ом восседала вся банда: в
центре, разумеется, несравненная Лючия, справа  от  нее  Лейб  Стоке,  стало
быть,  нынешний  ее  секс-партнер,  слева Фрэнсис Букневски, то есть партнер
вчерашний; по более отдаленным орбитам красавец Крис Хансен, ее  партнер  по
экранной  любви,  а  с  ним  рядом его супружник, лысый губастый Макс Рутэн,
потом камерамен Володя Гусаков из новых советских эмигрантов со своей женой,
почтеннейшей  матроной  Миррой  Лунц,  художницей,  а   также   "неизвестная
девушка", обязательный персонаж всех застолий Октопуса.
     -- Привет, ребята! -- крикнула Лючия Кларк по-русски.
     Ничего,  собственно  говоря,  не  было удивительного в том, что мировая
суперстар прибегала иногда  в  ВМПСу  (так  называли  в  компании  Лучникова
"Великий  и  Могучий,  Правдивый и Свободный" язык), ибо это был и ее родной
язык,  ибо  звалась  она  прежде  Галей  Буркиной  и  родилась  в  семействе
врэвакуантов  из Ялты, хотя и получила в наследство от временного пристанища
своих родителей, то  есть  от  Острова  Крыма,  татарские  высокие  скулы  и
странноватый  татарский  разрез  голубых  новгородских  глаз. Что поделаешь,
садовник Карим часто в жаркие дни сквозь пеструю ткань винограда смотрел  на
ее  маму,  а  мысли  садовников, как известно, передаются скучающим дамам на
расстоянии.
     Нью-йоркские интеллектуалы по привычке давнего соперничества  встретили
крымских  интеллектуалов  напускным  небрежением  и  улыбочками,  те, в свою
очередь, на правах исторического превосходства, как всегда  в  отношениях  с
ньюйоркцами,  были просты и сердечны, должно быть, в той же степени, в какой
Миклухо-Маклай был любезен с жителями Новой Гвинеи.  Хэлоуэй  стоял  чуть  в
стороне,  углубившись  в  огромную  винную  карту,  почесывая  подбородок  и
советуясь с немыслимо серьезным,  как  все  французские  жрецы  гастрономии,
метрдотелем.  "До  чего  же  живописен". -- подумал Лучников об Октопусе. Он
всегда был выразителем времени и той группы двуногих, к которой  в  тот  или
иной  момент  относился. В пятидесятые годы в Англии (где они познакомились)
Октопус  был  как  бы  американской  морской  пехотой:  прическа   "крюкат",
агрессивная  походочка.  В шестидесятые гулял с бородкой а-ля Телониус Монк,
да и вообще походил на джазмена. Пришли 70-е, извольте:
     полуседые кудри до плеч, дикой расцветки майка обтягивает пузо, жилетка
из хипповых барахоловок... чудак-миллионщик с Беверли-хиллз. Сейчас отгорают
семидесятые, неизвестность на пороге, а  Джек  Октопус  уже  подготовился  к
встрече, подрезал волосы и облачился в ослепительно белый костюм.
     За столом между тем установилось тягостное молчание, так как ньюйоркеры
уже успели  окатить  крымцев  пренебрежением  и  не  успели  еще  переварить
ответного добродушия. Лючия Кларк с очень недвусмысленной  улыбкой  смотрела
через  стол  на  Лучникова,  как будто впервые его увидела, явно просилась в
постель. Крис и Макс мрачновато переговаривались, как будто  они  не  муж  и
жена,  но  лишь  "товарищи  по  работе".  Володя  Гусаков,  как и полагается
советскому новому эмигранту, "стеснялся". Жена его  Мирра  каменной  грудью,
высоко  поднятым  подбородком как бы говорила, что она будет биться за честь
своего мужа до самого конца. Лучников старался не  глядеть  на  ньюйоркеров,
чтобы  не  разозлиться, и успокоительно улыбался в ответ Лючии Кларк: легче,
мол. Галка, легче, не первый день знакомы. Букневски и Стоке, развалившись в
креслах  и  выставив  колени,  переглядывались,  подмигивали   друг   другу,
посмеивались  в  кулак,  но явно чувствовали себя как-то не в своей тарелке,
что-то им мешало. "Неизвестная девушка", кажется, порывалась  смыться.  Один
лишь  Петр  Сабашников  чувствовал  себя полностью в своей тарелке: он мигом
актерским своим чутьем проник в сердцевину ситуации и  сейчас  с  превеликим
удовольствием  разыгрывал участника "тягостного молчания", застенчиво сопел,
неловко передергивал  плечами,  быстренько  исподлобья  и  как  бы  украдкой
взглядывал  на  соседей  и  тут  же  отворачивался и даже как будто краснел,
скотина эдакая.
