ва под стражу! Пока не поздно! Главный негодяй!
     -- Вот  она, страсть! -- сочувственно кивнул в его сторону Востоков. --
Он обожает Андрея  с  детства.  Недавно  в  ОСВАГ  попал  дневник  господина
Игнатьева-Игнатьева.  Представьте себе, Марлен Михайлович, чуть ли не тысяча
страниц  страсти,  ненависти,  любви,  ярости.  Воображает   себя   женщиной
Лучникова.
     -- Фальшивка! -- вскричал Игнатьев-Игнатьев. -- Дневник -- фальшивка!
     Глаза  его  явно  замаслились,  он  явно  испытывал  сейчас  сладостное
страдание, какое бывает у юнцов, когда в их присутствии говорят  о  предмете
их любви, пусть и неверном, пусть подлом, но страстно желанном.
     -- Дайте  мне  хоть  немного  выпить,  Марлен  Михайлович,  --  жалобно
попросил Игнатьев-Игнатьев. -- Налейте хоть капельку.
     -- Принесите из бара пару бутылок, -- строго сказал  ему  Востоков.  --
Запишите на счет ОСВАГа.
     -- Слушаюсь. -- Игнатьев-Игнатьев выскочил из номера. Востоков выключил
телевизор.  В  наступившей  тишине послышалось завывание норд-оста, или, как
его здесь называют, "боры". Луч прожектора осветил изрытый  волнами  морской
горизонт.
     -- Мне  так  давно  хотелось  поговорить  с вами, Марлен Михайлович, --
сказал Востоков.
     Марлен Михайлович засмеялся. Сердце его было полно молодой отваги.  Ему
казалось,  что  он  видит  вперед  все  ходы этих запутавшихся в собственных
хитростях  людей,  видит  нелепый  смысл  их  игры,  поскольку  он,   Марлен
Михайлович,   знает   главную   и   основополагающую   причину   всей
неразберихи. С молодой отвагой он полагал эту Основополагающую  мерзостью  и
вздором.
     Востоков вздохнул.
     -- Как   все  безобразно  запуталось!  Послушайте,  Марлен  Михайлович,
скажите мне  откровенно,  вы-то  сами,  одно  из  главных  действующих  лиц,
понимаете, что происходит?
     -- Дело  не  в том, понимаю или нет, -- сказал Марлен Михайлович. -- Я,
благодаря своему  воспитанию  и  образованию,  в  отличие  от  вас,  товарищ
белогвардеец, вижу Основополагающую...
     В    номере    вновь    появился   Игнатьев-Игнатьев.   На   этот   раз
"коммуниста-нефтяника" привел, зажав нос и верхнюю губу  в  болевом  приеме,
профессор Коккинаки, он же полковник Сергеев.
     -- Собирался  выстрелить  нейропаралитическим  патроном  прямо  в  вас,
господа, -- сказал Сергеев, отшвырнул Игнатьева-Игнатьева, сел  в  кресло  и
вынул из атташе-кейса три бутылки "Сибирской водки".
     -- Отдайте   мне   мой   дневник,   господин   Коккинаки,   --   хныкал
Игнатьев-Игнатьев. -- Верните грязную фальшивку.  Марлен  Михайлович  весело
оглядел присутствующих.
     -- Братцы мои, да я вижу, вы здесь все свои. Сергеев улыбнулся.
     -- Нет-нет, не совсем так, но мы делимся некоторыми данными. Без такого
обмена intellegence service невозможна. Не так ли, коллега Востоков?
     Востоков,  на  удивление  Марлену  Михайловичу, никакой искательности к
Сергееву не высказал, а, напротив, как бы и не удостоил вниманием.
     -- Не можете ли вы закончить свою мысль, Марлен Михайлович? Вы сказали,
что знаете Основополагающую?..
