каких-то неприятных чувств. Я вас прошу... знайте  всегда,
что  старый Бак вычеркнул это из памяти, ничего не было. Что? Благородно, вы
говорите? Пожалуйста, можете иронически улыбаться, но я старомодный человек,
пусть это будет благородно. Леди, я обожаю вас.
     Как вы сказали, сэр, аdmirе?
     Yes, Lady, but I might better say: I аm in  аwе  оf  уоu...  (7*).  Это
слишком  сильно  переводится по-русски. Благоговею. Простите, но перевод как
раз и отражает английский смысл.
     Да как же вы можете благоговеть перед шлюхой?
     Леди, я рассержусь, прошу вас, вы предмет моего обожания...
     Вдруг у нее вырвалось:
     -- Бак, спасите меня! Вытащите меня отсюда, увезите куда-нибудь!
     Он смотрел на нее  внимательно  и  очень  проникновенно,  ей  и  впрямь
показалось, что это отец на нее смотрит.
     -- Нет ничего легче, -- сказал он. -- Для меня нет ничего легче, я могу
увезти  вас,  куда  вы  захотите,  когда вы захотите, и дать вам все, что вы
захотите, -- во всяком случае, полный комфорт и  полную  защиту.  Однако  не
смеетесь ли вы надо мной, леди?
     -- Бак, вы бы знали, как я запуталась.
     -- Я знаю все.
     -- Вы не все знаете.
     -- Все, за исключением Андрея.
     -- Вот именно.
     "Леди?  "  --  спрашивали голубые выцветшие глазки. Он и в самом деле в
меня влюблен, подумала Таня, причем и в самом деле  в  каком-то  старомодном
стиле.  Она  посмотрела  ему  прямо в глаза, стараясь этим взглядом дать ему
понять все: ее уже больше ничего не привязывает к Андрею, все отгорело.
     -- ОК., -- сказал Бакстер. -- Где вы хотите жить, Таня?
     -- В Новой Зеландии, -- сказала она.
     -- ОК, -- кивнул он. -- Там есть чудесные места и вовсе не так  скучно,
как некоторые полагают.
     -- Ну  вот...  вот...  в  Новой  Зеландии...  --  забормотала  Таня. --
Вот-вот-вот... Нью Зиланд... там, где не скучно, как некоторые полагают.
     Ее  стала  бить  дрожь.  Мимо  столика,  за  которым  они  сидели   над
коктебельской   долиной,   промелькнула   некая   тень,   деликатно  клацнул
фотозатвор.
     -- Таня,  возьмите  себя  в  руки,  --  пробормотал  Бакстер.   --   Не
волнуйтесь.  Не  беспокойтесь  ни  о  чем. Все снимки будут уничтожены. Если
хотите, мы вылетим отсюда сегодня же. Хотите, полетим сначала  в  Лондон,  в
Париж,  в  Нью-Йорк или сразу в Новую Зеландию... Или выйдем ночью в море на
"Элис". Хотите, отправляйтесь одна или с моей доверенной секретаршей  миссис
Хиггинс...  Короче  говоря,  может  быть, старый болт сошел с резьбы, но для
себя я решил твердо: уоu аrе mу quееn  fоr  the  rеst  оt  mу  1ifе...  (8*)
Простите, Таня, это из одной старой песенки.
     -- Неужели  это  правда,  Бак?  --  Она  уже поняла, что и в самом деле
спасена, что тупик вдруг раздвинулся и  вдалеке  появилась  блаженная  Новая
Зеландия, но тут снова шторы стали задвигаться. -- Нет, ничего не получится.
Бак.  Ваши  информаторы  сообщили  о  моих детях, конечно? Я не могу бросить
детей, а они их ко мне никогда не отпустят. Они никогда не  отпускают
родственников к "невозвращенцам".
     -- Это  не  проблема, -- сказал Бакстер. -- Я просто позвоню Алексею, и
все будет улажено за один день.
