тракт. Они продают нам полсотни штук. --  Чернок
рассмеялся.  --  Полный вздор! К чему нам "миражи"? Во-первых, наши "сикоры"
ничуть не хуже, а потом пора уже переучиваться  на  "миги"...  --  Он  вдруг
заглянул  Лучникову  в  глаза.  --  Мне иногда бывает интересно, нужны ли им
такие летчики... как я.
     Лучников раздраженно отвел глаза.
     -- Ты же знаешь, Саша, какой там мрак и туман, --  заговорил  он  через
минуту.  --  Иногда  мне кажется, что ОНИ ТАМ сами не знают, чего хотят. НАМ
важно знать, чего МЫ хотим. Я хочу быть русским, и я готов даже к тому,  что
нас депортируют в Сибирь...
     -- Конечно, -- сказал Чернок. -- Обратного хода нет. Лучников посмотрел
на часы. Пора было уже рулить в Пляс до Фонтенуа.
     -- Задержись  на  три  минуты,  Андрей, -- вдруг сказал Чернок каким-то
новым тоном. -- Есть еще один вопрос к тебе.
     Бульвар Монпарнас чуть-чуть поплыл в глазах Лучникова, слегка  зарябил,
запестрел  длинными,  словно струи дождя, прорехами: что-то особенное было в
голосе Чернока, что-то касающееся лично Лучникова, а  такой  прицел  событий
лично  на  него,  вне  Движения,  стал  в последнее время слегка заклинивать
Лучникова в его пазах, в которых еще недавно катался он столь гладко.
     -- Послушай, Андрей, одно твое слово, и я переменю тему... Так вот,  не
кажется  ли  тебе...  --  мягко,  словно  с  больным или с женщиной, говорил
полковник и вдруг закончил, будто очертя голову, -- ... что ты нуждаешься  в
охране?
     "Вот  он  о чем, -- подумал Лучников. -- О покушении. Вернее, об угрозе
покушения. Вернее, о намеках на угрозу  покушения.  Странно,  что  я  совсем
забыл  об  этом.  Должно быть. Танька вымела эту пакость из моей головы. Как
это постыдно --  быть  обреченным,  вызывать  в  людях  осторожную  жалость.
Впрочем,  Чернок  ведь солдат, он дрался под Синопом, а каждый солдат всегда
основательно обречен... "
     -- Понимаешь ли, -- продолжал после некоторой паузы Чернок, --  в  моем
распоряжении  есть  специальная  команда...  Они  будут  деликатно  за тобой
присматривать, и ты  будешь  в  полной  безопасности.  Какого  черта  давать
"Волчьей Сотне" право на отстрел лучших людей Острова? Ну что ты молчишь? Не
ставь меня в идиотское положение!
     Лучников сжал кулак и слегка постучал им по челюсти Чернока.
     -- Снимаем тему, Саша.
     -- Сняли,  --  тут  же  сказал  тогда  полковник и поднялся. На этом их
встреча  закончилась.  Через  десять  минут  Лучников  уже   продирался   на
арендованном   "рено-сэнк"   сквозь   автомобильные   запруды   Парижа.  При
пересечении Сен-Жермен, на Курфюр де Бак, машины еле ползли, и там  он  смог
даже  немного  помечтать,  вернее,  погрузиться в воспоминания. Кажется, три
года назад он прилетел в Париж на свидание с Таней и снял вот в  этом  отеле
"Пон-Рояль"  комнату.  Она была тогда в Париже со своей командой на каком-то
коммунистическом спортивном празднике, то ли "День "Юманите", то  ли  "Кросс
"Юманите",  и  у  них  оказалось всего два часа для уединения. Вот здесь, на
третьем этаже  Таня  осыпала  его  московскими  нежностями.  "Лапа  моя,  --
говорила  она, -- прилетел в такую даль ради одного пистончика, лапуля моя".
А он был готов ради этого "пистончика" пять раз  обернуться  вокруг  земного
шара. Блаженные мысли, ночные воспоминания вновь начисто выветрили из головы
"покушение". Он уже и прежде замечал, что, начиная думать о Таньке (они там,
в  Москве,  всю  жизнь  зовут  друг  друга  Танька,  Ванька, Юрка), он сразу
забывает всякие пакости. В конце концов хотя бы для хорошего настроения...
     В престраннейшем хорошем настроении он выкатился наконец из теснины  рю
де Бак на набережную и покатил нижней дорогой к Инвалидам. Правый берег Сены
был залит солнцем.
     И  вот  мы  в атмосфере Юнайтед-Нэйшн-Эдюкэшн-Сайенс-Калча-Организейшн.