     -- Вот именно. -- Марлен Михайлович налил себе в стакан немного  виски,
немного  шампанского и долил до краев водкой. -- Основополагающая крутит нас
всех в своем водовороте, превращает нашу  жизнь  в  абсурд,  нашу  работу  в
бессмысленную трату времени и денег. Всех нас, и марксистов и монархистов, и
цээрушников  и  кагэбэшников,  она  закручивает  в  водовороты,  она плывет,
неумолимая, могучая, светящаяся акула!
     Все замолчали. Возникла неловкая пауза.
     -- Впечатляюще,  --  неуверенно  пробормотал  Востоков.  Новая   пауза,
неловкая  тишина.  Тихое  бульканье  --  Игнатьев-Игнатьев  деликатно глотал
водочку.
     -- Есть предложение, -- сказал господин Коккинаки. -- Мы  все  мужчины.
-- Он  бросил  взгляд  на  Игнатьева-Игнатьева.  --  Или  почти все. Давайте
напьемся сегодня под "бору"? Напьемся по-свински и поедем к девкам  в  Малый
Бем. Кстати, Лопатову в "Бангкоке" уже проломили бутылкой голову.
     -- Иногда это нужно, -- сказал Востоков.
     -- Жалею,  что иногда, а не всегда, -- сказал Марлен Михайлович. -- Как
подумаю об этой кошмарной светящейся курве, так и не просыхал бы  никогда  с
проломанной  башкой.  Попробуйте  мой  коктейль, товарищи штирлицы. Меня уже
качает, как в море. Кстати, что это там за огни, прожекторы, мигалки?  Может
быть, уже началось?
     -- Когда начнется, мы будем знать, -- сказал Сергеев. -- Тут всегда при
норд-осте  адмирал  Вирен выводит свою эскадру на тренировку, ну, а нашим из
Новороссийска тоже дома не сидится. Да и американцы летают, фотографируют. А
на фуя? -- спросил он всех присутствующих.
     -- Это ее дела, -- загадочно усмехнулся  Марлен  Михайлович  и  показал
рукой движение большой рыбы.
     Все   засмеялись.  Зазвонил  телефон.  В  трубке  послышался  голос  не
кого-нибудь, а именно Андрея Лучникова. Он говорил очень торопливо:
     -- Марлен, мне удалось оторваться от Ти-Ви-Мига и от своего конвоя. Я в
пятистах метрах  от  тебя,  у  самого  пляжа,  в  баре  "Трезубец".  Приходи
немедленно.
     -- Однако  у  меня гости, -- пробормотал Марлен Михайлович. -- Милейшая
компания. Беседуем об Основополагающей.
     -- Я знаю, кто у тебя, -- пробарабанил Луч. -- Постарайся их  обмануть.
Это единственный шанс.
     -- Добре,  добре,  --  хитровато  засмеялся  Марлен  Михайлович. -- Мои
любезнейшие гости очень заинтригованы. Сейчас я и вас сюда притащу, дружище!
Разыграем партию политического покера под рев норд-оста. Помните  песню?  "И
битый  лед  на  всем  пути,  и  рев норд-оста. К коммунизму прийти не так-то
просто... ". -- Он повесил трубку и весело глянул  на  "гостей".  Разведчики
смотрели  на  него  профессиональными  взглядами.  Бедняги,  подумал  Марлен
Михайлович, им кажется, что они все знают, что направляют события, между тем
нет, пожалуй, более неосведомленных  и  более  жалких  прислужников  главной
суки, Основополагающей. -- Лучников звонит, -- сказал он.
     У  разведчиков профессионально не дрогнул ни один мускул, между тем как
обвисший над  стаканом  "Сибирской"  "коммунист-нефтяник"  вскочил,  разлил,
уронил, задрожал девичьим трепетом.
     -- Он  внизу,  в  баре.  Сейчас  приведу  его  сюда,  --  сказал Марлен
Михайлович.
     -- Я этого не переживу, -- пробормотал Игнатьев-Игнатьев.
     -- Миссис Паролей с ним? -- быстро спросил Востоков.