     -- Какому Алексею? -- удивилась Таня.
     -- Косыгину. -- Бакстер  похлопал  наивными  глазками.  --  Он  мне  не
откажет. Мы с ним много раз вместе рыбачили.
     Она  расхохоталась.  Как  просто,  оказывается,  жить в этом мире! Фред
Бакстер звонит Алексею Косыгину, и -- нет проблем! Рыбалка,  гольф,  зеленые
склоны зеленой ньюландии.
     Поехали,  Бак.  Произведем  еще одну сенсацию сегодняшнего вечера. Нет,
Андрею мы ничего не скажем, не  будем  отравлять  его  торжества.  Он  будет
огорчен  новой  сенсацией,  ведь  она  належится  на  сенсацию  СОСа, идея и
движение слегка пострадают. Огорчим его позже,  позвоним  ему  по  телефону.
Откуда? Сейчас решим. Позвоним ему из-за моря или из моря. Да-да, сегодня же
вон  отсюда,  с этого Острова, от всех этих мерзких проблем, из этих пут, из
этой подлой аббревиатуры, мой милый Бак. Лишь только одно мне нужно сделать.
Мне нужно заехать на мыс Херсонес в собор Святого Владимира и поставить  там
свечку.  Поедем  сразу,  потому  что  и  "они" там собираются быть к утру, а
встречаться не нужно.
     После пресс-конференции, которая  продолжалась  не  менее  двух  часов,
Лучников,  наконец, добрался до бутылки шампанского и осушил ее сразу, бокал
за бокалом.
     -- Хэллоу, мистер Мальборо, -- вдруг услышал он тихий голос и обнаружил
рядом с собой скромняжечку-зануду миссис Паролей из Международной Амнистии.
     -- Простите, мадам... -- начал было он и вдруг догадался: -- Кристина!
     Нелегко  было  узнать  в  этой  застенчивой,  с  угловатыми  движениями
"профессорше"  ту  развязную секс-террористку, международную курву, бродячую
нимфоманку --  иначе  он  о  ней  и  не  думал,  если  вообще  о  ней  думал
когда-нибудь.  Она  была  забавным  эпизодом в его жизни, а сколько их было,
таких эпизодов! Странно, что имя вдруг сразу  вспомнилось.  Почему-то  очень
отчетливо  вспомнился  голос,  и  шутка  о  Мальборо, и этот легкий польский
акцент. Вдруг сразу все вспомнилось в подробностях -- ее приход,  борьба  за
половое  преобладание  и  такая  чудесная  капитуляция. Он улыбнулся и вдруг
увидел, что она краснеет, заливается мучительной краской от шеи  по  уши,  и
даже капелька пота падает со лба.
     -- Вас  нелегко узнать, бэби, -- сказал он насмешливо. -- Задали вы мне
загадку, бэби. Кто это, думаю, гипнотизирует меня весь вечер? Грешным  делом
даже  подумал  --  не  террористка  ли?  Ошеломляющие  изменения,  бэби.  Вы
полностью переменили стиль. Новое направление "уимен-либ"? Или  это  уже  за
кормой,  бэби? "Амнести" -- новая игрушка? Вы, должно быть, из состоятельной
семьи? Прошу прощения, бэби, за этот горох вопросов --  старая  репортерская
привычка,  бэби.  Вы даже покраснели, бэби, я ошеломлен. Краска стыда -- это
что-то новое. Классика, да? Возврат к классике?
     -- Если бы вы знали, Андрей, как я  рада  вас  видеть,  --  очень  тихо
проговорила она, протянула руку и чуть-чуть кончиками пальцев дотронулась до
его локтя.
     Ну  и ну, подумал он, экий ток от нее идет. Влюблена, что ли? Да ведь и
в самом деле -- она  влюблена  в  меня.  Фантастика,  она  сделала  из  меня
романтический  образ,  подумал  Андрей. Нет, невозможно разобраться в бабах,
сколько с ними ни возись.