Конечно же, повсюду звучит музыка, чтобы человек  не  скучал.  Должно  быть,
главная цель могучей организации международных дармоедов -- не дать человеку
скучать ни минуты.
     В  овальном  зале  изысканнейшего  дизайна, с под-шагаловскими, а может
быть, и само-шагаловскими росписями, идет  заседание  какого-то  подкомитета
или полукомиссии по вопросам мировой статистики.
     Лучникову   повезло,  он  угодил  прямо  на  спектакль,  который  почти
ежедневно разыгрывал в ЮНЕСКО крымский представитель Петр  Сабашников,  тоже
"одноклассник"  и старый друг. Крым, естественно, не был членом ООН, -- СССР
никогда не допустил бы такого "кощунства", -- но в  органах  ЮНЕСКО  активно
участвовал,   ибо  нельзя  было  себе  и  представить  какую-либо  серьезную
международную активность  без  этого  активнейшего  Острова.  Под  давлением
Советского Союза никто в мире не смел называть Остров тем именем, которое он
сам себе присвоил, именем "Крым-Россия", ни одна организация, ни одна страна
не  решались противостоять гиганту, за исключением совсем уж отпетых, всяких
там Чили, ЮАР, Израиля и почему-то Габона. В документах ЮНЕСКО употреблялось
обозначение "Остров Крым", но Петр Сабашников на все  заседания  являлся  со
своей  табличкой  "Крым-Россия"  и  перво-наперво  заменял  ею  унизительную
географию капитулянтов. После заседания он  всегда  уносил  эту  табличку  с
собой, чтобы не выбросили.
     -- Слово  имеет  представитель  Острова  Крым  господин  Сабашников, --
сказал  председатель  полукомиссии  или  четверть  комитета,  когда   Андрей
Лучников вошел в совершенно пустую ложу прессы.
     По  проходу  к подиуму уже неторопливо шествовал с кожаной папочкой под
мышкой Петя Сабашников. Все делегаты с большим вниманием следили  за  каждой
фазой  его  движения,  а  на  лицах новичков, то есть представителей молодых
наций, было написано изумление. Казалось  бы,  что  особенного  --  идет  по
проходу  очередной оратор... Петя Сабашников, однако, даже из этого простого
движения делал великолепный фарс. Сложив бантиком губки, но в  то  же  время
строго  нахмурив бровки, выставив подбородок с претензией на несокрушимость,
но в то же время развесив пухлые щечки, господин Сабашников изображал то  ли
советского  министра  Громыко,  то ли московского артиста Табакова. Лучников
беззвучно хохотал в ладонь. Петя не изменился:
     погибший в нем актер ежеминутно разыгрывает все новые и новые этюды.
     Вот он на трибуне.  Каскад  сногсшибательной  мимики.  Ярчайшая  улыбка
(президент  Картер) фиксируется чуть ли не на целую минуту. Затем из кармана
с кеханьем, чмоканьем, прочисткой  горла  и  полости  рта  (генсек  Брежнев)
извлекаются очки. Легкий поворотец, псевдомечтательный взглядец в сторону, и
с  "очаровательной  кагтавостью"  премьера  Временного правительства в Крыму
Кублицкого-Пиоттуха месье Сабашников начинает свой спич.
     -- Господин председатель! Дамы и господа! Дорогие товарищи! Прежде  чем
приступить  к  сути дела, я должен внести поправку в протокол ведения нашего
собрания. Давая мне слово, уважаемый господин председатель допустил  ошибку,
назвав   меня   представителем   Острова  Крым,  между  тем  как  я  являюсь
представителем  организации,  официально  именующей  себя  "Крым-Россия".  Я
просил  бы  господина  председателя  и  всех господ делегатов принять это во
внимание и сделать все для того, чтобы вышеупомянутая ошибка не повторялась.
     Лучников  после  этого  заявления  разыскал  глазами   стол   советской
делегации.   Там   происходило   движение.  Весьма  гладкий  господин  --  у
"советчиков" сейчас более буржуазный вид, чем у "капи"  --  встал  и  сделал
знак секретарю заседания. Тот привычно кивнул. Все шло как обычно:
     после  всякого  выступления  представителя "Крым-России" Советский Союз
тут же делал формальный протест. Все к этому привыкли и относились  едва  ли
не  как  к формальности юнесковского протокола. Петр же Сабашников, закончив
свою традиционную преамбулу, иронически поклонился  залу  с  явным  все-таки
уклоном  к  советской  делегации,  давая  понять,  что уж кто-кто, но он, П.