     -- Он один.
     Марлен  Михайлович  вышел  из  номера,  прихватив  с  собой   ключ,   и
заблокировал  замок.  Пока  будут выбираться отсюда, мы смоемся, подумал он.
Куда смоешься, мелькнула мысль, в море?
     В холле отеля он подошел к дежурному городовому, показал свой паспорт и
пожаловался, что к нему, советскому дипломату, ввалились какие-то пьяницы  и
мешают  отдыхать.  Коп  тут  же побежал вызывать патруль. Нахалы, осмелились
нарушить покой "советского товарища".
     Марлен Михайлович между тем выбежал из отеля  и  рванул  по  пустынной,
короткой и темной улице, где кипели под яростным ветром можжевеловые кусты и
светились лишь
     окна  двух-трех  баров.  В  конце улицы бухала и взлетала над парапетом
накатная волна норд-оста.
     Тут  только,  почувствовав  пронизывающий  холод,   Марлен   Михаилович
сообразил,  что  он  выскочил на улицу даже без пиджака, в одной жилетке. Он
добежал до парапета, увернулся от очередного удара волны,  увидел  справа  и
слева  пляж,  заливаемый  пенным накатом, дикую пляску огней в черном мраке,
подумал, что, может быть, это  ночь  окончательного  решения  всех  проблем,
весело  спутал  мокрые волосы и тогда заметил в цокольном этаже массивного и
безжизненного здания три светящихся теплых окна.  Это  был  бар  "Трезубец".
Волна  останавливалась  в  метре  от  его  крыльца.  Гибельная ночь осталась
позади, как только он переступил порог: в теплом баре  пахло  крепким  кофе,
табаком, играла музыка.
     Gonna make a sentimental jiorney
     То renew old memories... (12*) --
     -- напевал какой-то теплый, успокаивающий басок.
     Хозяин  бара смотрел по телевизору хоккейный матч СССР -- Канада. Рядом
со стойкой сидел  огромный  пес-овчар  с  черной  полосой  по  хребтине.  Он
дружелюбно  осклабился  при  виде  вбежавшего Марлена Михайловича. В углу на
мягком диване сидели Лучников и миссис Паролей.
     -- Боже мой, -- засмеялся Андрей. -- Ты мокрый и пьяный.  Никогда  тебя
пьяным не видел. Сristy, 1ооk аt mу frend. Не is а hеаvу drunk... (13*)
     Чистенькая  и  строгая  миссис  Паролей в застегнутой под горло кожаной
курточке дружелюбно улыбнулась Кузенкову. Благодаря Ти-Ви-Мигу всему Острову
было известно, что в  карманах  куртки  этой  особы  всегда  помещаются  два
пистолета со снятыми предохранителями.
     -- Николай, -- сказал Лучников бармену, -- дай моему другу какой-нибудь
свитер и стакан горячего рома.
     -- Николай,  --  сказал Лучников бармену через пять минут, -- дай мне и
моему другу штормовки, мы хотим немного подышать воздухом.
     Движением руки он пересек поползновение Кристины следовать за ними. Они
вышли в ревущую мглу и медленно пошли по узкой полосе  ракушечника,  которая
еще  оставалась между каменной кладкой набережной Третьего Казенного Участка
и накатывающимися из мрака белыми гривами.
     -- Марлен! -- прокричал Лучников на ухо  Кузенкову.  --  Дело  сделано!
Через  неделю  мы  победим! Последний полл показал, что СОС получит более 90
процентов!
     -- Гордись! -- крикнул Марлен Михайлович.
     -- Меня тоска гложет! -- ответил Лучников.
     -- Еще бы! -- крикнул Марлен Михайлович. -- Ведь ты всего  лишь  жалкая
рыба-лоцман для огромной бессмысленной светящейся акулы.