     -- Да что же ты там возишься, Джек?! -- прервал молчание Лучников.
     Хэлоуэй подошел и сел во главе стола.
     -- Мы выбирали вина, -- сказал он. --  Сейчас  это  очень  важно.  Если
неправильно выберешь вино, весь обед покатится под откос, и все вы через два
часа будете выглядеть, как свиньи.
     Тут  все  засмеялись,  и  "тягостное  молчание"  улетучилось.  Огромная
фигура, добродушные толстые щеки и маленькие, цепкие и умные глазки во главе
стола внесли гармонию. Вина оказались выбранными правильно, обед  заскользил
по накатанным рельсам: авокадо с ломтиками ветчины, шримпы, черепаховый суп,
почки  по-провансальски,  шатобрианы,  --  "Липп"  под  дирижерскую  палочку
Октопуса не давал гостям передохнуть.
     Лучников стал рассказывать Лючии и  Джеку  про  дипломатический  демарш
Пети  в  подкомитете  ЮНЕСКО.  Дипломат притворно возмущался: "Как ты смеешь
выставлять меня в карикатурном свете! " Лючия хохотала. Ньюйоркеры, заметив,
что  русские  дворяне  не  очень-то  кичатся   своей   голубой   кровью,   с
удовольствием  похерили манхаттанский снобизм. Разговор шел по-английски, и,
глянув на Володю Гусакова, Лучников подумал, что тот,  быть  может,  не  все
понимает.
     -- Что-то  я  не  вес  понимаю,  --  тут же подтвердил его мысль
Володя Гусаков. -- Что это  такое  забавное  вы  рассказываете  о  процентах
свободы?
     Простоватое  молодое  лицо  его  покрылось  теперь  сеточкой  морщин  и
выражало настороженную неприязнь. Быть может, он как раз  все  понял,  может
быть, даже больше, чем было рассказано.
     -- Джентльмен  шутит,  --  ломким голосом, поднимая подбородок, сказала
его жена. -- Наша боль для него-- возможность поострить.
     Американцы не поняли ее русского и рассмеялись.
     -- Мирра оф Москоу, -- сказал Букневски. -- Леди МХАТ.  Рука  дискобола
через  стол  легла  на  плечо  Володи  Гусакова. Лучников вдруг заметил, что
маленькие глазки Джека не сияют, как  обычно,  а  просвечивают  холодноватой
проволочкой  \У.  Только  тогда  он понял, что это не просто дружеский обед,
начало очередного парижского загула, что у Октопуса что-то серьезное на уме.
Он смотрел то на Джека, то на Володю Гусакова.  Новые  эмигранты  для  всего
русского  зарубежья  были загадкой, для Лучникова же -- мука, раздвоенность,
тоска. По сути дела, ведь это были как раз те люди, ради которых он и  ездил
все  время в Москву, одним из которых он уже считал себя. чью жизнь и борьбу
тщился он разделить. Увы, их становилось все меньше в Москве, все  больше  в
парижских   кафе   и  американских  университетских  кампусах.  В  Крым  они
наведывались лишь в гости или для бизнеса, ни один не осел на Острове  Окей:
не  для  того мы драпали от Степаниды Власьевны, чтобы снова она сунула себе
под подол.
     Он хотел было что-то сказать  Володе  Гусакову:  дескать,  напрасно  вы
обижаетесь,  я  не  над  вами  смеюсь, а над собой... Но вдруг пронзило, что
Володя Гусаков и его жена Мирра Лунц не поймут ничего, что бы он ни  сказал,
как  бы  он  ни  сказал,  на каком бы языке, хоть на самой клевой московской
чердачной фене. Вот она, пропасть, это и есть  тот  самый  шестидесятилетний
раскол в глыбе Общей Судьбы.
     -- Вы  русские  мазохисты,  --  засмеялся Джек. -- Андрей и Володя, как
знаток славянской души я вас развожу на десять минут.
     Он встал, положил одну руку на плечо "неизвестной девушки" -- пойдем  с
нами,  пуссикэт,  --  и подмигнул Лучникову: надо, дескать, обмозговать наши
делишки. Лучников, однако, уже понимал, что разговор пойдет о другом.
