил  Джим  Уайт;  в  ставнях  салуна  "Качуча"  зияли
пулевые отверстия: именно здесь Бостон Джо и Гарри Уорс бились с  Томсоном
из поселка Ангела; с чердака салуна "Эмпориум"  все  еще  торчало  круглое
бревно, на котором с год назад был повешен, без лишних формальностей, один
из видных граждан Лощины после краткого обсуждения вопроса, откуда он взял
своих мулов. А неподалеку стоял неказистый амбар, примечательный тем,  что
в  нем  однажды  заседали  делегаты,  пославшие  в  установленном  порядке
достопочтенного Бланка представлять Калифорнию  в  высших  законодательных
учреждениях страны.
   Сейчас шел дождь,  не  тот  нормальный  цивилизованный  дождь,  который
льется сверху вниз, как это искони заведено в здешних горных местах,  нет,
какой-то бесхарактерный, нерешительно моросящий дождик,  готовый  в  любой
момент отречься от собственного естества и выдать себя за туман. Поставить
цент на такой дождь и то было бы безрассудством.  Поскольку  он  умудрялся
сочиться не только сверху, но и снизу, то нижние  конечности  бездельников
мужского пола, собравшихся у квадратной печки в лавке Бриггса, дымились от
испаряющейся влаги.
   Здесь собрались сейчас все те, кто по недостаточной утонченности вкуса,
а может, и просто  из-за  нехватки  наличных  денег,  избегали  салунов  и
игорных домов. Гости жевали сухари  из  бочонка,  принадлежавшего  щедрому
Бриггсу, и набивали трубки из ящика с  табаком,  принадлежавшего  ему  же,
скромно полагая, что их общество в какой-то мере компенсирует  хозяина  за
понесенный материальный ущерб.
   Все  молча  курили;  изредка  кто-нибудь,   откашлявшись,   плевал   на
раскаленную  печку.  Внезапно  дверь,  ведущая  во  внутренние  помещения,
отворилась, и на пороге появился Гэбриель Конрой.
   - Ну как он, Гейб? - спросил один из куривших.
   - Ни хорошо, ни худо, - отвечал Гэбриель. - Пока придет  доктор,  смени
ему компресс, Бриггс. Я и сам  бы  вернулся  через  час,  да  Стива  нужно
навестить, а к нему от моей хижины добрые две мили.
   - Он сказал, что без тебя никому прикоснуться к  себе  не  позволит,  -
возразил мистер Бриггс.
   - Ничего, притерпится, - задумчиво ответил Гэбриель. -  И  Стимсон  так
говорил, когда ему было плохо, а потом ничего,  обтерпелся.  Я  так  и  не
зашел к нему до самых похорон.
   Все признали  правоту  этих  слов,  даже  Бриггс,  хотя  он  и  остался
недоволен. Гэбриель направился к выходу, но его снова кто-то окликнул:
   - Послушай, Гейб, помнишь тех эмигрантов в палатке,  у  которых  хворал
ребенок? Он умер ночью.
   - Вот как, - печально сказал Гэбриель.
   - Тебе не мешало бы зайти подбодрить их. А то мать убивается.
   - Непременно зайду, - сказал Гэбриель.
   - Я знал, что тебе захочется зайти, да и мать будет рада,  что  я  тебя
послал, - заявил  все  тот  же  доброхот,  устраиваясь  у  печки  с  видом
человека, который; пошел на крупные жертвы, чтобы выполнить свой моральный
долг.
   - И всегда ты о всех печешься, Джонсон! - сказал восхищенный Бриггс.
   - А как же, - ответствовал Джонсон с подобающей случаю  скромностью.  -
Мы, калифорнийцы, не должны бросать своих ближних в беде. Вот я внес  свою
лепту и теперь спокоен: Гейб о них позаботится.