     -- О  чем ты говоришь? -- с испугом спросил Лучников. Марлен Михайлович
ничего не ответил, а только лишь  большим  оттопыренным  пальцем  показал  в
черное море и загадочно ухмыльнулся.
     Лучников,  удивившись  на  миг, тут же забыл об удивлении. Он шел вдоль
могучих бетонных плит, весь  мокрый,  в  переливающейся  под  бликами  огней
штормовке,  задумчивый  и  до  странности молодой, настоящий герой народного
плебисцита, настоящий чемпион.
     -- Еще через неделю Госдума  обратится  к  Советскому  правительству  с
просьбой  о  включении в СССР на правах союзной республики. Скажи, ты можешь
мне гарантировать,  что  не  будет  какого-нибудь  варварства,  какой-нибудь
тотальной  оккупации?  Ведь это же не нужно в нашем случае, совсем не нужно.
Чехи  --  чужие,  они  хотели  отколоться,  мы  свои,  мы   хотим   слиться.
Насильственный  акт  здесь не нужен. Нужна некоторая постепенность, так... В
конце концов  по  конституции  каждая  союзная  республика  имеет  право  на
свободный вход и выход, на международные отношения, даже на свои вооруженные
силы.   Наши   "форсиз"   станут   частью  Советской  Армии,  зачем  же  нас
оккупировать?   Социалистические   преобразования   тоже   нужно   проводить
постепенно -- мы долго еще сможем быть источником твердой валюты. Пусть меня
вышлют сразу, пусть нас всех, "одноклассников", вышлют в Кулунду, посадят во
Владимирский  централ,  пусть  хоть расстреляют, мы готовы, но с Островом, с
населением нужна постепенность, варварские акты неуместны... Оккупация может
потрясти и нас, и вас, может привести к самому невероятному...  к  войне.  Я
пытался  несколько  раз  выходить  на верх за такими гарантиями, но там, как
всегда, делают вид, что нас вообще не существует. В конце  концов  ты
проводишь  здесь  политику  правительства,  Марлен.  Я не встречался все эти
месяцы с тобой из-за телевизионного хвоста... Они  бы  скомпрометировали  бы
нас  обоих...  Теперь  выхода  нет--  отвечай  напрямую:  хватит  там ума не
оккупировать нас?
     Лучников, высказывая  это,  говорил  как  бы  сам  с  собой,  но  после
последнего вопросительного знака повернул лицо к Кузенкову и слегка обомлел.
Солидный  его  друг,  само  воплощение  спокойствия и стабильности, выглядел
диковато, с мокрыми завитками волос, прилипшими ко лбу, с горящим  взглядом,
устремленным в грохочущий мрак Азовского залива.
     -- Ума? -- взвизгнул он и расхохотался. -- Ума-то хватит! В малых дозах
ума у нас хватает, а много не нужно!
     -- Что  с тобой, Марлен? Идем назад, в "Трезубец"! -- Лучников с трудом
остановил стремящееся куда-то мощное тело Марлена Михайловича, повернул  его
в обратном направлении.
     Марлен  Михайлович  вырвался, прижался к бетонным плитам дамбы Третьего
Казенного Участка, распростер вдоль  стены  руки.  Глаза  его,  расширившись
неимоверно, проницали ночной шторм, а рот кривился в саркастическом смехе.
     Грохочущие  белые  валы  один за другим шли на них, и Лучников подумал,
что буря усиливается и в конце концов может расплющить  их  о  камни  дамбы.
Пока   валы   разбивались  метрах  в  двадцати  от  них,  но  бурлящая  пена
докатывалась уже до стены. Через час волна будет бить в дамбу и взлетать над
ней, как сейчас она взлетает над морем.
     -- Вот как? Ты сторонник постепенности.  Луч?  --  бормотал,  борясь  с
неудержимым  смехом,  Марлен Михайлович. -- Ты хочешь только себя принести в
жертву, да? Всех остальных ты хочешь спасти? Мессианство?  Выход  в  астрал?
