ической советской психологией, они
понимают, что экономическое процветание Крыма кончится на следующий же  день
после  присоединения.  Сейчас  их  ригидная система кое-как приспособилась к
существованию у себя под боком маленькой фальшивой России, приспособилась  и
идеологически,  и  стратегически,  и  особенно  экономически.  По  секретным
сведениям, треть валюты идет к советчикам через Крым.  Словом,  "статус-кво"
как  бы  устраивает  всех, не говоря уже о том, что он вносит какую-то милую
пикантность  в  международные  отношения.  Однако  ситуация  выходит  из-под
контроля.   Просоветские  и  панрусистские  настроения  на  Острове  --  это
единственная реальность. Остальное: все  эти  "яки",  "китайцы",  "албанцы",
"Волчьи  Сотни"  --  детские  игры.  Советская  система, как это ни странно,
малоуправляема по сравнению с  западными  структурами,  ею  движут  зачастую
малоизученные  стихийные  силы, сродни тектоническим сдвигам. Близится день,
когда СССР поглотит Остров.
     -- Никто у нас и не сомневается в этом, -- вставил Арсений Николаевич.
     -- Прости, но он будет вынужден поглотить Остров. Он сделает это
вопреки своему желанию. Трехсторонняя  Комиссия  получила  достаточно
ясные намеки на это непосредственно из Москвы.
     Некоторое  время  они  молча  смотрели  друг  на  друга,  потом Арсений
Николаевич, нарушая свой зарок, попросил у Бакстера сигару.
     -- Далее? -- сказал он, ловя  сквозь  дым  жесткие  голубенькие  глазки
бандита западной пустыни Фреда Бакстера.
     -- Далее  начинается  художественная  литература, -- усмехнулся тот. --
Запад вроде бы  совершенно  не  заинтересован  в  существовании  независимой
русской  территории.  Стратегически  Крым,  как  я  уже сказал, в наше время
полный   ноль.   Природных   ресурсов   вам   самим    едва    хватает,    а
"Арабат-ойл-Компани" уже пробирается в Персидский залив. Промышленность ваша
-- лишний  конкурент  на наших суживающихся рынках. Казалось бы, наплевать и
забыть, однако Запад, ну и, конечно, Трехсторонняя Комиссия в первую очередь
оказывается все-таки заинтересована в существовании  независимого  Крыма.  В
соответствии  с  современным  состоянием  умов  мы  заинтересованы  в  вашем
существовании нравственно и эстетически. Западу, видите ли, важно,  чтобы  в
тоталитарном  потопе  держался  на  плаву  такой красивый ковчег, как Остров
Окей. Как тебе нравится этот бред?
     -- Не так уж глупо, -- сказал Арсений Николаевич.
     -- Ага, -- торжествующе сказал Бакстер. -- В тебе,  я  вижу,  заработал
дворянский  романтизм.  Так  знай,  что  ваша дворянская русская старомодная
сентиментальность,  так  называемые  "высокие  порывы",   сейчас   считается
современными  футурологами  наиболее  позитивной  и  прагматической позицией
человечества.
     -- И потому я -- Ной? -- усмехнулся Арсений Николаевич.
     -- Sure, -- кивнул Бакстер. -- Только ты и никто другой.
     -- Где же ваш Арарат? -- спросил Лучников.
     -- North Atlantic Treaty Organisation, -- сказал Бакстер. --  Резкое  и
решительное  усиление  западной  и даже проамериканской ориентации. Западный
военный гарант. Стабильность восстановится, и с облегчением вздохнут  прежде
всего  в  Москве.  Будет яростная пропагандистская кампания, задавят десятка
два диссидентов, потом все успокоится. Комиссия  получила  достаточно  ясные
намеки  из  тех  же  московских  источников. В конце концов там же тоже есть
люди, понимающие, что мы все связаны одной цепочкой...  Ты  Сахарова  читал?
Представь себе, в Кремле есть люди, которые его тоже читают.
     -- Я  не  гожусь, -- сказал решительно Арсений Николаевич. -- Я слишком
стар, у меня слишком много, Бак, накопилось грусти, я не  хочу  терять  свою
гору, Бак, я буду сидеть на своей горе, Бак, мне почти восемьдесят лет. Бак,
я  молод  только  по  сравнению со своей горой, старый Бак. И, наконец, я не
хочу враждовать со своим сыном.