     Он оглянулся вокруг -- Тани нигде не было. Тогда  он  сказал  Кристине,
что  чертовски  голоден  и,  может быть, она "разделит с ним ночную трапезу.
Устроят ли ее жареные "скампи" под шампанское "Новый Свет"? ОК, он  попросил
старого  Хуа накрыть им стол на южной галерее, из которой был подъем прямо в
"башенку".
     Они сидели вдвоем над затихающей долиной,  в  глубине  которой  в  этот
предрассветный  час,  словно  угли в костре, остывал загульный Коктебель. По
всей "Каховке", однако,  еще  мелькали  тени:  солидные  гости  разъехались,
настало  время  молодежи.  На  лужайке под скалой танцевало несколько пар: в
свете низких, прижатых к траве фонарей видны были мелькающие ноги, все,  что
выше колен, скрыто во мраке.
     Во   время   ночной   этой   трапезы   выяснилось   вдруг  немаловажное
обстоятельство.  Оказалось,  что  Антон   и   подружка   Кристины,   Памела,
обвенчались  еще  тогда,  весной, что Па-мела забеременела и, следовательно,
чемпион "Антика-ралли" скоро станет дедом.
     Вот это да, сказал Лучников, все сразу, хотя и не очень-то отдавал себе
отчет в том -- что сразу. Оказалось также, что и для Кристины эти месяцы  не
прошли  бесплодно:  она  хоть  и  не  забеременела,  но в ней родилось новое
сознание. Она постигла бесцельность своих молодых блужданий -- и лефтизма, и
феминизма -- и теперь решила посвятить себя узникам совести во всем мире. Не
без вашего влияния, мистер Мальборо, произошел этот сдвиг. Прости, Кристина,
но я к узникам совести имею лишь косвенное  отношение,  в  том  смысле,  что
участь  чилийцев  или  аргентинцев  мне, признаюсь со стыдом, как-то далека.
Русские узники -- вот наша печаль. Увы, мы вообще погружены только  в  свои,
русские, проблемы, а их столько... увы...
     -- Вот  с  русских-то  все  и началось, -- печально призналась Кристина
(узнать ее было нельзя). -- Вернее, с русского, с вас, Андрей.  Я  думала  о
вас... Может быть, славянские гены виноваты... сентиментальность... казалось
бы,  подумаешь--  little sехuа1 affair (9*), но я не могла вас забыть... и в
Штатах я стала изучать вас... да-да... проникла в вашу  Идею...  меня
поразила ее жертвенность... Профессора в Гарварде говорили, что это типичный
русский  садомазохизм, но мне кажется, все глубже, важнее... может быть, это
уходит к религии... не знаю... во всяком случае,  мне  стала  противной  моя
распутная  и  дурацкая  жизнь,  и  тогда  я  отдала  половину  своих денег в
Международную Амнистию и стала работать на них... Хотите верьте, хотите нет,
но у меня после вас не было ни одного мужчины.
     -- Сногсшибательно, -- пробормотал Лучников, -- к чему же такая схима?
     Он посмотрел на милый овал ее лица, на высокую шею в  белом  воротничке
-- ив  самом деле некая монашеская свежесть... Он был взволнован-- что-то от
Старой России чувствовалось в этой американочке, что-то от тех барышень и от
"неба в алмазах... ".
     -- Сколько вам лет, Кристина? -- спросил он.
     -- 31 год.
     -- А Памеле?
     -- 22.
     Жена на три года старше Антошки, подумал  он.  Вдруг  в  конце  галереи
появилась  незнакомая  фигура. Лучников быстро вынул свой маленький пистолет
из подмышечной кобуры. Человек сделал успокаивающий жест  ладонью,  поставил
на  пол  какой-то  ящичек,  вытянул  телескопическую антенну и нажал кнопку.