     Конечно, этот поход вниз, в бар, затянулся не на десять минут, а на все
тридцать. Разумеется, в "липповском" баре оказалось у Хэлоуэя не менее  трех
знакомых,  как  раз  не  менее  и  не  более  трех  человек восседали там на
табуретках. Один из знакомых, некий гонкуровский лауреат, похожий скорее  на
пьянчужку-часовщика,  чем  на  утонченного французского писателя, оказался к
тому ж лучшим другом Октопуса, и это тоже было нормально, потому  что
из  трех  знакомых  один  всегда был его лучшим другом. С барменом тоже было
какое-то общее прошлое, какие-то сложные отношения,  возникшие  в  последний
приезд,  какая-то  жалоба  какого-то  месье  Делану, визиты комиссара Привэ,
который все-таки оказался, как и предполагал бармен, хорошим  парнем,  месье
Октопу  ошибался  на  его  счет,  но, во всяком случае, на теперешний момент
никакие неприятности в VI арандисмане Парижа ему  не  угрожают,  потому  что
месье  Привэ  полностью  соответствует своему имени, это "Привэ", это старая
Франция, месье Октопу, где люди умели смотреть друг другу в глаза и  понятия
не  имели о кошмарных чудищах социализма, компьютерах, месье, наступающих на
нас, прошу понять меня правильно, из Америки, а  вовсе  не  из  России,  как
полагают  некоторые,  эти  чудища социализма, хранящие память обо всех твоих
пустяковых прегрешениях, месье, будь это перевернутый  столик  в  кафе,  или
пощечина  негодяю,  или  грошовое  полотенце,  пропавшее  в  отеле,  как это
случилось  с  одним  польским  профессором,  вот   такое   чудище   сыскного
социализма,  месье,  установлено сейчас и в VI арандисмане Парижа, месье, но
вы туда не попали, благодаря месье Привэ, корректман. Тут  еще  "неизвестная
девушка"  стала  бунтовать,  увидела  в окне свою соблазнительную подружку и
хотела убежать вслед за ней, и Хэлоуэю пришлось держать ее обеими руками  за
попку  и  горячо  убеждать  почему-то  по-испански в бессмысленности и малой
эффективности лесбийской любви.
     -- Слушай, ты мне надоел, Осьминог, -- сказал наконец Лучников, он стал
уже поглядывать на часы -- как бы не опоздать к генералу Витте.
     Джек тогда выпустил  свою  девчонку,  отвернулся  от  бармена,  прикрыл
ладонью  ухо,  в  которое  время от времени что-то бормотал ему гонкуровский
лауреат, матюкнулся на всех  доступных  ему  языках,  а  их  было  не  менее
десятка,  затем в стиле президента Никсона положил Лучникову руку на плечо и
стал выкладывать свое деловое предложение, от  которого!  Лучников  едва  не
свалился на пол.
     -- ...  Послушай  старина  мне  это  надоело ты знаешь сколько я башлей
нагреб за последние годы но я клянусь  тебе  вот  этой  правой  своей  рукой
которой  делаю  Андрэ все свое основное вот этой незаурядной ручищей которая
мне нужна хотя бы для того чтобы расстегнуть ширинку что я ворочаюсь в  этом
вшивом бизнесе живых картинок вовсе не для денег ну я вижу ты уже улыбаешься
предвкушаешь  как  старый  Октопус  заговорит  сейчас  об  искусстве но я не
заговорю хотя и не вижу причин для застенчивости не заговорю хотя бы  потому
чтобы  ты  старая  лошадь  с  голубой  кровью не стала хихикать над ребенком
филадельфийского дна да я был ребенок филадельфийского  дна  а  ты  не  знал
разве  о  моем ужасном детстве так вот я тебе скажу хотя бы только то во что
ты надеюсь поверишь а если не поверишь я сброшу тебя со стула и вызову месье
Привэ а тот упечет тебя в свой социалистический компьютер и тебя больше  уже
никогда не пустят в Париж и ты будешь как Вечный Жид носиться тысячелетия по
спиралям  вокруг  Парижа  но никогда уже сюда не попадешь из-за непотребного
поведения в баре ресторана "Липп" или будешь торчать и выть на своем Острове
Окей пока не придут красные так вот я тебе скажу что я кручу свою машинку не
для себя а чтобы давать пропитание всей  этой  безобразной  сволочи  которая
меня   окружает   и   чтобы   осуществлять  мечты  всей  этой  международной
неблагодарной мрази то есть моих друзей и  если  ты  и  в  это  не  поверишь
клянусь  своей пятой конечностью тебя милейший сегодня же вышлют из Парижа и
прикуют цепью к статус Маркса возле гостиницы "Метрополь" и  ты  будешь  там
сидеть вплоть до того как начнется твоя любимая Общая Судьба а потом коммисы
в знак благодарности удовлетворят тебя батоном докторской колбасы и сошлют в
вечные  льды  Йошкар-Олы  чего надеюсь никогда не случится потому что я тебя
люблю и ты мой лучший без всякой брехни друг по  всем  материкам  и  я  твой
раб...