   Пока  тянулся  этот  разговор,  неприметный  филантроп  Гнилой   Лощины
захлопнул за собой дверь и пропал во тьме. Он выполнял принятые  поручения
с таким тщанием, что только к часу ночи подошел к своему жилищу на  склоне
горы. Это была хижина, сбитая из грубо обтесанных сосновых  бревен,  столь
примитивная с виду, что ее лишь с трудом можно  было  характеризовать  как
создание рук человеческих. Крыша из древесной коры  сплошь  поросла  диким
виноградом; в щелях птицы давно свили  гнезда;  белка  забилась  прямо  на
конек и там грызла свои желуди без страха и без упрека.
   Гэбриель  осторожно  вытащил  деревянный  колышек,  служивший   дверным
засовом, и вошел в дом своим мягким, неслышным  шагом.  Раскопав  в  очаге
тлеющий  уголек,  он  зажег  свечу  и  огляделся.  Парусиновое   полотнище
разделяло комнату на две комнаты; разрез  в  занавеске  заменял  дверь  На
грубо сколоченном сосновом столе лежала одежда, принадлежавшая, как видно,
девочке  лет  семи-восьми;  платьице,  сильно  поношенное,  а  кое-где   и
порванное;  совсем  ветхая  нижняя  юбка  из  белой  фланели,  заплатанная
красными  лоскутами,  и  пара  чулок,  заштопанных  и  перештопанных   так
основательно,  что  от  их  первоначального  состава  едва  ли  что-нибудь
сохранилось. Гэбриель сперва бросил общий меланхолический  взгляд  на  эти
наряды; потом принялся тщательно осматривать вещь за вещью. Скинув  куртку
и сапоги и приняв таким образом домашний вид, он достал стоявшую на  полке
шкатулку и уже начал было разыскивать нужные ему  швейные  принадлежности,
как его прервал детский голосок с той стороны занавески:
   - Это ты, Гэйб?
   - Я.
   - Знаешь, Гэйб, я устала и легла спать.
   - Знаю, - сухо отозвался Гэбриель, вытаскивая торчавшую в  нижней  юбке
иголку с ниткой. Кто-то уже принялся было  чинить  юбку,  но,  как  видно,
очень быстро утратил терпение, и дыра так и осталась незашитой.
   - Ах, Гэйб, это такое старье!
   - Старье?! - повторил Гэйб с укором в голосе. - Тоже скажешь!  Конечно,
поношенно малость, зато какие отличные вещи! Вот эта юбочка,  например.  -
Гэбриель поднял юбку и поглядел на красные заплатки с гордостью художника,
обозревающего созданный им шедевр. - Эта юбочка, Олли, крепче, чем новая.
   - Она была новой пять лет тому назад, Гэйб!
   - Ну и что? - спросил Гэбриель, нетерпеливо  оборачиваясь  к  невидимой
собеседнице. - Что с того?
   - Я выросла за это время.
   - Выросла! - пренебрежительно откликнулся Гэбриель.  -  А  разве  я  не
выпустил складку, разве не вставил в корсаж кусок мешковины в  добрых  три
пальца шириной? Я вижу, ты решила разорить меня на платье!
   Олли рассмеялась за занавеской. Однако суровый штопальщик не  отозвался
на ее смех. Тогда в импровизированную дверь просунулась курчавая  головка,
и вслед за тем стройная девочка в коротенькой ночной рубашонке подбежала к
Гэбриелю и  принялась  ластиться  к  нему,  пытаясь  забраться  под  самую
жилетку.
   - Поди прочь! - сказал Гэбриель, сохраняя суровость в голосе, но  самым
жалким образом утрачивая строгость на лице. - Поди прочь! Тебе  смешно!  Я
не щажу сил, только бы разодеть тебя в шелк и бархат, а  ты  купаешься  во
всех канавах и пляшешь в колючем кустарнике. Ты совсем  не  бережешь  свои
вещи, Олли. Не прошло ведь и десяти дней с тех пор, как я заклепал и,  так
сказать, полудил твое платье, и вот - погляди на него!
   Гэбриель негодующе потряс платьем перед самым  носом  Олли.  Между  тем
девочка, упершись макушкой прямо в грудь Гэбриеля и обретя  таким  образом
точку опоры,  стала  совершать  вращательные  движения,  намереваясь,  как
видно, пробуравить путь к его сердцу.