Сабашников, меньше всего придает значение всему  этому  вздору:  как  своему
осуществленному уже протесту, так и их, ожидаемому.
     -- Господа, -- перешел теперь Сабашников к существу дела, -- в условиях
деморализации современного общества статистика подверглась коррозии не менее
сильной,   а  может  быть,  и  более  сильной,  чем  другие  социологические
дисциплины.  Наш  долг  как   участников   самой   гуманистической   дивизии
международного  синклита  наций,  --  Лучников  видел,  что  Сабашников едва
удерживается или делает вид, что едва удерживается от хохота, -- наш долг --
способствовать  возрождению  доброго  имени  этой  науки  как  невозмутимого
барометра  здоровья  планеты.  Увы,  господа,  как представитель организации
"Крым-Россия", то есть как сын нашего  противоречивого  времени,  я  подолью
лишь масла в огонь. Я знаю, что я это сделаю, но я не могу этого не сделать.
Итак,  я  держу в своих руках один из недавних номеров журнала "Тайм". В нем
опубликована пространнейшая статистическая  карта  мира,  составленная,  как
сообщает  журнал,  по  данным  различных  общественных институтов, включая и
ЮНЕСКО. Разумеется, я ценю журнал "Тайм" как  один  из  форумов  независимой
американской  прессы,  и  это  даст  мне,  как  я полагаю, право подвергнуть
критике некоторые проявления предвзятости  в  вышеупомянутой  статистической
карте.  Во-первых,  что  это  за уровни свободы, выраженные в процентах? Где
обнаружил "Тайм" точку отсчета и по  какому  праву  он  переводит  священное
философское  понятие на язык цифр? Во-вторых, я должен указать на неточность
всех  цифровых  данных,  касающихся   России.   Организация   "Крым-Россия",
разумеется,  весьма  польщена  тем,  что  "Тайм"  выделил  нам  полную сотню
процентов свободы, и в равной степени огорчена тем,  что  щедротами  "Тайма"
Советский Союз наделен лишь восемью процентами оной, однако мы в который уже
раз  заявляем,  что  все  статистические  данные "Крыма-России" и Советского
Союза должны плюсоваться и делиться на общее  количество  нашего  населения.
Вот  вам другой пример. В Советском Союзе, по данным "Тайма", приходится 18,
5 легкового автомобиля на тысячу населения,  В  нашей  организации,  которую
журнал  не  удосуживается  назвать  даже  географическим понятием, а именует
словечком туристического жаргона "Окей", оказывается 605,  8  автомобиля  на
тысячу   населения.   Господа,   если   вы  в  статистических  исследованиях
используете понятие "Россия", извольте плюсовать данные Советского  Союза  и
организации  "Крым-Россия". При этом единственно правильном методе, господа,
вы  увидите,  что  Россия  на  текущий  момент  истории  располагает  25,  3
автомобиля  на  тысячу  населения и 16% свободы по шкале журнала "Тайм". Вот
все, что я хотел отметить на  текущий  момент  дискуссии.  Надеюсь,  что  не
злоупотребил вашим вниманием. Спасибо.
     Сабашников, сама скромность, собрал кое-какие бумажки в папочку и, чуть
подхихикивая  с  неслыханной  фальшью,  пошел  по проходу к своему столу. По
дороге он успел сделать  пальчиком  Лучникову  в  ложу  прессы  --  дескать,
заметил  --  и  бровкой  к  выходу  --  выходи,  мол,  -- а также невероятно
пластично всем телом выразить полнейшее уважение советскому коллеге, который
уже несся по проходу грудью вперед "давать отпор фиглярствующим провокаторам
из каких-то никому не ведомых, дурно попахивающих организаций, вопреки  воле
народов представленных на международном форуме наций".
     Перед  тем как выйти из ложи прессы. Лучников обнаружил, что он замечен
советской и американской делегациями. Типусы за этими  столами  смотрели  на
него и перешептывались -- редактор "Курьера"!
     Они  встретились  с  Сабашниковым  в дверях зала. Грозный голос летел с
трибуны:
     -- ...  Советские  люди  гневно  отвергают   псевдонаучные   провокации
буржуазной  прессы,  не  говоря  уже  о  глумливых  подковырках  фигляров из
каких-то никому не ведомых, дурно  попахивающих  организаций,  вопреки  воле
народов представленных на международном форуме наций!
     -- Старается  Валентин,  -- покачивал головой Сабашников. -- А вот там,
где надо, пороха у него не хватает.