     Сказав  вес  это  в  безупречном  стиле  прежних  пьянок,  Джек Хэлоуэй
внезапно заговорил, как трезвый.
     -- Я,  знаешь  ли,  недавно  прочел  твою  книгу  "Мы--   русские?   ".
Сногсшибательно!  Все  эти  психологические  курьезы.  Это свойственно, быть
может,  только  вам,  русским.  Англичане,  колонизируя  острова  и   прочие
пространства,  тут  же  начинали стремиться к отделению от метрополии. У вас
второе поколение спасшихся, не говоря уже  о  третьем,  начинает  мечтать  о
суровых  объятиях  передового,  хотя  и  самого  тупого,  народа  в истории.
Суисидальный  комплекс,  нравственная   деградация...   но   как   вес   это
преподносится  в  твоей книге! Браво, Андрей, ни в журналистском мастерстве,
ни в мистическом чувстве истории тебе не откажешь. Ей-ей,  татарская  сперма
отравила  вашу  аристократию навсегда. Скажи, только честно: воссоединение с
Россией, то есть поглощение Крыма Союзом, -- это  действительно  твоя  мечта
или  это...  ну...  или  это  такой  твой политический прием? Мы не виделись
несколько лет, дружище. Я хотел бы знать, что у тебя за душой.
     Хэлоуэй пожирал Лучникова глазами.  Две  проволочки  W  накалились  уже
добела,  и  свет  их  гасил  цветовую мешанину бутылок на стене бара и окон,
открытых на Сен-Жермен-де-Пре. Мир выцвел и  теперь  полыхал  в  черно-белом
интенсивном  свечении.  Мрак благородными складками висел прямо над головой.
Лучников ощущал пожатия дистонии.
     -- Я никогда не говорил с тобой, Джек,  на  такие  серьезные  темы,  --
проговорил  он.  --  Я  предпочел  бы и дальше, Джек, держать тебя за своего
старого друга Октопуса...
     Хэлоуэй усмехнулся, да так, что Лучников подумал: тот ли  это  человек,
которого он знал, вправду ли это Октопус?
     -- Андрей,  нет-нет,  нельзя так долго не встречаться. Ты, должно быть,
не все понимаешь. Ты понимаешь хотя бы то,  что  любой  другой  политический
писатель  в  мире  отдал  бы много за такую беседу со мной? Ты не понимаешь,
дурачок, что у меня к тебе предложение? Деловое предложение?
     -- Что у нас общего? -- Лучников нажимал пальцами на глазные яблоки, но
краски мира не возвращались. Тогда он выпил залпом двойной коньяк -- и сразу
все стало на место. -- Если тебя  интересует  реклама,  то  "Курьер"  и  так
отводит  много  места  твоим  фильмам,  Лючия  не  сходит с наших страниц...
"Жемчужина Острова", что ты хочешь...
     -- Чудак! -- прервал его Хэлоуэй. --  Мое  предложение  стоит  подороже
таких  шлюх,  как  Лючия.  Мы  можем  с  тобой, Андрэ, воссоединить Остров с
Россией!
     -- Что  ты  мелешь?  --  Лучников  напружинился,  схватил  Октопуса  за
запястье, заглянул в глаза. -- Что означает этот вздор?
     -- Месье  Гобо,  у  вас  немножко слишком отросло правое ухо, -- сказал
Хэлоуэй бармену, который на другом конце  стойки  занимался  подсчетами.  --
Пройдемся,  Андрей,  по чистому воздуху. Терпеть не могу, когда у человека в
моем присутствии отрастает ослиное ухо.
     На бульваре  американец  взял  Лучникова  под  руку,  в  некое  подобие
стального  зажима  и,  увлеченно  размахивая свободной рукой и, заглядывая в
глаза, стал развивать идею.
     Фильм.  Они  снимут  гигантский  блокбастер  о  воссоединении  Крыма  с
Россией. Трагический, лирический, иронический, драматический, реалистический
и  "сюр"  в  самом  своем  посыле  суперфильм.  Тоталитарный гигант пожирает
веселенького  кролика  по  воле  последнего.  Лучников   напишет   сценарий.
Собственно  говоря,  сценарий  почти  готов.  Массовка готова. Снимать будет
Виталий Гангут. Стокса попрем под жопу коленкой,  слишком  гениальным  стал.
Неважно, что Гангут в Москве, мы его вытащим оттуда, это сейчас не проблема.
Принимаешь предложение, старик?
     -- Отпусти-ка мою руку, -- сказал Лучников.