     -- Понимаю, -- кивнул Бакстер. -- Возьми меня на свою гору,  Арси.  Мне
тоже  все надоело, мне смешно сидеть на этой Трехсторонней Комиссии, где все
такие прагматики и оптимисты,  мне  просто  смешно  на  них  смотреть  и  их
слушать.  Положит  какой-нибудь  Гарри Киссельбургер ладонь на лоб, вроде бы
мировая проблема решается, а  я  вижу  скелет,  череп  и  кость...  Уходящая
жизнь...  Как  бы  я  хотел  верить, что основные события начнутся за гранью
жизни. Старый Арси, в самом деле, продай мне кусок твоей горы. Я  бы  плюнул
на все, чтобы жить с тобой рядом и по вечерам играть в канасту. Взял бы Тину
и жил бы с ней на твоей горе...
     -- Так  бы  и осталась она с тобой на нашей горе, -- усмехнулся Арсений
Николаевич и дружески положил руку старому Бакстеру на затылок.
     У них и прежде так бывало: если деловой разговор не получается, они как
бы тут же о нем забывали, делали вид, что его и не было, показывая этим, что
личные свои отношения они ставят выше всякой экономики и политики.
     -- Почему бы ей не бывать хоть часть года у меня  на  горе,  --  наивно
расширил   голубые  бандитские  глаза  старый  Бак.  --  Если  ей  захочется
свеженькой морковки, я сам ее отпущу в Ниццу или в Майами,  куда  угодно.  Я
ведь  к  ней  частично буду относиться, как к дочке. Частично, -- подчеркнул
он. -- Арси, -- он зашептал в ухо старому другу, -- скажу тебе честно, я уже
сделал ей такое предложение, что-то вроде этого. Я предложил ей  стать  моей
спутницей,  другом.  Уверен,  что проституция для нее -- просто игра. Она --
особая женщина, таких не много в мире, поверь мне, ты знаешь мой опыт...
     В этот момент мягко, бархатом по бархату,  прозвучал  гонг  и  милейший
голос объявил, что самолет Стокгольм -- Симферополь заходит на посадку.
     Слева  от  бара  осветился  большой  экран, на котором в темных небесах
появился снижающийся мигающий десятком  посадочных  огней  и  подсвечивающий
себе носовым прожектором "джамбо-джет" компании SAS.
     Ультрасовременная,  еще  нигде,  кроме  Симфи,  не опробованная система
включила телекамеры на борту огромного воздушного корабля, во  всех  четырех
огромных  салонах,  где  пассажиры,  улыбаясь, перешучивались или, напротив,
сосредоточиваясь и погружаясь как бы  в  состояние  анабиоза,  готовились  к
посадке. Ни в высшем, ни в среднем классах Андрея Лучникова явно не было, но
в  переполненном  "экономическом"  как  будто  где-то  на,  задах  мелькнуло
знакомое, но почему-то дьявольски небритое лицо.
     Вдруг "Тина" спрыгнула с табуретки и побежала прочь от бара.
     -- Тина! -- вскричал испуганный Бакстер и вскочил, простирая руки.
     Она даже не обернулась.
     Дело  в  том,  что  пока  два  старых  джентльмена   разговаривали   на
политические   темы,  Таня-Тина,  сидя  у  стойки  бара,  начала  улавливать
невероятный для нее смысл происходящего. Антон и Лидочка Нессельроде  иногда
обменивались репликами по-русски, и ей постепенно стало ясно, кто есть кто и
для  чего  вся компания прибыла ночью в Аэро-Симфи. Длинный парень, который,
между прочим, пару раз как бы случайно погладил ее по спине, оказался  сыном
Андрея.   Идиотка  с  романтическими  придыханиями,  оказывается,  считается
невестой Андрея, а высокий седой старик, друг ее сегодняшнего клиента
(употребив в уме это слово, она покрылась испариной),  просто-напросто  отец
Андрея,  тот  самый  знаменитый  Арсений Лучников. Тут Таня, что называется,
"поплыла", а когда на  экране  появился  "джамбо",  когда  она  увидела  или
убедила  себя, что увидела, ухмыляющуюся физиономию Андрея, она не выдержала
и побежала куда глаза глядят -- прочь!