Протоптал  себе  дорожку  на  Голгофу?  Ты не понимаешь разве, что дело не в
мудрости наших мудрецов и не в твоей жертвенности? Ты что, разве  не  видишь
ее? Не замечаешь ее свечения? Не понимаешь, что это она
нас всех крутит?
     Перепуганный  Лучников тряхнул Марлена Михайловича, шлепнул его по щеке
тяжелой ладонью.
     -- У тебя срыв, Марлен! Возьми себя в руки. О чем ты бормочешь?
     -- Об Основополагающей, вот о чем, -- захохотал Кузенков.
     Лучников неуверенно рассмеялся.
     -- Это ваши марксистские бредни, а я не марксист.
     -- Ха-ха-ха! -- Кузенков взревел совсем уже бешеным хохотом  и  простер
руки  во  мглу.  --  Марксист  ты  или в боженьку своего веруешь, но ведь не
можешь ты не видеть реальности, не можешь не видеть ее, ее  огромного
тела, ее свечения!
     Он оттолкнулся от стены, побежал к морю, и через минуту очередной белый
вал накрыл  его  с  головой. Лучников бросился за ним. Волна откатывалась, и
теперь они оба оказались по пояс в кипящей белой пене... то тут,  то  там  в
водоворотах  крутились  ящики, бревна, доски, комки пластика, бутылки, куски
пенопласта,  обрывки  оранжевой  штормовой  одежды.  Лучникова  отделяло  от
Кузенкова  метров  десять,  он понял, что может его догнать, когда вдруг луч
мощного прожектора опустился на море сверху, с дамбы, и  он  увидел  в  этом
луче,  как  новая белая стена, неистовая, идет на них, подбрасывая на гребне
новые ошметки моря.
     -- Марлен! -- отчаянно закричал он. -- Стой! Кузенков, словно  ребенок,
ошарашенный счастьем купания, повернул к нему хохочущее лицо.
     -- Она! Она! -- кричал генконсультант.
     Вал  накрыл  его,  потом  вышвырнул  на гребень. В луче прожектора было
отчетливо видно, как в голову ему въехало толстенное бревно. Через мгновение
вода накрыла и Лучникова. Он бешено поплыл  вперед,  снова  пытаясь  догнать
Кузенкова.
     Когда   он   вытаскивал   на  берег  бесчувственное  тело  генерального
консультанта, на дамбе и на полосе песка вдоль дамбы уже было полно  народу.
Он видел стоящую по пояс в воде Кристину, бегущих к нему ребят охраны, видел
Сергеева,  Востокова  и  даже Игнатьева-Игнатьева. Все было отчетливо видно,
повсюду полыхали софиты. Ти-Ви-Миг вел прямую передачу с места действия.

XIV. Весна

     В середине весны, то есть к концу апреля, склоны Карадага,  Сюрю-Кая  и
Святой  Торы  покрываются  цветами  горного  тюльпана  и  мака, что радует и
вдохновляет зрение. Цветение полыни,  чебреца  и  лаванды  наполняет  воздух
мимолетной,  такой,  увы, летучей и быстро пропадающей обонятельной поэзией.
Не хочется пропустить ни мига  из  этой  череды  быстро  проносящихся  мигов
цветения. Ночью -- окна настежь, днем -- блуждание по горам. "Я надеюсь, что
после  меня  тысячи  тысяч раз будет цвести этот склон, ведь вот после Макса
чуть не полсотни раз цветет... -- думал Арсений Николаевич. -- Ну,  а  когда
земля   начнет   остывать,  когда  солнце  начнет  остывать,  то  по  теории
вероятности все равно где-нибудь во Вселенной возникнет точно такой же склон
и на нем будут раз в год цвести тюльпаны и маки, лаванда, полынь и чебрец...
" С улыбкой подумалось, конечно, что по теории вероятности может оказаться в
тех неведомых глубинах и подобный старик среди подобного цветения, но улыбка
эта была подавлена коротким смешком.