     -- Где  же?  --  Лучников  глянул  уже  через   плечо   на   изрыгающий
штампованные  проклятия квадратный автомат. Удивительно, что эта штука еще и
Валентином называется.
     -- Мы с ним в паре играли утром в теннис против уругвайца  и  ирландца,
-- пояснил Сабашников. -- Продулись, и все из-за него.
     Они вышли. Все трепетало под солнцем.
     -- Какой  могла  бы  быть  жизнь  на  земле,  если  бы  не  наши дурные
страстишки, -- вздохнул Сабашников. -- Как  мы  запутались  со  дня  первого
грехопадения.
     -- Вот что значит дух ЮНЕСКО, -- усмехнулся Лучников.
     -- Вот  ты  смеешься,  Андрей,  а  между  тем  я собираюсь постричься в
монахи, -- проговорил Сабашников.
     -- Прости, но напрашивается еще одна шутка, -- сказал Лучников.
     -- Можешь не продолжать, -- вздохнул крымский дипломат. -- Знаю, какая.
     В лучниковской "груше" они отправились на Сен-Жермен-де-Пре.
     Пока ехали, Лучникову удалось  все  же  сквозь  непрерывное  фиглярство
Петяши  выяснить,  что  тот проделал за последнее время очень важную работу,
прояснял позиции Союза и Штатов в отношении Крыма.  Ну,  у  Совдепа  ясность
прежняя  -- туман, а вот что касается янки, то у них определенно торжествует
теория геополитической стабильности этого, ты его знаешь,  Андрюша,  типчика
Сонненфельда,  т.  е., Андрюша, им как бы наорать на нас с высокого дерева и
дважды "Окей". Оказалось также, что Сабашников и другого задания  за  своими
"этюдами" не забыл: генерал Витте ждет их ровно в пять.
     -- Старик является родственником, впрочем, не прямым, а весьма боковым,
премьера  Витте.  Эвакуировался  с материка в чине штабс-капитана. Остался в
строю и очень быстро получил генеральскую звезду. К 1927 году был  одним  из
самых  молодых  и  самых  блестящих  генералов на Острове, Барон его обожал:
известно ведь, что, несмотря на ежедневный православный борщ. Барон сохранил
на всю жизнь ностальгию к ревельским сосискам. Не подлежит сомнению, что еще
год-другой, и молодой фон Витте стал бы командующим ВСЮРа (1*), но  тут  его
бес  попутал,  тот же самый бес, что и нас всех уловил, Андрюша, -- любовь к
ЕДИНОЙ-НЕДЕЛИМОЙ, УБОГОЙ и ОБИЛЬНОЙ-МОГУЧЕЙ и БЕССИЛЬНОЙ,  то  есть,  ты  уж
меня  прости, любовь к ЕНУОМБу, или, по старинке говоря, к матушке-Руси, что
в остзейской башке еще более странно, чем в наших  скифо-славянских.  Короче
говоря,  генерал  примкнул  к  запрещенному  на Острове "Союзу младороссов",
участвовал в известном выступлении Евпаторийских Гвардейцев и еле унес  ноги
от  контрразведки  в  Париж.  Когда  же  в  1930-м  наши,  Андрюша, родители
установили ныне цветущую демократию и отправили Барона на пенсию, фон  Витте
почему-то  не  пожелал  возвращаться  из изгнания и вот смиренно прозябает в
городке Парижске  вплоть  до  сегодняшнего  дня.  Мне  кажется,  что  с  ним
произошло  то, к чему сейчас и я подхожу. Андрей, к духовному возрождению, к
отряхиванию праха с усталых ног грешника, к смирению внемлющего... --  Голос
Сабашникова,  достигнув  звенящих  высот,  как  бы  осекся,  как бы заглох в
коротком, артистически очень сильном и невероятном  по  фальши  рыдании.  Он
отвернул  свою  светлую  лысеющую голову в открытое окно "рено" и так держал
ее, давая тихим прядям развеваться, давая Лучникову возможность  представить
себе  слезы  тихой  радости, глубокого душевного потрясения на отвернувшемся
лице.
     -- Чудесно вышло, Петяша, -- похвалил Лучников. -- Талант твой мужает.
     -- Ты все смеешься, -- тонким голосом сказал Сабашников,  и  плечи  его
затряслись: не поймешь -- то ли плачет, то ли хихикает.
     -- Что  касается  фон  Витте, то я думаю, что на Остров он не вернулся,
потому что не видел в наших папах союзников. Меня сейчас интересует одно  --
действительно   ли   он  встречался  со  Сталиным  и  что  думал  таракан  о
воссоединении.