   - Ты ведь не сердишься на меня, Гэйб? - взмолилась она,  перебираясь  с
одного колена Гэбриеля на другое, но не отнимая головы от его груди. -  Ты
ведь не сердишься?
   Не удостаивая ее ответом, Гэбриель торжественно чинил нижнюю юбку.
   - Кого ты видел в городе? - спросила ничуть не обескураженная Олли.
   - Никого, - сухо отозвался Гэбриель.
   - Не верю, - заявила Олли,  решительно  тряхнув  головкой,  -  от  тебя
пахнет мазью и мятной примочкой. Ты был у  Бриггса  и  у  тех  новичков  в
Лощине.
   - Верно, - сказал Гэбриель. -  Нога  у  мексиканца  болит  поменьше,  а
малютка скончалась. Напомни мне утром, я пороюсь в  маминых  вещах,  может
быть, разыщу что-нибудь для бедной женщины.
   - Ты знаешь, Гэйб, что говорит о тебе миссис Маркл? - спросила  Олли  и
посмотрела на брата.
   -  Понятия  не  имею,  -  сказал   Гэбриель,   демонстрируя   полнейшее
равнодушие. Как обычно, притворство его не имело никакого успеха.
   - Она говорит, что о тебе никто не заботится, а ты заботишься обо всех.
Она говорит, что ты убиваешь себя для других. Она говорит, что  нам  нужно
иметь хозяйку в доме.
   Гэбриель прервал работу и отложил недоштопанную юбку в сторону.  Потом,
взяв сестренку одной рукой за кудрявую макушку, а другой за подбородок, он
повернул к себе ее плутовское личико.
   - Олли, - начал он торжественно, - помнишь  ты,  как  я  унес  тебя  из
снеговой хижины в Голодном лагере и тащил на закорках много  миль  подряд,
пока мы не вышли в долину? Помнишь, как мы прожили две недели в лесу,  как
я рубил деревья, промышлял нам с тобой пропитание, ловил дичь, удил  рыбу?
Скажи, Олли, обошлись мы тогда без хозяйки в доме или, может быть, нам  не
хватало хозяйки? А когда мы с тобой поселились  здесь,  кто  выстроил  эту
хижину? Быть может, это был не я, а какая-нибудь хозяйка? Если так,  Олли,
я готов признаться, что во всем не прав, а миссис Маркл права.
   На минутку Олли смутилась, но тут же с чисто женской  хитростью  начала
новое наступление.
   - Мне кажется, Гэйб, что миссис Маркл любит тебя.
   В испуге Гэбриель поглядел на сестренку. В этих вопросах, которые  хоть
кого поставят в тупик, женщины, как  видно,  разбираются  с  младенческого
возраста.
   - Тебе пора  спать,  Олли,  -  сказал  он,  не  найдя  другого  способа
заставить девочку замолчать.
   Но Олли еще не хотелось уходить, и она переменила тему разговора.
   - Ты знаешь, этот мексиканец, которого ты лечишь, вовсе не  мексиканец,
а чилиец. Так говорит миссис Маркл.
   - Не все ли равно? Для  меня  он  мексиканец,  -  равнодушно  отозвался
Гэбриель. - Уж очень он любит обо всем расспрашивать.
   - Опять про нас расспрашивал?.. Про нашу историю? - спросила девочка.
   - Да, хочет знать все, что случилось с нами в Голодном лагере. Когда  я
рассказал ему про бедную Грейс, он просто  сам  не  свой  сделался.  Задал
сразу тысячу вопросов, какая она была, да что с ней сталось, а как  узнал,
что она пропала без вести, то огорчился не меньше нашего. Никогда еще я не
встречал человека, Олли, который так интересовался бы  чужими  бедами.  Со
стороны можно подумать, что он мучился вместе с нами  в  Голодном  лагере.
Про доктора Деварджеса тоже спрашивал.
   - А про Филипа спрашивал?
   - Нет, - коротко отрезал Гэбриель.
   - Гэбриель, - сказала Олли, внезапно  меняя  тон.  -  Было  бы  гораздо
лучше, если бы ты не рассказывал чужим людям о нашей истории.
   - Почему? - удивленно сп