     Между тем, высокий старик в старом белом свитере из альпаки,  в  старых
крепчайших ботинках, вполне еще ловкий и совершенно уже добрый и чистый, что
в  старости  случается  далеко  не со всеми, вполне был достоин повторения в
рамках теории вероятности.
     В это утро спутником Арсения Николаевича по прогулке был другой старик,
подполковник в отставке Марковского полка Филипп Степанович Боборыко,  такой
же,  как  и  сам  Арсений  Николаевич,  бывший юноша Ледяного Похода. Филипп
Степанович, в отличие от Арсения Николаевича, был рыхл и  одышлив.  Он  и  в
отставку-то  вышел в 1937 году по причине дурного здоровья, но с тех пор вот
уж столько десятилетий тянул, бесконечно охая и скрипя,  основал,  развил  и
передал  детям  небольшой, но вполне солидный судоремонтный бизнес, объездил
весь мир. Сейчас, охая и стеная, ругая Арсения Николаевича за то, что вовлек
тот его в немыслимую "по нашим-то мафусаиловым годам" прогулку, подполковник
Боборыко  рассказывал  о  своем  прошлогоднем  путешествии  в  Москву  и   о
наслаждении,   которое  он  испытал  на  концерте  церемониального  оркестра
Советской Армии.
     -- Арсюша, мон ами, поверь, это было  шикарно,  елочки  точеные!  Какой
повеяло  российской стариной! Тамбур-мажор подбрасывал жезл, на задах стояли
военные значки, штандарты, сродни, знаешь ли, Семеновским и  Преображенским.
Все трубачи такие грудастые и усатые, вот она, имперская мощь, не чета нашим
"форсиз",  которые,  ты  уж извини меня, я знаю, что ты этого не любишь, но,
согласись, с годами стали больше похожи на тель-авивских коммандос,  чем  на
русскую  армию,  прости,  Арсюша, похожи стали на этих дерзких жидков. А что
они играют -- ты не представляешь! "Морской король", "Тотлебен",  "Славянку"
и  даже одну нашу, белую, ты себе не представляешь, Арсюша, они играли "Марш
дроздовцев", конечно, без слов, но я пел, Арсюша, я пел,  сидя  в  советском
зале, пел и плакал...
     Филипп  Степанович слегка даже пробежался по горной тропе, воздвиг свое
грузное тело на камень и, прижав руку к груди, спел не без вдохновения:
     Шли дроздовцы твердым шагом,
     Враг под натиском бежал,
     И с трехцветным русским флагом
     Славу полк себе стяжал...
     Затем последовала одышка и затяжной кашель со  свистом,  деликатное,  в
кустик, отхаркивание мокроты.
     -- Милый  Боборыко,  -- сказал с улыбкой Арсений Николаевич (любопытно,
что  даже  в  юности  у  подполковника  не  было  прозвища,   сама   фамилия
воспринималась как забавная кличка), -- должен тебя огорчить: о "дроздовцах"
эти  твои трубачи даже и не слышали, а на дроздовский мотив они поют свое --
"По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед, Чтобы с боем  взять  Приморье,
Белой армии оплот". Согласись, в поэтическом отношении этот текст явно лучше
нашего.
     Филипп  Степанович  огорчился. С огорчением и очень серьезно он смотрел
на Арсения Николаевича, и тот понимал, что церемониальный оркестр и марши --
лишь повод для серьезного разговора, с которым Боборыко приехал в "Каховку".
     Прошло  уже  около  двух  месяцев  с  того   момента,   как   Временная
Государственная  Дума  обратилась к Верховному Совету с просьбой о включении
Крыма в Союз на правах шестнадцатой республики. Ответа до сих пор  не  было,
не  было никакой реакции из Москвы, словно все это была детская игра, словно
и сам ОК не достоин внимания гигантской Евразии.
     -- И  все-таки,  Арсюша,  в  Воо