     Больше получаса  она  слонялась  по  бесчисленным  коридорам,  торговым
аркадам,  поднималась  и  спускалась по эскалаторам Аэро-Симфи. Везде играла
тихая музыка, то тут, то там появлялись предупредительно улыбающиеся лица  с
вопросом  --  не  нужна  ли  какая-нибудь  помощь?  У  Тани дрожали губы, ей
казалось, что она сейчас куда-то побежит, влепится в какую-нибудь  стенку  и
будет по ней ползти, как полураздавленная муха. Хулиганское ее "приключение"
теперь  становилось  для  нее  именно  тем,  чем  и  было  на самом деле, --
проституцией. Она отгоняла от себя столь недавние воспоминания --  как  брал
ее  этот старик, как он сначала ее раздел и трогал все ее места, неторопливо
и задумчиво, а потом вдруг совсем по-молодому очень крепко сжал и взял ее, и
брал долго и сильно, бормоча какую-то американскую похабщину, которую она, к
счастью, не  понимала,  а  потом...  она  отгоняла,  отгоняла  от  себя  эти
постыдные   воспоминания...   а  потом  он  ей  в  любви,  видите  ли,  стал
объясняться... кому-- шлюхе? а потом он еще кое-чего захотел... может  быть,
ему   обезьянью   железу   трансплантировали...   прочь-прочь   эти  мерзкие
воспоминания... И с лицом, искаженным злобой, она вошла в открытый и  пустой
офис   "Краймиа-бэнк"   и   предъявила   испуганному  молодому  клерку  чек,
подписанный Бакстером.
     Чек оказался не на  три,  а  на  пять  тысяч  долларов.  Щедрая  старая
горилла!  Клерк,  преисполненный  почтения  к горилловской подписи, выдал ей
крупные хрустящие ассигнации Вооруженных Сил Юга России; такую  сумму  тичей
она  никогда и в руках-то не держала. Вот мое будущее -- шлюхой буду. Только
кто мне теперь такие деньги заплатит?  По  вокзалам  буду  пробавляться,  по
сортирным кабинкам. Грязная тварь. Видно, что-то рухнуло во мне сразу, когда
дала подпись Сергееву, а может быть, и раньше, когда Суп избил Андрея. Такие
штуки не проходят даром. Какими импульсами, какими рефлексиями ни оправдывай
свое  поведение  --  ты просто-напросто наемная стукачка и грязная шлюха. Ты
недостойна и стоять рядом с Андреем, ты не имеешь  права  и  с  мужем  своим
спать,  еще  неизвестно -- не наградила ли тебя чем-нибудь старая горилла на
своей яхте, где весь экипаж так вытягивался, словно она Грейс  Келли,  а  не
"прости-господи"  из  приморского кафе; ты не имеешь права и с детьми своими
общаться; как ты будешь воспитывать своих детей, грязное чудовище?
     Она  остановилась  возле  "Поста  безопасности",  где  два  вооруженных
короткими  автоматами  городовых  внимательно  наблюдали по телевизору поток
пассажиров,  вытекающий  из  брюха  скандинавского  лайнера  прямо  в   ярко
освещенный  коридор аэропорта. Городовые вежливо подвинулись, чтобы ей лучше
было видно.
     -- Франсэ, мадам? -- спросил один из них.
     -- Москва, -- сказала она.
     -- О! -- сказал городовой. -- Удрали, сударыня?
     -- С какой стати? -- сердито сказала Таня. -- Я в командировке.
     -- Браво, сударыня, -- сказал городовой. -- Я не одобряю людей, которые
удирают из великого Советского Союза. Второй городовой молча  подвинул  Тане
кресло.  Она  сразу  увидела Андрея, идущего по коридору с зеленым уродливым
рюкзаком за плечами. Он был одет во все советское. Хлипкие джинсы  из  ткани
"планета", явно с чужой задницы, висели мешком. На голове у него красовалась
так  называемая  туристская  шапочка,  бесформенный комочек бельевой ткани с
надписью "Ленинград" и с пластмассовым козырьком  цвета  черничного  киселя.
Нейлоновая куцая телогрейка расстегнута, и из-под нее выглядывает гнуснейшая
синтетическая  цветастая  распашонка.  Рыжих  его  сногсшибательных  усов не
видно, потому что весь по глаза  зарос  густой,  рыжей,  с  клочками  седины
щетиной.   Смеялся,   веселый,  как  черт.  Размахивал  руками,  приветствуя
невидимых  на  экране  встречающих,  своего  благородного  папеньку,  своего
красавчика-сыночка,  свою  романтическую  жилистую  выдру-невесту  и, должно
быть, друга дома, американского мерзкого богатея с  пересаженной  обезьяньей
железой.
     -- Не  ваш,  мэм?  --  прервав бесконечное жевание гама, спросил второй
городовой.
     Лучников прошел мимо камеры.
     Таня, не ответив городовому, резко встала, отбросила стул и побежала  в
конец  коридора, где светилась на разных языках надпись "Выход", где чернела
спасительная или гибельная ночь и  медленно  передвигались  желтые  крымские
такси марки "форд-питер".