Высветился экран Ти-Ви-Мига. Человек медленно удалился.
     -- Что это значит? -- испуганно проговорила Кристина.
     -- Все шутят, -- зло усмехнулся Лучников.  Пистолет  вернулся  на  свое
привычное место.
     Послышался вкрадчивый шепот телесоглядатая:
     -- Если  кто-нибудь  не  спит,  есть  возможность прикоснуться к тайнам
великих мира сего. Вопросы потом, господа.  Сейчас  внимание.  Сюжет  отснят
двадцать минут назад.
     На  экране  появился мыс Херсонес, темная громада Владимирского собора,
окруженная разбросанными по холмам  античными  руинами:  столбики  мраморных
колонн,   куски   капителей  и  мозаика  мерцали  под  колеблющимися  огнями
Севастопольского порта.
     К собору  медленно  подкатил  бесшумный  "русcо-балт".  Из  него  вышла
женщина. Белое платье, обнаженные загорелые плечи. За ней вылезла долговязая
сухопарая  фигура.  Пожилой  господин.  Двое  тихо пошли ко входу в собор, и
двери перед ними открылись с тяжелым  скрипом.  В  соборе  горели  несколько
свечей,  своды и боковые приделы были во мраке, но виден был массивный гроб,
стоящий перед клиросом. Тело графа Новосильцева. Затем съемка пошла с другой
точки, кощунственный оператор пробрался не иначе,  как  за  алтарь.  Высокий
старик остался стоять в дверях. Женщина приближалась. Через несколько секунд
Лучников  узнал  Таню,  увидел  ее  близко  над гробом со свечой в руке, над
головой своего друга.  Сверхчувствительная  оптика  выхватила  из  мрака  ее
усталое  и  почти  злое в свете свечи лицо. Оно долго держалось на экране, и
злость покидала его, оставалась только усталость.
     Он смотрел и смотрел на это лицо.
     -- Вы прощаетесь с ней? -- услышал он издали голос Кристины.
     Тогда он выключил подлый ящик.
XIII. Третий Казенный Участок
     У Марлена Михайловича в  Симферополе  появился  новый  друг  --  хозяин
гастрономической  лавки господин Меркатор, толстобрюхий оптимист, совершенно
неопределенной   национальности,   ведущий,   однако,    свою    родословную
непосредственно от Меркаторовой карты.
     Марлен Михайлович любил заходить под полосатые тенты этого заведения на
Синопском   бульваре,   оказываться  в  уютном  прохладном  мирке  чудесного
изобилия. Небольшое предприятие было заполнено такими прелестями, каких и  в
спецбуфетах,  и в "кремлевках" на улице Грановского не сыщешь. Приятен был и
размер магазина, не похожего на гигантские супермаркеты,  тоже  забитые  под
самый  потолок  "дефицитом",  но  все-таки  чем-то  неуловимым  напоминающие
распределительную систему  Московии.  В  самом  деле,  ведь  эти  гигантские
супермаркеты,  должно  быть,  и  есть  то,  что  простой советский гражданин
воображает   при   слове   "коммунизм",   осуществление   вековечной   мечты
человечества.
     В  лавке  господина  Меркатора  никаким  коммунизмом уж никак не пахло,
здесь преобладал особенный дух процветающего старого  капитализма  --  смесь
запахов  отличнейших  Табаков, пряностей, чая, ветчин и сыров. Цены господин
Меркатор предлагал тоже весьма привлекательные, умеренные, а после того, как
они сошлись с Марленом Михайловичем, цены эти для месье Кузенко превратились
в чистейший символ.