     -- А  в  чем  дело?  --  как-то  странно  удивился  Хэлоуэй, но руку не
отпустил.
     -- Закурить хочу, -- сказал Лучников. -- Какого черта ты вцепился?  Что
я тебе -- баба?
     -- Ты  чудак,  какой-то странный тип... -- бормотал вроде бы растерянно
могучий Октопус и так и не  выпускал  руки  Лучникова.  --  Тебе  предлагают
миллионы, а ты...
     -- Ну-ка! -- Свободной рукой, ребром ладони Лучников шарахнул по животу
и вырвал свою левую.
     Изумленный  гигант остановился посреди текущей парижской толпы. На него
оглядывались. Лучников отошел на несколько шагов, закурил свою  "пантеру"  и
только тогда спросил:
     -- От чьего имени ты меня провоцируешь?
     -- Сволочь!  -- пролетело в ответ над головами парижан. Октопус зашагал
прочь, но остановился через несколько метров и снова крикнул:
     -- Я тебе, как другу, а ты...  говно!  Еще  несколько  шагов  в  слепой
ярости -- и гулкой трубой от кафе "Де Маго":
     -- Знать тебя не хочу!
     Лучников не двинулся с места.
     Хэлоуэй  бухнулся  в  кресло на тротуаре, в последний раз показал кулак
Лучникову и стал звать официанта.
     Лучников увидел через улицу, что из "Липпа" вышел Сабашников. Он махнул
ему рукой, и они стали двигаться ко входу в паркинг, где и встретились через
минуту. Сабашников, изображая оскорбленную добродетель,  поведал  Лучникову,
как  развивались за эти полчаса события на дружеском кинообеде. Американские
знаменитости в конце концов обозвали его  дегенератом-дворянином,  а  Володя
Гусаков  высказался  в  том  духе,  что он, с одной стороны, белогвардейский
недобиток, а с другой -- красный жополиз, а Лючия Кларк расстегнула ему  под
столом "молнию" на ширинке.
     -- Как  ты  понимаешь,  обстановка  за  столом  стала  невыносимой,  не
выдержали даже мои закаленные в ЮНЕСКО нервы, и я ушел, не сказав ни единого
слова.
     -- За исключением? -- спросил Лучников.
     -- Ну, я только лишь сказал на прощание, что их стол -- это  "табль  де
гиньоль",  вот  и  все.  После  этого  ушел,  не сказав ни единого слова. За
исключением, ну...  Словом,  все  это  кошмар.  Миазмы  вражды,  неизбывного
скандала  отравляют  мир.  Близится  час  халокаста.  Пока  не  поздно  -- в
монастырь, куда-нибудь на Мальту, куда-нибудь на острова Тристан-да-Кунья...
Не знаешь, где самый отдаленный и самый бедный православный монастырь?
     Они выехали на поверхность, и теперь нужно было пробираться  через  все
более  и более сатанеющее движение на Правый Берег, на улицу Бьенфезанс, где
вот уже пятьдесят лет жил  неудавшийся  деятель  русской  идеи  генерал  фон
Витте.
     Лучников  ни  слова  не  сказал другу о предложении американца. По сути
дела, он и себе не сказал еще ни слова об  этом.  Он  знал,  что  его  будет
разбирать  злоба  все  больше  и больше, когда он начнет размышлять над этим
кощунственным, типичным  для  растленных  "манимэйкеров"  с  холмов  Беверли
предложением.
     Так или иначе, он приказал себе пока не заводиться, вернулся в карусель
своего  парижского  дня  и вспомнил о том, что следует позвонить в советское
посольство.
     -- Алло! Товарищ Тарасов? С вами говорит Андрей Лучников.
     -- Добрый день, господин Лучников, -- расплылся  в  трубке  любезнейший
голос. -- У телефона Мясниченко.
     -- Я  по  поводу  своей  визы,  -- сказал Лучников, глядя из телефонной
будки на освещенную солнцем  грань  церкви  Сен-Жермен-де-Пре.  --  Есть  ли
какое-нибудь движение?
     Последнее  выражение,  типичное  для  современной  совбюрократии,  было
употреблено сейчас с максимальной точностью.  Какое  дивное  в  этот  момент
произошло  соединение:  господин  говорит  с товарищем на одном языке. Дивны
дела Твои!
     -- Все в полном порядке,  господин  Лучников.  --  Товарищ  Мясниченко,
должно быть, представлял из себя неиссякаемый генератор душевного тепла.
     -- Возможно ли это? -- изумился Лучников.
     -- Более  чем  возможно,  Андрей  Арсениевич.  Просто-напросто  все уже
готово, осталось только сделать по