     -- Почему  ты  из Стокгольма? -- спросил сына Арсений Николаевич. -- Мы
ждали тебя из Москвы.
     -- Вы не представляете,  ребята,  какие  у  меня  были  приключения  на
исторической родине, -- весело рассказывал Лучников, обнимая за плечи отца и
сына  и с некоторым удивлением, но вполне благосклонно поглядывая на сияющую
Лидочку Нессельроде. -- Во-первых, я оборвал хвост, я  сквозанул  от  них  с
концами.  Две  недели  я  мотался  по центральным губерниям без какой-нибудь
стоящей ксивы в кармане. Все думают, что это невозможно в нашей державе,  но
это возможно, ребята! Потом началось самое фантастическое. Вы не поверите, я
нелегально пересек границу, я сделал из них полных клоунов!
     Арсений  Николаевич  снисходительно  слушал  поток  жаргонных советских
экспрессий, исторгаемый Андреем. Дожил до седых волос и никак  не  избавится
от  мальчишества  --  вот  и  сейчас  явно фигуряет своей советскостью, этой
немыслимой затоваренной бочкотарой.
     -- Нет-нет, наша родина поистине страна чудес, -- продолжал Лучников.
     Он стал рассказывать о том, как  целую  неделю  с  каким-то  "чокнутым"
джазистом  пробирался  на  байдарке  к озеру Пуху-ярве где-то в непроходимых
дебрях Карелии, как там, на этом озере, они еще целую неделю  жили,  питаясь
брусникой  и:  рыбой,  и  как,  наконец,  на озеро прилетел швед, друг этого
джазиста, Кель Ларсон, на собственном самолетике, и как они втроем  на  этом
самолетике,  который  едва  ли не цеплял брюхом за верхушки елей, перелетели
беспрепятственно государственную границу. Бен-Иван, этот джазист,  почему-то
считал,  что  именно  в  этот  день все пограничники будут "бухие", кажется,
водку  и  портвейн  "завезли"  в  ближайшее  "сельпо";  и  точно,  ничто  не
шелохнулось на священной земле, пока они над ней летели, -- вот вам железный
занавес,  --  а  от  финнов -- у этих сук ведь договор с советскими о выдаче
беглецов, -- от "фиников" они  откупились  запросто,  ящиком  той  же  самой
гнусной  "водяры"...  И вот прилетели свободно в Стокгольм, а Бен-Иван через
пару недель таким же путем собирается возвратиться. Он эзотерический тип.
     -- Да зачем тебе все это понадобилось? -- удивился  несказанно  Арсений
Николаевич. -- Ведь ты, мой друг, в Совдепии "персона грата". Может быть, ты
переменил свои убеждения?
     Андрей  Арсениевич  с нескрываемым наслаждением осушил бокал настоящего
"Нового Света", обвел всех  присутствующих  веселым  взглядом  и  высказался
несколько высокопарно:
     -- Я  вернулся  из  России,  преисполненный  надежд. Этому полю не быть
пусту!
     Таня бродила по ночной Ялте и не замечала ее красоты: ни задвинутых  на
ночь и отражающих сейчас лунный свет "климатических ширм" на огромной высоте
над городом, ни россыпи огней по склонам гор, ни вздымающихся один за другим
стеклянных  гигантов второй линии, ни каменных львов, орлов, наяд и атлантов
первой исторической линии вдоль Набережной Татар. Она ничего не замечала,  и
только  паника,  внутренняя дрожь трепали ее. Пару раз она увидела в витрине
свое лицо, искаженное безотчетным страхом, и не узнала его, она как будто бы
даже и не ощущала самое себя, не вполне осознавала свое присутствие в ночном
городе, где ни на минуту не замирала жизнь.  Машинально  она  вошла  в  ярко
освещенный пустой супермаркет, прошла его насквозь, машинально притрагиваясь
к  каким-то  вещам,  которые  ей  были почему-то непонятны, на выходе купила
совершенно нелепейший предмет, какую-то боливийскую шляпу, надела ее торчком
на  голову  и,  выйдя  из  супермаркета,  оказалась  на  маленькой  площади,
окруженной  старинными  домами,  на  крыше  одного  из них на глобусе сидел,
раскинув крылья, орел, у подъезда другого лежали львы,  атлант  и  кариатида
поддерживали  портик  третьего.  Здесь  ей  стало  чуть спокойнее, она вдруг
почувствовала голод. Это обрадовало  ее  --  мне  просто  хочется  есть.  Не
топиться, не вешаться, не травиться, просто пожрать немножечко.