     -- Однако я  должен  тебя  предупредить,  что  старик  почти  полностью
"куку", -- сказал Сабашников.
     Лучникову   удалось   с   ходу   нырнуть   в   подземный   паркинг   на
Сен-Жермен-де-Пре, да и местечко для "груши" -- экое чудо! -- нашлось уже на
3-м уровне. А вот "мерседесу", который следовал за ними от Пляс де Фонтенуа,
не так повезло. Перед самым его носом  из  паркинга,  как  чертик,  выскочил
служащий-негритос и повесил цепь с табличкой "complet". Водитель "мерседеса"
очень  было  разнервничался,  хотел  было даже бросить машину, даже ногу уже
высунул, но тут увидел выходящих из сен-жерменских недр двух симферопольских
денди, и нога его повисла в воздухе. Впрочем, путь джентльменов был недолог,
от выхода из паркинга до  брассери  "Липп",  и  потому  нога  смогла  вскоре
спокойно  вернуться  в  "мерседес"  и там расслабиться. Успокоенный водитель
видел, как двое зашли  в  ресторан  и  как  в  дверях  на  них  с  объятиями
набросился толстенный, широченный и высоченный американец.
     Джек   Хэлоуэй  в  моменты  дружеских  встреч  действительно  напоминал
осьминога: количество его распростертых конечностей, казалось, увеличивалось
вдвое.  Объятия  открывались  и  закрывались,  жертвы  жадно  захватывались,
притягивались,  засасывались.  Все  друзья  казались  миниатюрками  в  лапах
бывшего дискобола. Даже широкоплечий Лучников казался себе балеринкой, когда
Октопус соединял у него на спине свои стальной зажим. На какой-то  олимпиаде
в  прошлые годы -- какой точно и в какие годы, история умалчивает -- Хэлоуэй
завоевал то ли золотую, то ли серебряную, то ли бронзовую медаль по  метанию
диска, или почти завоевал, был близок к медали, просто на волосок от нее, во
всяком  случае,  был  в  олимпийской  команде США, или числился кандидатом в
олимпийскую команду, или его прочили в кандидаты, во всяком случае,  он  был
несомненным  дискоболом.  Спросите  любого  завсегдатая пляжей Санта-Моники,
Зума-бич,  Биг-Сур,  Кармел  --  и  вам  ответят:  ну,  конечно,  Джек   был
дискоболом, он получил в свое время золотую медаль, он и сейчас, несмотря на
брюхо,  забросит диск куда угодно, подальше любого университетского дурачка.
Впрочем, что там спорить о медали, если  нынче  имя  Хэлоуэя  соединяется  с
другим  золотом, потяжелее олимпийского, -- с золотом Голливуда. В последние
годы на студии "Парамаунт" он запустил подряд три блокбастера. Начал,  можно
сказать,  с  нуля,  с  каких-то  ерундовых  и слегка подозрительных денег, с
какими-то никому не ведомыми манхаттанскими умниками Фрэнсисом  Букневски  и
Лейбом Стоксом в качестве сценариста и режиссера, однако собрал Млечный Путь
звезд  и  даже  несравненная  Лючия  Кларк согласилась играть ради дружбы со
всеобщим  любимцем,  сногсшибательным  международным  другом,   громокипящим
романтиком,  гурманом,  полиглотом,  эротическим  партизаном Джеком Хэлоуэем
Октопусом. И не просчиталась, между прочим,  чудодива  с  крымских  берегов:
первый   же  фильм  "Намек",  престраннейшая  лента,  принесла  колоссальный
"гросс", огромные проценты всем участникам, новую славу несравненной  Лючии.
Последующие  два фильма, "Проказа" и "Эвридика, трэйд марк", -- новый успех,
новые деньги, мусорные валы славы...
     -- Андрей и Пит! -- приветствовал знаменитый продюсер вновь прибывших в
дверях "Липпа". -- Если бы вы знали, какое счастье увидеть ваши грешные рожи
в солнечных  бликах,  в  мелькающих  тенях   Сен-Жермен-де-Пре.   Ей-ей,   я
почувствовал  ваше  смрадное  дыхание  за  несколько тысяч метров сквозь все
ароматы Парижа. Тудытменярастудыт, мне  хочется  в  вашу  честь  сыграть  на
рояле,     и    я    сыграю    сегодня    на    рояле    в    вашу    честь,
фак-май-селф-со-всеми-потрохами.
     По характеру  приветственной  этой  тирады  можно  было  уже  судить  о
градусах Джека -- они были высоки, но собирались подняться еще выше.
     На  втором  этаже  ресторана  за  большим стол