     Марлен Михайлович, между нами  говоря,  обратился  к  самоснабжению  из
чистейшей  экономии.  Совсем  не трудно было рассчитать, что в магазинах еда
стоила в три раза дешевле,  чем  в  ресторанах.  Служащие  ИПИ  получали  по
советским  меркам высокие оклады в валюте, а "генконсультант" Кузенков -- по
высочайшей мерке, на уровне директора ИПИ, то есть посла, но  тем  не  менее
все   работники   института   старались  сберечь  "белые  рубли"  для  более
капитальных приобретений, чем быстро исчезающая еда. Сколько всего надо было
привезти в Москву -- для жены, для  детей,  для  родственников,  голова  шла
кругом.
     Господин  Меркатор,  бегло,  хотя и безграмотно, говорящий, почитай, на
двадцати языках, включая даже иврит, сразу распознал в Кузенкове  советского
человека  и  предложил  ему  чашечку  кофе.  Через  несколько дней он увидел
Марлена Михайловича на экране телевизора  и  очень  возгордился,  что  такая
важная  персона  стала  его  "кастомером",  то есть постоянным клиентом. Ему
очень льстило, что Марлен Михайлович удостаивает его беседами, да не  только
удостаивает,  но даже и как-то особенным образом интересуется, словно желает
что-то из этих бесед почерпнуть. Когда в лавке появлялся Кузенков,  господин
Меркатор   оставлял   торговлю   двум   молодым  подручным,  с  достоинством
распоряжался насчет "чашечки кофе" и  приглашал  гостя  в  свой  кабинет,  в
мягкие кожаные кресла, в прохладу, где они иной раз беседовали чуть ли не по
часу, а то и больше.
     -- Любопытно,  господин  Меркатор,  --  с  партийным прищуром спрашивал
Марлен Михайлович,  --  вот  вы,  предприниматель-одиночка,  тоже  являетесь
сторонником Общей Судьбы?
     Господин  Меркатор  поднимал  брови,  разводил  руками,  потом прижимал
ладони к груди. Месье Кузенко может не сомневаться: как и все мыслящие  люди
(а  я себя к таким имею смелость причислять, бизнес -- это только часть моей
жизни), он, Владко Меркатор, конечно же, горячий сторонник Идеи Общей Судьбы
и будет голосовать за ее кандидатов.
     Однако отдает ли себе отчет господин Меркатор в том, что победа СОСа на
выборах может привести не к формальному, а к фактическому  слиянию  Крыма  с
СССР?
     -- Ах,  Марлен  Михайлович,  --  вы  разрешите мне вас так называть? --
трудно поверить в то, что такое великое событие произойдет при жизни  нашего
поколения,  но,  если оно произойдет, это будет поистине эксайтмент -- стать
свидетелем исторического перелома, такое выпадает на долю не каждому. Как вы
сказали, месье Кузенко? Блажен, кто посетил сей мир в  его  минуты  роковые?
Разрешите записать? Александр Блок?
     Господин  Меркатор  вытаскивал  тяжелый, в кожаном переплете гроссбух и
записывал в него русскую строчку. Обожаю все русское! И это вовсе не потому,
что имею одну шестьдесят четвертую часть русской крови,  как  наш  последний
Государь,  а  просто  потому,  что мы здесь, на Острове, все, и даже татары,
каким-то образом  причисляем  себя  к  русской  культуре.  Вы  знаете,  наша
верхушка,   врэвакуанты,   были   всегда   очень  тактичны  по  отношению  к
национальным  группам,  а  такие,  как  я,  средиземноморские  типы,   любят
терпимость,  толерантность,  определенную  грацию в национальных отношениях.
Возьмите меня: кузен -- влиятельный адвокат в  Венеции,  тетя  --  владелица
чайной  компании  в  Тель-Авиве, есть Меркаторы и на Мальте, и в Сардинии, в
Марселе, Барселоне... Ноmо mideо  tеrrаnо  --  это  человек  мира,  господин
Кузенко.
     -- О-хо-хо, господин Меркатор...