     На площади у подножия больших кипарисов, верхушки которых слегка сгибал
эгейский ветерок, был запаркован фургон-дом с номерным знаком ФРГ. Все двери
в нем  были открыты, несколько людей играли внутри в карты, а голый, в одних
купальных трусиках человек сидел на подножке фургона и курил.  Увидев  Таню,
он вежливо окликнул ее и осведомился, как насчет секса.
     -- Сволочь! -- крикнула ему Таня.
     -- Энтшульдиген,  -- извинился человек и что-то еще добродушно добавил,
дескать, зачем так сердиться.
     Через площадь  светились  стеклянные  стены  круглосуточного  кафе  под
забавным,  истинно  ялтинским  названием  "Вилкинсон, сын вилки". Видна была
толстозадая особа, которая уписывала огромный торт со  взбитыми  сливками  и
клубникой.  Таня  вошла  в  кафе, села за несколько стульчиков от толстухи и
попросила порцию кебабов. Два улыбающихся "юга", у  которых  тоже,  конечно,
только  секс  и  был  на  уме,  за  несколько минут соорудили ей блюдо чудно
поджаренных кебабов, поставили рядом  деревянную  миску  с  салатом,  масло,
приправы, бутылку минеральной воды.
     -- У вас это нервное? -- спросила по-русски толстуха, расправляющаяся с
тортом.
     -- Что нервное? -- Таня враждебно на нее посмотрела:
     неряшливое  существо, ляжки выпирают из шортов, пузо свисает между ног,
шлепки взбитых сливок на грудях, рот мокрый -- то ли помада размазалась,  то
ли клубника растеклась.
     -- Вот  эти  ночные, -- толстуха хихикнула, -- закусочки. Раньше у меня
этого не было, клянусь вам. Я была стройнее вас, сударыня.  На  Татарах  все
"тоняги"  посвистывали  мне  вслед.  У  меня  был эротический свинг, всем на
удивление. Теперь переживаю нервный стресс -- днем  сплю,  а  по  ночам  жру
торты.  За  ночь я съедаю семь. Каково? -- Она всмотрелась в Таню, произвела
ли на нее впечатление каббалистическая  цифра,  и,  заметив,  что  никакого,
добавила  почти угрожающе: -- Иногда до дюжины! Дюжина тортов! Каково! И это
все из-за мужчин! -- Она внимательно смотрела на Таню.
     Наглый,  порочный  взгляд  русской  толстухи  сверлил  Таню.  Она   уже
чувствовала,  что  сейчас  последует  лесбийское  приглашение. "Мерзость, --
думала она. -- В самом  деле,  вот  мерзость  капитализма.  Всего  полно,  в
карманах  масса  денег,  все  проституируют и жаждут наслаждений. Погибающий
мир, -- думала она. -- Мне нужно выбраться отсюда как  можно  скорее.  Улечу
завтра  в  Москву,  пошлю к черту Лучникова, Сергеева с его фирмой просто на
три знака, заберу детей, починю машину, и все поедем  к  Супу  в  Цахкадзор.
Буду  тренироваться  вместе с ним. Только он один меня искренне любит, я его
жена, а он мой муж, он мне все простит, и я буду жить в нашем, в моем  мире,
где всего не хватает, где все всего боятся, да-да, это более нормальный мир;
поступлю  куда-нибудь продавщицей или кладовщиком на продбазу, буду воровать
и чувствовать себя нормальным человеком".
. Между тем она быстро и, кажется, тоже очень неряшливо ела, приправа "Тысяча островов" уже дважды капнула на элегантное платье, купленное ей этой весной Андреем в феодосийском "Мюр и Мерилизе".
     На другом конце длинной полукруглой стойки сидела худенькая  девушка  в
темной  маечке,  с  огромными  испуганными  глазами,  с  головой, похожей на
полуощипанную курицу. В какой-то момент Тане показалось, что  это  она  сама
там  сидит,  что это ее отражение, она снова испугалась, но потом вспомнила,
что она и одета иначе, и голова у нее в порядке, и к тому же кебабы жрет...
     Из кухонного зала, сверкающего кафелем и. алюминием,  вышел  мужик  лет
сорока  пяти,  перегнулся  через  стойку  и  стал что-то говорить, скабрезно
улыбаясь, девочке с испуганными  глазами.  Та  закрывалась  салфеткой,  дико
посматривала огромными своими глазами и как бы собиралась бежать.
     В  заведение вошел некто в задымленных очках, спросил кофе и стать пить
стоя, не глядя на Таню, но иногда поднимая глаза к зеркальному потолку,  где