     -- Почему   вы   вздыхаете,  Марлен  Михайлович?  Не  угодно  ли  рюмку
бенедиктина? Кстати, это самый настоящий бенедиктин, я получаю его прямо  из
монастыря,  и  мои  покупатели  это  знают.  Продолжаю о врэвакуантах, месье
Кузенко! Вот кто может принести огромную пользу великому  Советскому  Союзу!
Поверьте   мне,   это   сливки  русской  нации  --  "верх  интеллигентности,
благородства, таланта. Конечно, они были когда-то  реакционерами  и  дрались
против  великих  вождей  Троцкого  и  Ленина,  но ведь когда это было, месье
Кузенко? В незапамятные времена! Конечно, и сейчас там есть разные  течения,
не  все  такие  прогрессивные, как наш замечательный Андрей, но ведь великий
Советский Союз в наше  время  стал  так  могуч,  что  может  позволить  себе
некоторые дискуссии среди своих граждан, не так ли?
     -- 0-хо-хо, господин Меркатор, -- вздыхал вконец расстроенный болтовней
лавочника  Марлен  Михайлович. -- Вы хотя бы понимаете, что у нас социализм,
что если мы объединимся, вы перестанете владеть своим прекрасным магазином?
     -- Яки! -- радостно сияя, восклицал господин Меркатор. --  Так  я  буду
здесь  менеджером,  социалистическим  директором,  да?! Ведь не откажется же
великий Советский Союз от моего опыта, от моих средиземноморских связей!
     -- Допустим, -- уныло говорил Марлен Михайлович. --  Однако  у  вас  не
будет  здесь  ни  английского  чая, ни итальянского прошютто, ни французских
сыров, ни американских сигарет, ни шотландского виски, ни плодов киви, ни...
     -- Ха-ха-ха, -- хохотал господин Меркатор. --  Отмечаю  у  вас,  Марлен
Михайлович, склонность к черному юмору. Ха-ха-ха, это мне нравится!
     -- 0-хо-хо,  господин  Меркатор,  доверительно  вам говорю, что в вашем
магазине многого не будет, увы, должен  вас  огорчить,  вы  не  сможете  при
социализме  похвастаться  полным  комплектом товаров, мне очень жаль, но вам
придется кое-что прятать под прилавком, у вас тут  будут  очереди  и  дурной
запах,  простите меня, господин Меркатор, но не хотите ли вы в свою красивую
книгу записать еще одно изречение?  Уинстон  Черчилль:  "Капитализм  --  это
неравное  распределение  блаженства,  социализм  -- это равное распределение
убожества".
     -- Браво! Какое счастье все-таки  беседовать  с  образованными  людьми!
Марлен   Михайлович,   мы,   торговые  люди  Крыма,  постараемся  превратить
социалистическое  убожество,  по   словам   Черчилля,   в   социалистическое
блаженство. Ведь это не трудно, в самом деле. Главное -- энергия, главное --
инициатива.  Равномерное  же  распределение  благ  -- это, согласитесь, суть
человеческой цивилизации. Не этому ли учил нас Иисус?
     -- Правильно, Иисус учил  нас  этому,  но  мы  пока  оказались  плохими
учениками,  а  жизнь  даже в формулу реакционера Черчилля вносит коррективы.
Запишите,  господин  Меркатор,  некоторую  модификацию:  "Социализм  --  это
неравное распределение убожества".
     -- А это чье, месье Кузенко?
     -- Простите, мне нужно идти. Очень признателен за беседу.
     Господин  Меркатор  провожал  своего  почетного  гостя до дверей и даже
выходил за порог, чтобы его видели вместе со столь важной птицей, с "крупным
советским товарищем", соседи  и  конкуренты  по  торговой  Синопской  улице.
Молодые   подручные  яки  Хасан  и  Альберт  выносили  покупки  Кузенкова  и
укладывали в машину, сильно подержанный  "пежо".  Сами  они  раскатывали  на
шикарных  "питерах", но восхищались скромностью могущес